Десять + одна заповедь одного пророка:

Однажды, у тебя не будет потребности в других богах, кроме одного.

Однажды, ты перестанешь делать себе кумиров на небе и под землёй, под водой на земле – ты найдёшь того, кто будет единым твоим светом во тьме и все дети твои, принявшие его, будут счастливыми до тысячного колена.

Однажды, у тебя пропадёт нужда произносить божие имя.

Однажды, ты перестанешь работать в день, когда был создан мир и насладишься его дарами.

Однажды, ты поймёшь мать и отца своих, и начнёшь уважать их.

Однажды, ты перестанешь убивать.

Однажды, тебе не понадобится никого соблазнять.

Однажды, тебе не нужно будет воровать.

Однажды, ты перестанешь клеветать.

Однажды, добро других – будет не нужно тебе.

Однажды, ты будешь счастлив во сне и наяву, в жизни, и после смерти; и Мир твой – превратится в Рай.

«…Извращение – противоестественное поведение.

Извращенец – человек, поведение которого носит характер, противоречащий социальным и моральным нормам.

Извращать – портить, переиначивать что-либо на свой лад, что может вызывать у окружающих отвращение.

Извращаться – портить самого себя; а также – представлять свою личность в свете, неприемлемом общественности, в извращённом виде; иное значение – страдать.

Извращённость – несоответствие стандартам; уродство.

Слово «извращение» – и мы можем видеть это во всём – давно стало в авангарде всего нового искусства. Многие авторы соревнуются в извращённости своих произведений – и кто добивается этого в большей степени – тот доминирует над остальными; извращение – давно стало носить в себе некую часть смысловой нагрузки слова «современность». И если у неискушенного зрителя оно до сих пор ассоциируется с «сексуальными перверсиями» – в искусстве, оно давно стало носить совсем иной характер. Можно предположить, что в более интеллектуально развитом обществе, чем то, которое мы называем «современным», «извращение» – станет такой же неотъемлемой частью нашей жизни, как сам воздух, которым мы дышим…»

Из трактата Даниэля Нюи «Об искусственном пути»,

Фрагмент, чудом уцелевший после сожжения

Увертюра

Ты будешь взрослым. Ты станешь художником. Но ты останешься ребёнком, смотрящим на капли дождя в окне.

В тот день, когда мы с тобой встретимся, ты вспомнишь своё прошлое, которое так сильно хотел забыть. Ты будешь стар и измучен жизнью. Ты даже не будешь помнить, как попал сюда – в лес, ко мне, к писателю, написавшего твою жизнь и сделавшего из тебя героя.

Согласно всем измерительным приборам: день твоей смерти будет холоден и мрачен. Сильный ветер будет валить столетние деревья. Моя хижина превратится в кучу щепок. В тот день, когда мы с тобой столкнёмся головами и твоё прошлое вновь заявит о себе – ты вспомнишь четыре основных закона вечности, сформулированных когда-то давно тобой.

Люди забудут тебя: они забудут всё, что ты сделал для своей страны, для своего любимого города – для искусства ты останешься безымянным гением, полвека прожившим в одиночестве.

Я один буду помнить твоё имя. Я буду последним, кто ещё будет любить тебя – ветхого старца, стоящего одной ногой в могиле, всю свою жизнь посвятившему искусству и создавшего самую великолепную картину в мировой истории.

В тот холодный и мрачный день – я расскажу тебе твою историю, и назову её «Книга Извращений». Мы будем сидеть вместе и пить ром. Мы, впервые встретившие друг друга, вспомним всё, что было в наших жизнях – в наших безумно долгих жизнях.

Мы натянем улыбки сумасшедших до висков – мы вспомним всю нашу боль и любовь, служившую топливом искусству, и вместе – будет смеяться над ней.

Мне будет девяносто лет, когда я умру; тебе будет уже восемьдесят четыре. Мы умрём вместе – в тот холодный, и мрачный день в лесу – у писательской избушки. Но сначала – я расскажу тебе, что будет дальше…

Разоблачение Первое

А теперь: представь, что весь мир у тебя в руках и ты можешь сделать с ним всё, что угодно.

Толстяк – твой высокоуважаемый патрон – скажет тебе:

– Давай, нарисуй мне форму! Покажи грацию.

И прибавит, как бы подзадоривая:

– Чёртов ты ублюдок, мерзавец, ух.

Он будет получать от этого столько же удовольствия, сколько от обладания десятью женщинами. Ты никогда больше не встретишь человека, так наслаждающегося чужим творчеством.

Но ты почти не услышишь его слов. Тебе стоит только представить – и миллионы миллиардов молекул последуют за направлением твоей руки. И каждая из них захочет, что бы ты обратил внимания именно на неё. Неограниченная власть – но что ты с ней сделаешь?!

– Мерзавец, – станет шептать тебе на ухо толстяк-патрон, который будет платить деньги за твоё искусство, чуть ли не садясь тебе на плечи.

Он скажет тебе:

– Нарисуй эластичность; нарисуй твёрдость. Покажи мне свою любовь и гнев. Дай мне почувствовать гордость. Прояви истинную силу, ах!

Слова так и будут падать из чёрной дыры его рта в бесконечность твоих возможностей. Но ты устанешь. Тебе необходимо будет отдохнуть. Даже библейское божество отдыхало целый день. У тебя же – не будет права даже на секунду оторвать кисти от холста, размером с Юпитер. Ну, отдохни.

– Ты только то и можешь, что жалеть себя. Ты можешь лучше – я знаю это. Можешь – но не хочешь. Скажи мне: почему ты такой урод… ой, прости.

Этими словами – твой патрон обвинит тебя в том, чем на самом деле – является он. У тебя же к тому времени – уже будет портрет заказчика, который будет платить тебе за то, что ты создаёшь новые миры.

– Готово, – скажешь ты, победно и театрально взмахивая кистью, будто перерезая ленточку в парк чудес, откуда никто не выйдет с закрытым ртом.

Ты отойдёшь в сторонку, чтобы патрон мог лучше разглядеть твой внеочередной шедевр. Но ты бросишь взгляд зрителя на свою работу; ты улыбнёшься и подымишь подбородок от переполнившей тебе гордости. Ты повернёшь голову в сторону патрона и увидишь, как восторг на его лице переходит в ужас, от которого у него раскрываются глаза до допустимых природой пределов и усы становятся параллельными потолку. Спустя секунду, он схватит холст. Он будет рвать его ногтями, зубами; топтать ногами. Ты будешь смотреть, как гибнет плод многих твоих бессонных ночей и литров пота; ты будешь смотреть, как мир лишится ещё одного шедевра – и ты даже не моргнёшь. Лишь когда холст и масло станут грязью, ты тихо спросишь своего патрона – у тебя, измученного, не будет сил даже повысить голос:

– Зачем?

Патрон будет тяжело вздыхать, будто пробежал до этого марафон; он будет плеваться словами сквозь потоки вдохов и выдохов:

– Это была ошибка. Прости меня, но мир – ещё не готов к подобному. Иногда, искусство – может принести больше вреда, чем атомная бомба. Художники – играют с очень опасными инструментами: сознанием и душой… Разумеется, я заплачу.

Он выдохнет с такой силой, будто захочет сдуть пол и весь дом, в котором вы будете работать. Он начнёт пересчитывать деньги, медленно возвращая воздух необъятным лёгким. Он закончит считать и протянет тебе пачку банкнот.

– Я делал это не ради ваших бумажек, – скажешь ты, однако, быстро спрятав деньги в свою куртку, грязную от масла.

– Тогда, верните их, – сказав это, толстяк начнёт смеяться.

Ты дашь ему пощёчину и скажешь, тыкая пальцем прямо ему в лицо:

– Я запомнил, что нарисовал; и нарисую снова – для себя.

Его улыбка станет шире.

– У тебя – большое будущее, сынок. Но я скажу тебе: тебе никогда не удастся повторить то, что ты сегодня сделал при мне. Тебя ждёт шедевр, который перевернёт всё искусство. Но до него – ты ещё не дорос.

После этих слов, его улыбка исчезнет.

– А теперь, – скажет он, – вон отсюда.

Ты развернёшься и зашагаешь прочь – к выходу – подчеркнув свой гнев, стукнув ногой о двери. Ты тяжело вздохнёшь, упершись лбом в ладонь – от душевной боли. Затем, посмотришь в небо – ты всегда находил утешение в высоте.

У тебя в куртке: будут деньги, о которых ни один псевдо-богемный каляка-маляка не сможет и мечтать. И кто скажет, что ты потеряешь после этого власть над миром?! По крайне мере – ты всё ещё будешь принадлежать себе. А тогда – это будет самым важным.

Ты захочешь развлечься – дать отдых телу и духу. На твоём лице проскользнёт та самая улыбка, которая сделает мокрыми юбки не одного десятка женщин. В этом изгибе рта – поэт прочёл бы всё лёгкость и беспечность бытия. Ты достанешь фотографию девушки, которую будешь помнить до своего шестидесятилетия; и скажешь ей, которая стояла тогда по ту сторону фотоаппарата в далёком прошлом:

– Этот закат – я посвящаю тебе.

Ты ещё долго будешь стоять на месте и рассматривать улыбающееся по ту сторону времени тебе лицо. Ты спрячешь этот маленький листочек пять-на-пять только тогда, когда перед тобой остановится машина, формой – больше напоминающей тигра. И из рёбер короля железобетонных джунглей – выйдут люди-пингвины в тёмных очках. Ты захочешь спрятаться от них – исчезнуть, что бы и следа от тебя не осталось на этой земле. Ты бросишься бежать. Они, едва повернув голову – последуют за тобой. Но эти районы, не смотря на преимущество людей-пингвинов, ты будешь знать лучше них. Скрывшись в тайном переулке, ты пробежишь ещё несколько сотен метров, так и не сбавив свой бешеный темп. Но ты не учтёшь тот факт, что бежал по кругу и стремительно возвращался к машине-тигру. Ты почувствуешь, как холодный пот становится сталью – и разрезает твоё тело тысячи красных лепестков. После этого, ты медленно начнёшь отходить назад, стараясь не издать ни звука. В ночной темноте, у тебя перед глазами предстанет вывеска бара «Egypt Shadow». Ты, недолго думая, прячешься среди шумных ночных тусовок города.

Бар будет наполовину пустым; но тебе покажется, что он был более чем наполовину полон. Ты будешь вглядываться в акульи лица посетителей, отчаянно пытаясь найти в них хоть каплю поддержки – но они и бровью не шелохнут, чтобы обозначить, что признают твоё существование. Когда ты совсем отчаешься найти поддержку и почувствуешь себя самым одиноким беглецом во вселенной, ты обнаружишь за столиком в углу этого подвала, названного баром, своего старого русского друга – хоть от России у него останется только фамилия.

– Сдарова, Монро! – крикнешь ты ему, имея в виду не «здоровье», а «с даром своим я тебя поздравляю».

Ражаев после этих слов – подымит глаза от полупустого стакана с бурбоном.

– А, это ты.

От нервов, ты возьмёшь его полуполный стакан и не оставишь другу ни капли.

– Позволишь присоединиться? – скажешь ты после.

– Я хотел провести этот вечер один, а не с каким-то нищим художником, которого ещё нужно вспомнить. Но ладно уже – если сел – так оставайся. Официант, русской водки нам, – он улыбнётся тебе и подойдёт опасно близко к твоему лицу, – я давно тебя не видел, зайчик.

Будучи осведомлённым о бисексуальных предпочтениях твоего русского друга, ты не обидишься на его вызывающее обращение и, из вежливости, поинтересуешься:

– Как дела в бизнесе?

Этот вопрос заставит Ражаева сменить улыбку на морщины на лбу.

– Всё довольно неплохо, – скажет он, добавив, – мои убытку в прошлом году составили всего полмиллиона – а это даёт возможность и для более оптимистичных прогнозов в будущем, – когда официант принесёт вам водку, Ражаев осушит свой стакан залпом до дна и спросит, – а как там твоя «работа», дорогуша? Ты ведь всё ещё рисуешь?

– Да, но с этим – всё так же плохо, как и у тебя. Сегодня, к примеру, выполнял заказ одному толстяку. Так буквально превратил мою работу в щепки и тряпки, – ты сделаешь глоток водки, – а это, если честно, была моя лучшая работа. Я вложил в неё душу.

– А что там было нарисовано?

Ты постараешься вспомнить – и рассмеёшься оттого, что не сможешь.

– Я уже забыл – представляешь?!

Ты допьёшь свою водку. Русский авторским жестом попросит ещё. Ты скажешь, чуть погодя:

– Лучше вообще об этом не думать. Хорошо хоть – этот козёл заплатил мне.

Ты достанешь из своей куртки внушительных размеров пачку банкнот. Ражаев хмыкнет:

– В былые времена – я зарабатывал такую за час.

– А сейчас – теряешь за полчаса?

Он начнёт мотать головой, будто змея, танцующая под дудку заклинателя.

– Ты, я погляжу, теперь уже – не бедный художник, – он подымет стакан с водкой, – так выпьем же за твою небедность.

– И выпьем за твоё финансовое процветание!

После ещё нескольких ударов, Ражаев спросит тебя:

– А как там дела на личном фронте у уличного артиста?

– Фу-ух, – попытаешься ты привести себя в порядок, – я об этом особо сейчас не думаю. Мне нужно найти свою сестру.

– О чём ты, – закатится нездоровым смехом твой русский.

– Ты разве не знал? Моя сестра – пропала год назад – и я должен её найти.

– Кому должен, дорогуша?

Ты подумаешь:

– Себе – как минимум.

Зал, освещённый кислотно-красной и синей подсветкой, разукрашенный во мрак, заполнится электронной музыкой. Как только ты окунёшься в неё на пьяную голову, тебе покажется, что чем-то – это звучание напоминает средневековые мелодии. Точно. Ты услышишь хорошо знакомые тебе ноты, спрятанные под звук музыкального компьютера. Это будет старая прелюдия, написанная забытым композиторов в доисторические времена – написанная, чтобы наполнить сердца верующих Богом. Теперь, она наполняет разум одиноких алкоголиков и всей их компании – красками и бесформенными картинами.

В твоей голове пронесётся мысль: «Жанр произведения – очень часто оказывается зависимым от инструмента, который его исполняет; и времени».

Но ты выбросишь эти мысли в корзину брака, не желая добивать ими и так пьяную – от фантазий и алкоголей – голову. Вокруг тебя будет протекать жизнь. Ты захочешь: окунуться в неё и испытать на прочность её дно; до самого конца.

– А на моём личном фронте – дела лучше некуда, – скажет, – правда, я не могу оставаться со своими зайками и зайчиками больше недели; и мужчины, и женщины – они так бьют по нервам. Они так быстро в моих глазах смешиваются с грязью. Да и дорого это – ведь почти всем нужно платить; даже если они спят с тобой бесплатно.

Монро Владимирович Ражаев будет улыбаться до висков, едва не падая с сымпровизированного кресла.

– Ты – извращенец, – без особого интереса скажешь ты.

Музыка будет становиться всё громче и громче. По своей природе – она должна вводить своих слушателей некоего рода медитацию; но от всего этого ментального порно – тебе будет становиться только плохо.

– Все мы – извращенцы, – изречёт Ражаев, – кто по-большому, а кто – по-мелкому; заметь, как это похоже на два вида хождения в туалет. Это естественные потребности человека – быть не таким как все. Наши звериные привычки – нам не побороть никогда. К тому же, я искренне верю, что истинное извращение – лежит за пределами кровати. Ты слушаешь меня, зайчик? Оно находится в нашей повседневности; оно скрывается за нашими рутинными делами. «Мы можем отказаться от него!» – так сказала мне одна душка. Я посмеялся над ней и сказал, что это – ложь. Что бы мы ни выбирали – мы переделаем это под извращение. И тогда, я преступил к доказательствам своих слов; и делал это всю ночь… Эй, что с тобой? Всё в порядке, сладкий?

И бисексуальный русский станет трясти тебя за плечи и хлопать по щекам. Он будет в полном недоумении и непонимании – что с тобой случилось?! Ты будешь хотеть почувствовать этот мир. А он – задушит тебя своей перверсией. И тогда – тебе придётся отвоёвывать у него крупицы разума, частицы жизни. Но это не смерть – нет. А брат её – сон.

Ты болезненно откроешь глаза.

– Знаешь, – скажет, – я понимаю тебя. Когда я жил в Киеве (а радом я из Москвы) – я часто подобным образом терял сознание от тамошнего варварства, примитивизма; и самое страшное – глупости. Впрочем, как и в любом другом городе. Потом – я просто привык, – после этих слов, Ражаев допьёт свою водку, – а приехав сюда – совсем перестал; хоть, что и говорить – сам знаешь, что здесь – ещё больше поводов падать в обморок.

Затем, Монро переменит свой тон с насмешливого – на заботливый:

– Может, тебе вызвать такси? Отправишься домой?

А после – музыка начёт умолкать. Постепенно, ты выйдешь из-под её магического влияния; и ответить на вопрос русского:

– Да, было бы неплохо. Но я надеюсь, что мы с тобой ещё увидимся в будущем.

– Столкнёмся ещё как-нибудь, – кивает Монро, будто совсем не захмелел, – хоть это и не точно. Будущее, друг мой – та ещё стервозная штука.

Уже стоя на улице под свежими каплями дождя, Монро поцелует тебя в щеку и скажет:

– В моём мире – простой люд закидал бы меня камнями.

Ты едва сможешь стоять ровно сам. Но, не смотря на это, ты скажешь, сквозь туман в своих глазах:

– Путь погибнет, провалившись в сортир – ваш загадочный русский мир.

После этих слов – русский повернёт к тебе голову; он будет смотреть на тебя с жалостью – с гневом и пониманием. В голове у тебя пронесётся мысль, что тебе следует поторопиться – и что ты с большим удовольствием никогда в жизни не встретишься с этим извращённым русским, испортившего свою жизнь и бизнес дорогими развлечениями.

Ты подумаешь: «А что будет дальше?». Просто приедет такси и заберёт тебя? А что, если те люди, что будут гнаться за тобой – знают, где ты живёшь?! Что будет, когда они придут к тебе? Но ты решишь, что в любом случае – уже ничего не сможешь изменить – классическая стратегия для… Ты подумаешь: «Во что превратилась моя жизнь?». Но какой она могла бы быть? Скоро – приедет такси. Ты снова погрузишься в свою реальность – ведь у тебя ещё будут дела.

– Пока, Монро, – скажешь ты.

Он лукаво улыбнётся.

– До встречи, – скажет, – но только – не в этом баре. Всё равно – здесь баров больше, чем в старом-добром токийском Синдзюку.

Он будет махать тебе рукой, пока его образ не сольётся с каплями дождя, падающими на машинное окно перед глазами маленького, двадцатисемилетнего тебя – ещё совсем мальчика, которому предстоит жизнь.

– Куда едем? – донесётся из далека голос водителя.

Ты назовёшь ему адрес.

– А-а, – спросит, – оплатить-то ты сможешь?

Ты достанешь две добротные купюры из большой пачки и скажешь:

– Сдачи не надо!

– Понял, шеф, – он отдаст тебе честь и добросовестно начнёт исполнять свою работу.