Любая правда о ее прошлом была невидима для всех, кто не входил в семью. Она вальсировала по миру как гламурное, прекрасное, смутно итальянистое видение. Однако мы видели трещины – как они постепенно проявлялись, углублялись и, наконец, вскрывались. Да, она была суперкрутой, и красивой, и очень нас любила. Но еще она порой напивалась, срывала картины со стен, и усыпала лестницы битым стеклом. Она мешала ксанакс с вином, оказывалась голая за захлопнувшейся на замок дверью спальни, а потом пыталась влезть внутрь по стене дома, приставив к ней стремянку и выбив окно. Как-то раз она угодила в один реабилитационный центр с Линдси Лохан, но тсс, это секрет. Однажды «случайно» переборщила с лекарствами, когда путешествовала по Италии. Мне было тогда шестнадцать. Я была дома с сестрой, когда папа позвонил из Калифорнии, чтобы рассказать об этом.

– Ваша мать в больнице. У нее передозировка валиума.

– Ой!

– Она три дня пролежала в коме. Теперь пришла в себя.

– В чем пролежала?

– В коме. Теперь пришла в себя. Они мне только сейчас позвонили.

– Ты туда поедешь?

– У нее обратный рейс уже во вторник, а пока я туда доберусь…

– Ладно.

У моих родителей было мало общего, но попытки убить себя были тем самым клеем, который скреплял нашу семью.

После того как папа повесил трубку, я повернулась к сестре.

– Мама три дня была в коме, по всей видимости. Но теперь пришла в себя.

– В коме? Почему?

– Приняла слишком много валиума.

– Ой!

Мы немного постояли, помолчали.

– Может быть, отправить ей эсэмэску? – предположила Люси.

– Хочешь – отправь.

– Она может на нас разозлиться. Если поймет, что мы знаем.

– Тогда не отправляй.

Родители спали в отдельных комнатах, вели каждый свою жизнь и имели разные интересы, из-за чего мы с Люси тоже были отдельными существами. Они давали нам с сестрой всю свободу, о которой можно было только мечтать, и еще немного сверху. В результате родительской безалаберности я превратилась в гиперактивное чудовище, препиравшееся со школьными директорами и обожавшее театральность. Моя сестра, напротив, стала мрачной и саркастичной. Мы жили в доме, который часто казался пустым: мать запиралась в «своей башне», как отец называл хозяйские комнаты на верхнем этаже, а он сам прятался в «своем кабинете», как мама называла его спальню на цокольном этаже. Мы разговаривали друг с другом через интерком домашнего телефона.

К примеру, позвонила мама.

– Что делаете, девочки?

– Смотрим «Дарью»^[4], – ответила сестра, хрустя чипсами.

– Вы целый день у телевизора, идите, займитесь чем-нибудь другим.

– Ладно. – Люси повесила трубку и снова увеличила звук. Минуту спустя мать перезвонила.

– Все еще смотрите телевизор?

– Да.

– Ладно. Давайте смотрите, хоть все глаза проглядите! Мне все равно.

– Ага, спасибо. Пока! – и сестра повесила трубку.

Нечасто такое бывало, чтобы мы чем-то занимались все вместе, как семья. Когда папа возвращался из поездок, у него иногда случался приступ «семейности», и он заставлял нас вместе садиться ужинать. Когда же он работал, мама заказывала еду с доставкой из ресторанов, и мы молча жевали ее перед телевизором. Родители редко демонстрировали физические проявления нежности друг к другу. Я только один раз видела, как они целовались, и то лишь тогда, когда мы с сестрой заставили их это сделать, крича «Поцелуйтесь! Поцелуйтесь! Поцелуйтесь!» с заднего сиденья машины. Нам пришлось орать добрых пятнадцать минут, прежде чем мы добились от них быстрого чмока в щечку.

Дважды в месяц мы выбирали время для семейной игры. Игр было две. Первая называлась «раскритикуй фильм/рекламный ролик/выпуск новостей». По правилам этой игры мама издавала вопль всякий раз, как замечала плохо сделанный парик, или несовпадение тона на лице и шее ведущего, или уродливого актера, случайно попавшего на роль в какой-нибудь ситком. Папа тыкал пальцем в экран, если замечал, как киношные прожектора отражались в чьих-то зрачках, или когда ночную сцену явно снимали днем с плохим фильтром. Мы с сестрой пытались состязаться с ними в язвительных шутках, иногда притворяясь, что поймали какой-то ляп, тогда как в действительности ничего такого не видели.

Другая игра называлась «пойти в ванную комнату и обсудить мамин алкоголизм». Не знаю точно, почему подобные разговоры всегда велись в ванной, но, думаю, папе нужно было место, где бы мы все втроем оказались вместе и не смогли втихаря смыться. После любого особенно поганого запойного эпизода мы с матерью и сестрой предпочитали подмести стекло, извиниться перед копами, выплатить что-то вроде административного штрафа и постараться следующие семнадцать дней не смотреть друг другу в глаза. Потом возвращался домой папа, обнаруживал, что очередное произведение искусства стоимостью в пять тысяч долларов пожертвовано городской свалке, и призывал нас в «комнату для омовений» на «совещание». Все они проходили примерно так:

– Вашей матери необходимо лечь на реабилитацию.

Мы с сестрой что-то согласно мямлили.

– Нам нужно поддержать ее, пока она будет выздоравливать.

Мы с сестрой закатывали глаза в ответ на эту концепцию семейной поддержки.

– Она больна. Вы ведь это понимаете, верно?

Мы кивали.

– Мэрилин, БУДЬ ТАК ДОБРА, МОЖЕШЬ ПОГОВОРИТЬ С ДЕТЬМИ?!

Мать, сидевшая на крышке унитаза, по-прежнему в ночной рубашке, которую не меняла несколько дней, чуть приподнимала голову. Заправляла волосы за уши, молитвенно складывала ладони.

– Ммм? Да. Мне на самом деле надо просто снова обрести свой центр.

Хотя мама действительно пару раз пыталась пройти реабилитацию, а однажды даже сказала, что у нее «аллергия на спиртное», трезвенницей она так и не стала. Однако ей удалось научиться изящнее скрывать свое пьянство от отца, предаваясь любимой привычке только тогда, когда он уезжал из города на работу. В отсутствие взрослого человека, который мог бы ее приструнить, она была вольна сеять хаос в нашем доме. А также в нашей социальной жизни. Как в тот раз, когда я пришла домой с подругами, а она «занималась йогой» в гостиной, одетая в одни колготки и лифчик.

– Давайте присоединяйтесь, девочки, – задыхаясь, невнятно проговорила мама. Она лежала на спине, широко раскинув ноги, и тонюсенький полиэстер был единственной преградой между взглядами моих подруг и влагалищем моей матери.

– Задирать ноги на стену очень полезно, очень важно… это создает обратный ток энергии.

Иногда такие эпизоды заканчивались тем, что я или сестра вызывали копов, но только в том случае, если мать грозилась покончить с собой или решала, что сесть за руль в таком состоянии – отличная идея.

Я обожала визиты полицейских. Они так беспокоились о нашем благополучии! Поскольку сестра не любила с ними разговаривать, я естественным образом становилась центром внимания.

– Ваша мать когда-нибудь вас бьет?

– Ну-у…

– Иззза! – шипела сестра.

– Нет. Не бьет.

– Напивается часто?

– Ну она же алкоголичка, – небрежно констатировала я. – Так что – да, часто.

После того как копы уезжали, убедившись, что мать стабильна и на самом деле лишь умеренно пьяна, она набрасывалась на нас.

– Господи помилуй, что вы…

– Мам, прости – нам было страшно! – пыталась объяснить Люси.

– Чушь собачья! Ты лгунья! Только и прикидываешь, как бы разрушить мою жизнь!

– Мама, пожалуйста…

– Иди и ябедничай отцу, чего ждешь?! – Она, спотыкаясь, брела по лестнице в свою комнату. – Я знаю, что вы обе больше любите его. Но где он? А? Где он?!

– Мам…

– Таскается где-то со своими шлюхами – вот где! Я вас воспитываю. И вот что получаю вместо спасибо?! – Она хлопала дверью и яростно проворачивала ключ в замке.

– Не понимаю, зачем ты вообще пытаешься с ней разговаривать, – говорила я Люси. – Только время зря тратишь.

Если мы не вызывали копов, то звонили ее ближайшей (на данный момент) подруге, которая мчалась на помощь и пыталась обеспечить нам защиту.

– О, не волнуйтесь, я обо всем позабочусь, – ворковала лучшая подруга.

Я же повторяла свою мантру:

– Она алкоголичка. Вы не можете ничего исправить. Просто позаботьтесь о том, чтобы она не умерла.

– Ну-ну, не надо драматизировать, – всегда утешала нас лучшая подруга, деликатно стучась в дверь маминой спальни. – Мэрилин! Мэрилин, можешь открыть дверь? Это я!

– Она говорила, что у нее есть бритвенные лезвия, – услужливо вставляла Люси.

После запоя мама пару дней не вылезала из постели, а потом наконец спускалась вниз, наряженная, накрашенная, с вопросами о том, почему Роза не пропылесосила в гостиной и почему никто не принес ее заказ из универмага Neiman Marcus. А потом отрекалась от той подруги, которую мы зазывали к нам домой, чтобы помочь ей.

– А, Нэнси? – говорила она, когда мы спрашивали, почему ее подруга больше не заезжает к нам. – Она оказалась отпетой сукой. Как и все они.

Когда мать напивалась, я не могла ни уйти – поскольку меня приводила в ужас мысль о том, что она умрет, ни остаться – потому что боялась, что она нечаянно убьет нас. Когда мы с сестрой были маленькими, мы прятались под ее кроватью и играли в ролевые игры с мягкими игрушками. Ни одной из нас на самом деле не хотелось никаких игр, но мы передвигали своих зверюшек и заставляли их разговаривать друг с другом, делая вид, что ничуточки не напрягаемся, силясь услышать шаги матери, пьяно шатающейся по дому.

– Кем работает твой мишка?

– Он астронавт.

– Ладно, мой тогда будет ученым.

– Хорошо.

– Привет, мистер Медведь! Давайте полетим на Плутон.

– Он не хочет лететь на Плутон.

– Почему?

– Потому что это дурацкая планета.

Я жила двумя жизнями. С одной стороны, я была богатой белой девочкой, родители которой водили знакомство со знаменитостями; девочкой, у которой была возможность бывать на съемочных площадках. Я летала первым классом в Европу и дарила подружкам постеры группы Destiny’s Child с автографами на дни рождения. А еще я была девочкой, чьи родители были искалечены собственными психическими недугами до такой степени, что почти что бросили ее. Я чувствовала, как эти две мои половины начинают поляризоваться. Была та я, которая хотела быть богатой и гламурной, как родители, и была другая, желающая убить свою семью и сжечь дотла весь мир.

Поскольку любовь и внимание родителей были редкими и импульсивными подарками судьбы, я научилась искать эти вещи в других местах. Из-за того что не чувствовала себя «своей» даже в собственной семье, роль отверженной давалась мне естественно, и я начала упиваться возможностями, которые она мне предоставляла. Если мне суждено быть странной девицей с трагической семейной историей, то я буду самой странной девицей с самой что ни на есть трагической семейной историей.

В конце концов, это был отличный способ привлечь внимание.

1 2 3

...

Стандарт

4.11

(9 оценок)