Несколько дней тому назад в «Последних новостях» напечатана статья Николая Бердяева «Вопль русской церкви».

Не для полемики отвечаем мы. В этом трагическом вопросе совести каждого из нас и совести всех нас самое слово «газетная полемика» есть уже поношение церкви. Несомненно для всякого верующего, что превращение внутреннего вопроса христианской совести в тему для словесной игры политических, по существу, внецерковных, а часто и внехристианских умов на страницах газет, есть поношение, есть оскорбляющая толпа на Голгофе…

По всей совести вдумаемся в положения Николая Бердяева.

«Многими в эмиграции, – говорит он, – послание митрополита Сергия и предъявленное им требование митрополиту Евлогию было воспринято как окрик, как «приказание», как насилие над совестью. И вот прежде всего хочется сказать, что внутренний смысл этого послания совсем иной. Понять это до конца могут лишь люди, которые прожили годы в советской России и потому способны воспринимать события, там происходящие, изнутри, а не извне».

Вовсе неверно и полно мелкой гордыни не доказанное ничем утверждение Бердяева, что внутренний смысл послания митрополита Сергия «понять до конца могут только люди, которые прожили годы в советской России и потому способны воспринимать события, там происходящие, изнутри, а не извне».

Мы все, в эмиграции сущие (не один Бердяев!), прожили годы в советской России, годы страха и крови, годы борьбы и для многих годы мученичества, а потому слова Бердяева полны для нас не только самомнением, а и подменой правды: церковные события, там происходящие, и здесь и там воистину могут восприниматься только изнутри, по голосу христианской совести, но для того, чтобы воспринять их совестью человеческой изнутри, можно и быть, и вовсе не быть в советской России. Церковь и Голгофа ее и для нас, эмигрантов, прежде всего есть вопрос внутренний, а не вопрос внешних событий, на которые ссылается Бердяев. Поэтому его поучения к нам – просто словоизвержение в пустоту: то, что он считает недопонятым эмиграцией, давно понято ею. Нам ли не понимать двойного мученичества Русской Церкви: мученичества Вениамина и мученичества Тихона?

Бердяев говорит: «Мы здесь, за границей, на свободе, можем говорить, что хотим, языком чистым и красивым, можем представляться себе людьми неспособными ни на какие компромиссы… (курсив мой. – И. Л.). Но красота и чистота нашего языка, непримиримость наших выступлений не имеют большого нравственного веса. Совсем иной вес все имеет там, в России».

Так. Но почему эта злобность к эмиграции? Не виновата она, что историческая судьба сохранила ее, как отстой нации в условиях человеческой свободы. Сам же Бердяев говорит ниже: «Свобода слова есть великое благо. Главное оправдание, эмиграции в том, что в ней, может быть, очаг свободной мысли» (курсив мой. – И. Л.).

Почему же еще раз с такой бездоказанностью брошено Н. Бердяевым в лицо ей, русской эмиграции, что она только представляется себе неспособной ни на какие компромиссы? Разве в эмиграции все только «представляются»? Значит, и князь Павел Долгоруков, и все, расстрелянные с ним, из которых многие ведь из эмигрантского Парижа, и Борис Коверда, и Мария Захарченко, и галлиполийские солдаты, в шахтах и на заводах только «представлялись» и «представляются»?

Бердяев как будто коснулся понимания духовной основы эмиграции, но не договорил, вернее, тут же исказил сказанное. Да, эмиграция – очаг свободной мысли – не только остатки российской жизни и российской свободы: эмиграция, прежде всего, свободная национальная совесть… Пусть мы все – люди, все в борении страха смертного и в бездне греха, и пусть каждый из нас способен на «компромиссы». Но дело-то не в том, чья сдастся совесть, а в том, кто останется непобежденным: именно таков исторический и духовный смысл эмиграции.

Бердяев рисует себе эмиграцию в положении какой-то жалкой непримиримости, в каком-то тупом «гоноре до первого искушения». Искушений, соблазнов было много, и сам Бердяев теперь разве не искушает и не соблазняет? – но эмиграция, тем не менее, еще жива духовно. Бердяев сознательно забыл, что мы все, и даже самые слабодушные, обречены мученичеству только потому, что по велению совести своей «компромиссов» этих не принимаем. Пребывая в эмиграции, мы все тем самым обрекаем себя на мученичество в советской России. Только потому хотя бы, что остаемся в эмиграции. Только за нашу свободную мысль, за наше свободное слово, за свободную совесть нашу все мы в советской России – либо смертники, либо кандидаты в смертники. Таким положением русские эмигранты сопричислены к мученикам России. По совести, по всему выстраданному в России, пусть даже способные на «компромиссы», мы тем не менее – с мучениками России, а не против мучеников ее.

Конец ознакомительного фрагмента.