Часть вторая

Тетрадь № 9 (1926 г.)

Минькина свадьба. Пиры, пьяные гости

Наступил второй день свадьбы. Заведён у мужиков такой обычай. Как только утром продерут глаза, так скорее всего вздумается им о похмелье, как бы починить свои трещащие с похмелья головы – идут туда, где испортились.

Рано утречком в доме Савельевых, собралось уже много мужиков, которые уже опохмелились, которые этого ждут. Василий Тимофеевич Муратов, со вчерашнего перегара, долго умывался, утрезвляя свою изрядно трещавшую голову водой. Умывшись он стал напяливать на себя рубаху, растопырив кверху руки, продев их в рукава, неторопливо стал рубаху накидывать на голову. В этот самый момент ему предложили опохмелиться. Василий Ефимович подал ему стакан с самогонкой: «Тимофеич – держи!». Не закончив облачение, Тимофеевич взял стакан рукой и тут-же выпил. Со стороны казалось, что не Тимофеич выпил из стакана-то, а растопыренная его рубаха: головы его не было видно, она была рубахой как-то призакрыта, а из рубашечьей прорехи виднелся только его нос. Из стакана вылил Тимофеевич туда под нос, и закуска пошла, только после всего этого, он закончил возню с надеванием рубахи.

Дядя Федя уже как следует опохмелившись, пошёл проведать молодых. Расхлебянив дверь настежь он непрошено вломился в мазанку. «Эй, вы еще нежитесь?», – крикнул он, и чтобы, чем-то проявить свою любезность к молодым, он не нашёл больше ничего, как бесцеремонно, сдернуть с них одеяло. От неожиданности такого поступка молодая, стыдливо застеснялась, поймав рукой окраек одеяла и стала одеялом снова укрываться от посторонних глаз.

«Вставайте! Там давно опохмеляются, а вы все еще спите» – надоедливо тормошил Федя молодых, которые не особенно были рады его приходу.

А между тем, изрядно опохмелившиеся мужики, стали состязаться кто в чем силён и искусен. Ларион, так тот демонстрировал перед весело шумевшими мужиками, прочность своего широкого лба – выпив самогону, он пустой стакан кок об лоб и стакан разбивался, осколки со звоном летели на пол. Потом, Ларион велел затворить избную дверь. Затворили, а он, разбежавшись как треснет своей головой об дверь, и та растворилась настежь.

А на полу, ухватившись за скалку состязаясь в силе, тянутся Осип с Яковом: кряхтят, тужатся друг другу не поддаются, каждый хвалясь своей силой не сдается, пыхтят краснея, напрягаются, возятся словно медведи на «Медвежьей свадьбе!». А развеселившиеся мужики клича подзадоривают: «Тяни Яков! Осип не зваться!».

А мужики по моложе, проворные на шутливые проказы, выйдя во двор и не зная чем-бы позабавится, и надумав, пусть мол идут по дороге люди дивятся и знают, что тут свадьба, волокли на крышу дома сани, взгромоздив установили их на самом коньке.

За столом в избе двое опьяневших пожилых мужика запели свою, видимо любимую, песенку:

«Самогончиком, ончиком – опиваются!

Под забором, бором, бором – все валяются!

Под напором, пором, пором – поднимаются!

Своим ходом, ходом, ходом – отправляются!

Ближе к дому, к дому, к дому – направляются!

По-телячьи, лячьи, лячьи – упираются!

По дороге, роге, роге – спотыкаются!

Беспричинно, чинно, чинно – чертыхаются!»

После изрядного опохмеленья, во время которого выпито немало самогонки, но это все не в счёт, а в счёт идут только пиры. Вскоре, в доме Савельевых собрались созванные сватом Ванькой, родные. Нарядной толпой, грызя семечки и орехи, направились в гости на пир к свату – в дом невесты.

После выпитых двух стаканов, мужики к этому времени, изрядно уже опьяневшие от опохмелья, решили петь песни. Первую они запели «Шумел, гремел пожар московский», (голоса у них были как на подбор басы и тенора), и все подхватили песню так дружно, азартно и громогласно, что от содрогания стекло в окне тренькнуло, осколки со звоном попадали наружу. Гости от удовольствия рассмеялись, а сват, сделав кислую на лице гримасу, смолчал, скрыв своё недовольство. Под общий шум и смятенье вдруг, во всю избу, раздался звон разбитой тарелки. Это жених с силой и усердием грохнул пустой тарелкой о стол. Все зашумели, захохотали, зааплодировали. Невеста принаклонив голову, стыдливо покраснела лицом, у свахи матери невесты, на лице появилась улыбка довольства. Издревле, в селе, ведётся такая традиция и заведён такой обычай: на второй день свадьбы, после проведения первой брачной ночи, жених в знак «целостности и честности» невесты до замужества, на пиру называемом «Почестный» бьёт тарелку. Так и здесь на этом пиру было. После «боя» жених несколько раз принимался целовать свою невесту, теперь уже законную жену.

Ещё пуще развеселившись, гости шумели, выпивали не очередную рюмку, смачно закусывали. Намасленные об закуску пальцы обтирали о головы, а волос всё примет. Задорно улыбаясь чмокая и чавкая, гости взаимно отпускали направо и налево короткие смешки, шумели и гоготали. Под мелодично тягучую песню «Под высокой душистой сиренью!». Две говорливые свахоньки приступили к своему полагающемуся на пирах обрядовому делу – стали «сыры молить». Поочерёдно подходя ко всем гостям, к каждому по отдельности, они предлагали выпить рюмку самогонки, а молодых поздравить и чем-либо одарить их. А молодым-то много кое-чего надо будет. И «на мыкальник», «на чикальник», «на птыкальник» и прочее, о которых так азартно и скороговорочно наговаривали свахоньки. С пьяной смелостью и бесстыдством наседали на каждого из гостей, требуя позолотить тарелку, которую они держат перед носом гостя. Из гостей пьяные бабы шли с песнями, обнявшись, взаимно сцепившись друг с другом шли колыхающим фронтом, едва помещаясь вширь дороги, улицы, тягуче распевая песню. Степенные же мужики и бабы во главе с Василием Ефимовичем сдерживая себя от излишней рюмки на пиру, по улице шли небольшой толпой, деловито переговариваясь между собой, нарочито показывая свою нарядную одежду. А Василий Ефимович с Любовью Михайловной возвращались из гостей от сватьев, полу трезвыми из-за того, вслед им придут к ним гости от сватьев на пир, надо быть готовым.

Не успели Савельевы, как следует подготовиться к пиру: расставить столы, подготовить и разложить закуску, как гости уже пожаловали к ним на пир.

– Здорово ли живёте! – поприветствовал вошедши первым Никита.

– Проходите, проходите, дорогие сваточки, садитесь за столы, – под напором гостей, пятясь задом, приглашали гостей Любовь Михайловна.

– Пройдём! Ваши гости! – отвечали степенно гости-старички раздеваясь, вешая одежду и картузы на гвозди, на множество гвоздей, предусмотрительно вбитые в стены Василием Ефимовичем. Давнишняя пословица говорит «Гостей по одежде встречают, по уму провожают». Вот и на сей раз, бабы сродницы Савельевых принимая и встречая гостей с любопытством разглядывали их наряды, они интересовались кто в чём одет пришёл. Среди пестроты бабьих нарядом пахло сундучной прелью и затхлостью слежалой одежды. Гости принесли с собой не только массу словесных приветствий и почтительных раскланиваний, но и полный букет запахов слежалых нарядов от сладко-кислого, яблочного до горько-приторного, нафталинного. Наряднее всех, пожалуй, вырядилась Дунька Захарова, на голове цветастый платок, на ней была надета добротная шерстяная юбка и канифасовая кофта с брыжами, на рукавах и груди искусно и вычурно волнисто сделанными во всю грудь из рюшки. На ногах хромовые полусапожки. У баб от дунькиного наряда в глазах зарябило. В качестве гостя сюда пришёл и Николай Ершов. Пока остальные и близкие гости здороваясь раскланивались, Николай решил в первую очередь закурить:

– Ты что, в избе-то куришь! – упрекнул его Николай Смирнов.

– Я в трубу.

– Ты лучше сам залезь в трубу и оттуда дыми, – оборвал его Смирнов.

– Вот где ты мне попалась! – провозгласил Ершов, подходя к Дуньке.

– И что ты каждый раз пристаёшь как банный … – оскорблённая перед людьми, словами укротила его Дунька. – Некогда мне с тобой антимонию разводить, – насмешливо добавила она.

– И вообще, не мешайся как бобик, у нас под ногами, – сказанул ему и Смирнов, подлаживаясь к Дуньке и стоя около её.

– Болтается около меня как бельмо на глазу! – оскорбительно-нелестно бросила Дунька Ершову прямо в глаза.

Меж тем, гости рассаживались за столы, занимая каждый себе надлежащее место.

– Куманёк, подвинься. Можно я с тобой рядом сяду? – спросила Дунька у Николая Смирнова, подъефериваясь к нему ближе. – Он мне кумом доводится, нас с ним поп крестил в одной купели! – объяснила.

– Можно, а ты думала нет! – охотно согласился тот.

Усадив Дуньку около себя, Смирнов сказал:

– Эх, какая у тебя концепция-то! – и что-то смешное, и любезное шептал ей в ухо. Она заинтересовано, с любопытством, искосив глаза, пытливо прислушивалась к его шёпоту, задорно улыбалась, плотно сжав губы.

– Ты её больно-то не соблазняй и не уговаривай! – не скрывая ревности заметил Смирнову Ершов, сидевший как раз напротив его.

– Да катись ты колбасой отсюдава, да больше сюда и не заглядывай со своим грязным носом в калашный ряд. Не суйся – ты ещё мало каши ел! – находчивый в словах обрезал Смирнов Ершова.

И Смирнов снова, припав к Дунькиному уху, щекотя усами его, шмелём гудит ей над ухом, шепча о чем-то весьма забавном. Она в улыбке, слегка наморщив нос, мелкими кивками стала выказывать своё согласие.

– Он что на тебя всё время нападает? – спрашивали мужики Ершова, любопытствуя о причине неприязненного отношения к нему со стороны Смирнова.

– Мы с ним противники с детства. Ещё в ребятах не раз мы с ним дрались, вот он и помнит.

– А не из-за Дуньки? – спросил Ершова Никита.

– Да малость и из-за Дуньки. Я к ней и так и сяк, добра желаю, а она ко мне всем задом. И уборку взялся у неё исправлять, пахать, сеять и прочее, а она этой моей милости не понимает. Ну, как хочет. Опосля не кайся. Придёт время – ни кстись, ни молись – не пожалею! – нарочно громко, чтобы Дунька слышала.

– Какой добродетель нашёлся! – дошло до уха Ершова насмешливое слово Дуньки.

При этом издевательском по отношению к Ершову слове Дунька как-то злобливо повернулась на месте и своим толстым задом выдавила стекло окна в доме. Дунька, застеснявшись, приутихла, боясь, как бы её неосторожность в отношении окна не заметил хозяин дома.