Часть вторая

Тетрадь № 7 (1925 г.)

Сев поздних яровых. Тучка. Галиаф. Ночка

После некоторого перерыва, мужики снова выехали в поле, пахать и сеять поздние яровые хлеба: гречуху, просо и лён. Будя Ваньку, Василий Ефимович ворчал: «Ты скорее вставай, и попроворней прохлаждайся! Пойди, умойся в лошадиной колоде и сон, как рукой снимет!»

«До Баусихи-то не ближний свет. Пока туда едешь, солнышко-то высоко поднимется и вовсе в картуз упрётся…», – продолжал он наговаривать неизвестно кому, запрягая «серого» в телегу.

Запрягал свою лошадь и сосед Иван Федотов:

– Ну и хахали дети пошли! Бужу, бужу Саньку, а он только мычит впросонках, да глубже в постель зарывается! – делился разговором он с Василием, задорно улыбаясь и тряся своей козьей бородкой

– Нынче, так! – отозвался Василий. Садясь в телегу, на которой уже сидел дремавший Ванька. А Иван тем временем еще приложился к заснувшему Саньке и пообещав ему за непослушание:

– Вот я тебе ужо задам! И обратился к Дарье. Он наказывал ей:

– Ты, испеки-ка нам, в поле яиц.

– Вот, еще чего выдумал! Што у нас за яйцы? Рази ты снёсся!? Ты рази не знаш, что у нас всего-навсего три курицы и кочет!? Откуда яйцы-то возьмутся. А семья-то вон какая, – злобно спустила на Ивана Дарья.

– Вон, чего положила я вам в кошель, того и хватит.

– Ну ведь до Баусихи-то не ближний свет, туда потопаешь, да день-деньской походи-ка за плугом! – хотел урезонить жену Иван.

– Ну уж свинины у нас нету. Не от ляжки же я своей отрежу.

Меж тем, в огороде Крестьяниковых заблеяла коза. Перед запряжкой лошади, чтоб тоже ехать в поле, вышел Федор в огород, а там чужая коза яблоню гложет. Долго гонялся Фёдор за вражьей скотинкой, а всё же поймал и повесил козу за рога на тын. Коза от боли заорала. Федор, сняв её с тына, напинал ей лаптем по боку. Коза с испугу перемахнула через плетень, убежала без оглядки.

Федотов, с Крестьяниновым, догнали Савельевых по выезде из села. Василий лошадь сильно не понукал, видя Серый, слегка прихрамывает на переднюю ногу. «Видно опять немножко опоил!», – с досадой размышлял сам с собой Василий.

К выезду в поле готовился и Семион Селиванов, он не торопливо запрягая свою пегую кобылу Февронью, невольно вспомнил о сивом мерине, которого он когда-то держал, и был добрый конь, но из-за масти оказался «не ко двору», навязалась на лошадь ласка, не возлюбила, принялась каждую ночь щекотать животину, замучила до невозможности. Пришлось Семиону мерина продать, а взамен приобрести пегую кобылу.

Пока Семион запрягал лошадь и размышлял о прошлом, на тропинке под окном его избы, поджидая хозяина тлела зажжённая Семионом, перед выездом в поле, мочальная верёвка, почти постоянная спутница его поездок в поле, или в лес. Из-за экономии спичек и не всегда удачливом высекании искры из кремния на трут. Курил-то он всегда трубку из-за того, что бумаги-то не напасёшся. Хотя, когда-то в молодости, с первых годов женитьбы своей Семион курил махорку в бумажных самокрутках, искусно свёртываемых как-то по-особенному фигуристо, так, что когда молодая Марфа, носила обед в поле, легко находила своего Смушку по окуркам, обильно бросаемым на придорожье.

Пока Семион хлопотал с запряжкой, время незадерживаясь, катилось вперед. С западной стороны из-за Кочеврягиной ветлы слегка стало замолаживать и Семион заметил зарождавшееся дождевое облако. Марфа, заметив это облако, открыв окно, высунулась в него предупреждающе известила старика:

– Семион, стоит ли ехать в поле-то?

– А что? – отозвался Семион.

– Вон, из-за шабровой-то ветёлки тучка занывает и ворона каркает! Как бы, тебе в поле-то бока не намыло. Я боюсь!

Эти слова Марфы поставили Семиона в раздумье. Но видя, что на дороге, направляясь в поле на пашню едет Трынков, он подумал: «Раз, Иван не боясь дождя едет в поле, а мне что?». И Семион, бросив cоху горящую верёвку на телегу, тронулся за Иваном следом.

Застоявшуюся и нерасторопную на ходу лошадь, он взбодрил кнутом, да и потом кнут не сходил с лошадиной спины, полосуя в разных направлениях кожу пеганки, а когда Семион догнал в дороге Трынкова, лошадь его упёршись мордой в Иванову телегу, предупредительно оглянулась на хозяина и, кося своими глазами-бельмами назад, как-бы укоризненно, молча говорила: «Не гони меня кнутом, а гони овсом!». Семион хлыстать Февронью перестал, его кнут, только для вида, вхолостую, гулял над лошадиной спиной, выводя в воздухе неуловимые восьмёрки и завитушки. По выезде из села Иван спрыгнув со своей телеги, пересел к Семиону, чтоб в дороге от нечего делать, поговорить о том о сём и о хозяйстве. Прежде всего, Иван заметил Семиону:

– У тебя, Семион Трофимович, телега, какая-то допотопная!

Семион сплюнув далеко в сторону, нехотя ответил:

– Хватит мне и этой, мне на ней не на ярмарку по городам ездить!

– Это верно, а новую телегу смастерить – это не то, что лапоть сплести, согласился Иван и добавил:

– Да и то сказать, чтобы научиться плетению лаптей, не даром говорят, нужно первый, неуклюжий лапоть, сварить и самому его съесть. Только тогда будешь мастером лапотного дела! – довольно, улыбаясь, изречил Иван, наблюдая, как жеребая кобыла Семиона, отставая от его телеги, вяло и натужно тащит телегу по дороге, которая в этом месте, пошла несколько наизволок.

– Ты хлыстом лошадь-то! Не жалей кнута-то. Видишь она совсем изленилась! – дружелюбно посоветовал Иван Семиону.

Семион, кнутом взбодрил, прислушивающуюся к людскому разговору, свою Февронью. Она пошла ходче, у неё весело заиграли высунувшиеся острые молоки, из стороны в сторону, завилял хребчатый круп, досадливо захлестал вонючий хвост. Иванова телега, снова была догната. Февронья сбавив ход, зашагала реже. Семион закурил трубку, прикурив от тлевшей верёвки.

– Ты, видать, заядлый табашник?! – по-дружески заметил Иван.

– Табашник не калашник, а без табаку хуже, чем без хлеба, – защищая табакокурение, кратко отозвался Семион.

– Ты, чай, много денег на табаке-то прокуриваешь? – не унимаясь, полюбопытствовал Иван, – я всё гляжу у тебя, Семион Трофимыч, избёнка-то давно перестроится просится, и окошками-то давно завистливо на лес приглядывается! – деловито и с намёками, высказался Иван.

– Как-нибудь еще годик прозимуем и в этой без перестройки, – с некоторым раздражением отшутился Семион, – Вон ты и не куришь, а денег всё равно на каменный дом не накопил, – с некоторой подковыркой заметил он Ивану.

– А зачем, мне каменный, у меня и этот ещё не плох, а всё равно, думаю перестроится, и дом поставить на каменном фундаменте. И между прочим, я сомневаюсь, что ты куришь только из-за того, что боишься накопить денег хотя бы на деревянный дом, – уже с явной насмешкой заметил Иван, не в шутку рассердившемуся, Семиону!

Во избежание, дальнейшего разлада Ивану пришлось, спрыгнуть с телеги Семиона и пересесть на свою. Передёргивая верёвочными вожжами, и смачно чмокая губами, Семион, правя лошадью, подумал про себя, о Иване: «Мешок с телеги – кобыле легче!»

До обеда, мужики пахали, каждый свой загоны, обособленно и молча, не обращая друг на друга внимания и не вступая в разговоры. После обеда, несколько, отдохнув, приступили к севу. Иван Федотов, рассеяв просо, и заставив Саньку боронить, а сам подался, к пашущему Ивану Трынкову.

– Бог – помощь! – поприветствовал Иван Ивана.

– Бог спасёт! – отозвался Трынков.

Федотов, пристально вглядываясь, в не совсем ровную пашню своего тёзки, наблюдая как лоснящиеся на солнце оковалки земли, вздыбленные отполированным отвалом плуга ложатся на бок, заметил Трынкову:

– У тебя, Иван Васильевич пашня-то выходит что-то неровная, навилял какими-то вавилонами. Ты набороздил, а не вспахал!

– Не я виноват, а лошадь! – наивно отозвался Иван.

И правда его лошадь надсадью, напрягала всю свою силу, тягостно всхрапывая, от натуги едва тащилась по борозде, наскучливо скрипя упряжью.

– А ты огрей её кнутом хорошенько, ввали ей как следует, свеженького «овсеца», она и очухается. Резвее пойдёт! – смеясь, посоветовал Федотов. – Для ленивой лошади кнута не жалей! – добавил он. – У тебя, больно валёк-то короток, постромки узко. Видишь у лошади-то, бока постромками атирает. Вон уже чуть не до крови натёрло. Ты исправь этот недогляд, – доброжелательно порекомендовал Федотов Трынкову.

– Приеду домой, исправлю!

– Да у тебя, в этом загоне, сколько земли-то намерено? – вглядываясь в обширную Палестину, прижавшуюся к самому долу Шишкола, и заросшую полынью и бурьяном, с любопытством спросил Федотов.

– На глаз-то с полдесятины будет, а на факте-то побольше: без четверти девятка! – горделиво ответил Трынков. – Я тут не при чём, так землемер намерял, – с довольством добавил он.

– Эх, кабы, на эту Палестину, навозу навозить, вот бы, сколько можно было бы добра с неё снять! – с завистью высказался Федотов.

– Да, как говорится: «Клади навоз густо – не будет пусто!», – согласился Иван

– С земли бери добро, а отдавай ей говно! – добавил Федотов.

– Эх у меня, вон там, на загоне, в «Реплей», овёс пречудный взошёл! – похвалился Федотов Трынкову.

– А я восей последний загон из-за недостатка хорошего овса, посеял невеяным овсом! Не знай, что и получится? – известил Трынков Федотова.

– Что-нибудь, да взойдёт! – притуплённым взором вглядываясь в заовражье, где виднелась, поросшая полынью и дикой рябинкой, залежалая земля, с сожалением отозвался Федотов.

– А тут, чего ты хочешь посеять-то? – поинтересовался Федотов,

– Хочу, дикушей, весь этот клин засеять. Как по-твоему дело будет, ай нет? Я думаю, озолочусь от урожая, – мечтательно высказался Трынков

– Пожалуй, так и делай! – посоветовал Федотов.

В поле, на севе поздних яровых культур, находился и Николай Ершов. Посеяв загон просом он, запрягши своего Голиафа, в телегу поехал на другой загон. Сегодня утром, Николай встал рано, с утра на пашне и бороньбе, сильно уморился и пока переезжал на другой загон его так уморило и припекло солнышко, что он незаметно для себя уснул в телеге, расслабив вожжи. Повстречался с Николаем, тоже едя по этой же дороге, Митька Кочеврягин, приостановив свою лошадь, остановил и лошадь Николая.

Видя, что Николай спит крепким богатырским сном, Митька распряг Николаеву лошадь и с озорским намерением, перепряг её в оглобли, головой к телеге и уехал. Проснувшись, Николай долго не мог понять, как это лошадь могла в оглоблях вывернуться, а увидавшие это пахавшие, поблизости, мужики, смеялись до надрыва пупка.

Сконфуженный людской насмешкой, Николай быстренько устранил неполадок и яростно хлыстнув Голиафа кнутом, ошеломлённо поскакал к своему загону, который концом упирался в суходол, поросший кустарником и клёнами (Ореховы штаны).

Николай, до обеда вспахал еще один загон и, решив пообедать лошадь пустил на сочную траву. Когда же Николай заглянул в кошель с провиантом, оказалось, кошель основательно потрошён воронами. Поэтому-то, Николай с этого дня не стал брать с собой в поле обедку, а стал ездить на обед в село, чтоб пообедать дома.

Выпрягши великана Голиаф из плуга, и чтоб сесть на лошадь верхом, он из-за малого своего роста к лошадиному боку приставлял борону и по ней взбирался лошади на спину. Однажды, подставленная борона упала, и он никак не мог вскарабкаться на своего великана. Случайно, проезжавший мимо его Степана Тарасова он попросил:

– Не в службу, а в дружбу, помоги мне, пожалуйста, верхом на Голиафа взобраться – хочу домой пообедать съездить!

– Ты Николай Сергеевич привези из села-то табаку. Я весь искурил, а до вечера-то еще долго, – попросил Ершова Семион.

– Ладно, привезу! Не забуду захвачу! – пообещал Николай.

– На, вон, испей кваску: не хочешь ли? – предложил Семиону Василий Савельев вместо табаку.

– Нет, спасибо. Я и так вспотел, весь как искупанный – рубаха к телу прилипает как листок от веника в бане, – отказался Семион от кваса.

После двух ночёвок в поле, трёх дней пашни и сева там, мужики возвращались в село. Посев поздних яровых, был закончен. Возвратились и Савельевы: отец с Ванькой. Около двора, их встретил тревожным известием Васька: «А у нас чуть не загорелось!» «Как?! Где?» – встревожено, переспросил отец. «Мама, золу из печки вывалила у забора, а там мочальная швабра была, вспыхнула, ладно я увидал, затушили», – сбивчиво объяснил Васька. «От часу не легче» – про себя подумал Василий, – «пока в поле пашешь, дома пожар может произойти, приедешь к одним горелышам!»

От перепуга, занемогла Любовь Михайловна, а к вечеру Василий Ефимовича, она послала за повитухой Татьяной. Придя от повитухи, когда уже почти совсем стемнело, и над селом расползлась полутьма июньского вечера, Василий Ефимович, как бы в шутку восторженно известил свою семью, сидевшую и доужинавающую за столом: «Вот вечерок-то выдался; на улице таинственная тишина, ничего нигде не шанет, никто нигде, не шеберкнет!»

Даже собаки и те приумолкли. Не тявкнут, словно дали зарок на безмолвие, а деревья застыли, в каком-то блаженном, спокойствии, ни малейшего дуновения ветерка!