В литературном отношение интерес к истории, в том или ином виде, был всегда. Однако, безусловно её подлинным рассветом следует считать начало XIX века. В значительной степени это было обусловлено двумя факторами. Прежде всего — это рост национального самосознания человека Нового времени, которое крепло и развивалось в ряде стран еще с начала XVIII столетия, но, именно вследствие революционных потрясений конца века и последовавших за этим чередой войн, распространилось по странам Европы и Нового Света. В разных странах дух национализма шел по разным путям и культивировал разные элементы. Из общих можно выделить гражданский национализм, нашедший своё воплощение в идеях Просвещения, принципах либерализма: «Liberte, Egalite, Fraternite»; который чаще всего противопоставляется национализму этническому, впрочем, в XIX столетии станет заметно, что это все одного поля ягодки. С другой же стороны не маловажную роль играли принципы национального самосознания в духе патриотизма: «Империя, над которой никогда не заходит солнце... За Веру, Царя и Отечество»; все в таком духе. Подобные элементы национального самосознания невольно черпали вдохновение в историческом прошлом, где, с одной стороны, были институты, которым, как казалось, самим принципом своей деятельности суждено заменить пережитки феодального строя, а с другой, было место героям и подвигам, совершаемым далёкими предками на заре истории народа, государства, Родины. Вот только в XVIII веке все это было скорее уделом избранных – просветителей, государственных деятелей, употребляющих вышеупомянутые элементы в силу образованности, или решения своих текущих задач. Человек в абсолютной массе своей, конечно, ушел от Темного Средневекового прошлого, но пока не воспринимал это до конца. Мир большинства не поменялся так уж сильно - Община, Церковь, Монарх... Всё в целом оставалось таким же как сотни лет назад... Да бывали войны, бывали восстания, расколы, чудесные открытия, перемены в науке и технике, менялась мода... Но все это где-то там далеко, за пределами мира. А вот в период с 1789 по 1814 потрясения были куда более серьёзными, не случайно история стала восприниматься «силой, влияющей на жизнь человека». К ней стали обращаться активнее, ностальгируя о прошлом (хотя, по сути, открывая его как Колумб Америку), гадая на будущее... А спрос на что-то всегда порождает предложение, не правда ли? Потому то вторым важным фактором стали те деятели, кто сумел привить человеку любовь к истории, сделав её доступной, понятной и, самое главное, интересной.
Вальтер Скотт – это кумир всех романтиков начала XIX столетия, «Шотландский чародей», кудесник... Да, я вечно готов петь ему дифирамбы, запихивая во все рецензии, даже не имеющие к Скотту какого-либо отношения... Впрочем, так ли уж и не имеющего? В своих предыдущих работах я неоднократно подчеркивал, что основная заслуга «чародея» в том, что ему удалось создать новый тип исторического романа, избавившись от груза «антикварности» и «готичности» Скотт сделал акцент на стремление воссоздать описываемую эпоху в её историческом многообразии, при этом не перегружая читателя анахронизмами времени, которые ему могут быть чужды и непонятны: «язык автора не должен быть исключительно устарелым и непонятным, но автор должен по возможности не допускать слов и оборотов речи чисто современного происхождения. Одно дело использовать язык и чувства, равно свойственные и нам и нашим предкам, другое — навязывать им переживания и речь, характерные только для их потомков». С другой стороны, строя повествование вокруг героев (чаще вымышленных) «чародей», помещая их в историческую эпоху и окружая известными персонами, как бы очеловечивает прошлое, заставляет нас поверить в её силу воздействия на любого, даже самого простого человека. Структурность романов Скотта, выдержанная в духе Кэмпбелловского «Пути героя», порождала кажущуюся творческую простоту... «Чародея» легко можно скопировать, перенеся на национальную почву его стиль, структуру, образы... Если романтизм XIX столетия открывал Скотт, то закрывателями были уже его «подражатели», принесшие в жанр столь необходимый национальный колорит. Этих «подражателей» можно найти во многих странах, не стала исключением и Россия, где, безусловно, ярчайшим представителем жанра исторического романа стал Иван Лажечников.
«Басурман» непростой роман, как в отношение написания, так и в отношение знакомства с ним читателя. Пожалуй, это самое сильное, но в тоже время и самое неоднозначное произведение в творчестве Лажечникова. В какой-то степени этот парадокс объясним самим фактом выбранной темы. Иван Иванович взялся за поражающую своей сложностью цель – продемонстрировать нам Русскую землю в тот исторический момент, когда она оказалась на стыке двух миров. Такой прием в литературе не редкость, зачастую его пытаются выразить с помощью героя, который представляет один из миров, но волею судьбы оказывается поглощён другим, таким образом противопоставление двух полюсов через персонажа позволяет автору тонко вплести в повествование описательно-сравнительный элемент, сыграв на контрастах нового и диковинного, как для самого героя, так и для читателя... В «Басурмане», на первый взгляд, таким героем оказывается лекарь Антон. Немецкий дворянин, долго учившийся и проживший в Италии – этакое дитя Ренессанса: образован, благороден, совершенен - волею случая оказывается при дворе государя Московского – Ивана III. Контраст мира Западного и Восточного дополняется тем фактом, что Антон попадает в государство, лишь недавно освобожденное от оков ордынского владычества, государство молодое, можно даже сказать младенческое, которое лишь только обретает свое могущество: «дикая страна на краю Европы... Да какой негодный городишко!... Кочевье дикарей!»; лишь только стремиться настигнуть Европейское развитие: «Мы все это исправим! Недаром же и звали нас сюда»; но покуда остающееся мистическим, недоверчивым, невежественным, с причудливым сочетанием церковного благолепия, языческого чарования, восточной жестокости и западной алчности. Антон, в некоторой степени персонаж заглавный, благодаря своей добродетели, образованию и личным качествам он контрастирует на фоне абсолютного большинства иных героев, оставаясь при этом в глазах многих Чернокнижником, Нехристем, Басурманином... Его благородные стремления упираются в стену недоверия и нетерпимости, которыми пользуются антагонисты произведения, фактически представляющие собой отживающее свой век – Тёмное Средневековье.
Многие критики пеняли Лажечникову за то, что ему так и не удалось выделить конкретного антагониста романа, отмечая, что его роль фактически заняла сама Русская земля, представленная автором, как неприветливая, дикая, неготовая к новшествам. Иван Иванович и впрямь как бы вступает в полемику с Теорией Официальной Народности и идеями будущих Славянофилов, ищущих по пути возвеличивания прошлого России: «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается до будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение». Лажечников, в свою очередь, пытается показать более неприглядную, но при этом весьма достоверную картину русской жизни и общества конца XV века. В первую очередь такое противопоставление идет через заглавного героя. Фактически на протяжение всего романа читатель может проследить, как этакий злой рок судьбы преследует героя оставляя нам намеки на трагичный финал. Это и пророческие слова наставника: «Пройдя через эти ворота, назад не воротишься»; и слезы матери, и недобрая встреча: «Поспешайте, окаянные басурманы! Насилу-то владыки образумились жарить вас... Поспешайте, и вам место будет!». Всё это как бы служит предостережением нам читателям, всё это как бы подводит нас к неутешительному итогу. Наконец закольцованность истории, которую автор проводит через тюрьму: «Liebe Mutter, liebe A...»; и замок в Богемии. Однако, стоит ли видеть этот неумолимый рок в мире лишь освобождающимся от своего младенчества, стоит ли видеть в народе и государе подлинного врага и антагониста? Вопрос риторический, автор сам дает ответ на него устами архитектора Аристотеля Фиорованти. Исследователи отмечают, что в Аристотеле автор воплотил фигуру великого художника и творца, извечно борющегося за совершенство, но не понимающего, что достичь этого совершенства просто-напросто невозможно. Однако честолюбивый художник, по заветам Скотта, введен в произведение, как проводник в мир народа-младенца, как для Антона, так и для читателя. В отличие от лекаря, которому еще только суждено познакомится с нравами Руси, Аристотель вот уже десять лет живет с этим народом, оттого его роль наставника: «Какое жестокосердие... Но разве скорее извинишь что делалось в нашей Италии... Посмотри, что делается в Испании: там учреждена какая-то инквизиция, которая по одному доносу купленного шпиона валит жертвы на костер...»; в известной степени дополняется ролью судьи и историографа. Устами Аристотеля фактически говорит сам автор, отмечая Великие стремления государя и те трудности, продиктованные временем, с которыми этот государь сталкивается. Нет, лекарь Антон, нет дорогой читатель, не так уже бездушен, тёмен и безнравственен народ: «Узнавши этих дикарей покороче, ты найдешь в них много прекрасных качеств, полюбишь их и приобретешь их любовь»; скорее сама эпоха вступает в свою финальную борьбу, становясь тем самым антагонистом романа. И, нет, здесь уже не столько конфликт Запада и Востока, сколько конфликт Старого и Нового. Антон, Аристотель, Афанасий Никитин – это те герои, что представляют Возрождение (Ренессанс), но одновременно они же не обретают подлинного счастья и исполнения мечтаний, покуда им продолжает противостоять Средневековье. Причем у Лажечникова эта борьба выходит за пределы географических и национальных рамок. С одной стороны покорный традициям и религии русский народ остается в своем невежестве, даже Анастасия, влюбившийся в Антона, долгое время считает эту любовь наваждением: «требует у сердца отчета, почему оно любит иноземца... Очарование! – говорит ей рассудок: другой причины нет и быть не может». Через семейство Образца, дочерью которого и является Анастасия, мы видим косность и последовательность этих верований и традиций, коим уже ни одно столетие. С другой стороны и через семейство Антона мы видим ту же косность и последовательную верность старым традициям, особенно в лице барона Эренштейна и рыцаря Поппеля; последнего, в некоторой степени, можно было бы назвать антагонистом, будь его роль в романе хоть сколь-нибудь значима и широка, однако появляясь чуть ли нево второй половине произведения он лишь скрипка в оркестре столь же безликих препятствий коими стали боярские роды и их интриги... Можно было бы сказать, что невзрачность антагониста основная проблема «Басурмана», однако если посмотреть в корень, то окажется, что это лишь вершина айсберга.
Романы Скотта служили безусловным источником вдохновения. Всё, начиная от героев произведения, сюжетной фабулы, стиля письма, отдает «чародеем». Наконец, как и «Великий инкогнито», Лажечников прибегает к этакой литературной игре рассказывая нам о рукописи, найденной в старинной библиотеке и, якобы, послужившей источником данного произведения... В самом вдохновение я не вижу ничего предосудительного, тем более что «Басурман» вполне самодостаточен, уникален..., но совершенно не увлекателен. Вопрос вкуса, но объективно говоря Лажечников не сумел показать нам тот самый путь героя и не в последнюю роль это связано со слабостью конфликта, в котором много обобщенного, но мало личного. Герой между двумя мирами, главный прием «Басурмана», часто встречается и в романах Скотта, причем зачастую нельзя сказать, что «чародей» уделяет этим героям все основное свое внимание, и тем не менее они проходят классический Кэмпбелловский «Путь...», проходит ли этот путь Антон... Да черт его знает... Скажу откровенно, давно мне не было так тоскливо наблюдать за героем, чьих похождений, по большому счету даже и нет. Истории не хватает действий, причем мне кажется, автор сам себя вогнал в ненужные рамки, взяв заглавным персонажем реальную историческую (по крайне мере упоминаемую в источниках) фигуру, хотя даже в этом случае он вполне мог развернуться шире, если бы вывел более выразительного антагониста. В «Басурмане» этим антагонистом выступает мир, что с одной стороны неплохо, но у того же Скотта в схожих сюжетных реалиях мир или эпоха не выступают антагонистами, ими фактически остаются люди, причем зачастую оказывающиеся или по обе стороны конфликта, или же являясь антагонистами, не будучи при этом однозначно отрицательными персонажами (хорошими примерами, на мой взгляд, будут романы «Вудсток, или Кавалер» и «Уэверли, или Шестьдесят лет назад»). Лажечников увлекся описанием мира настолько, что, погружая читателя в далекий XV век не сумел выдержать грань между антикварностьюи романтизмом. Скотту раз за разом удается реалистически воссоздавать колорит эпохи, при этом не перегружая читателя анахронизмами и высокопарностью слога. «Басурман» как будто бы приходит прямиком из XV века, в какой-то степени это даже неплохо, так как в современной исторической прозе хватает проблем с языковой идентичностью, достаточно вспомнить исторические циклы Васильева или Петреченко, да вот только у них то, при всей спорности художественного и исторического, получается сделать историю, которую приятно почитать, тогда как через текст Лажечникова порой приходится натурально продираться.
Вот оттого то и вышел этот забавный парадокс сильного и неоднозначного. И дело даже не столько в сравнение с эталоном, тем более что при всей моей любви к Скотту я бы не стал выводить его исторические романы, как эталоны жанра, сколько в том, что невероятно атмосферное погружение в Московскую Русь XV века, при всех описательных достоинствах, при всем колорите, со всей своей скрупулёзностью, получилось несколько пустым и вторичным с точки зрения самого важного - сюжетной истории.
