ПОЛЁТ ФИЛИНА

ГЛАВА 1

Поздний зимний вечер. Жители частного сектора уже закончили свои дела по хозяйству, почистили от снега дорожки, натаскали в дом дров и воды и, согревшись у печи, собирались укладываться спать. С задней стороны дворов, огородами, увязая по пояс в снегу, шёл парнишка двенадцати лет и тянул за собой салазки, груженые стройматериалами. Невзирая на обжигающий мороз, на проникающий под рукава снег, для поддержания сил он напевал про себя слова песни известного барда Ивана Кучина:

"Как далёко-далёко, где-то там в Подмосковье

Фотографию сына уронила рука,

А по белому снегу уходил от погони

Человек в телогрейке или просто зека!"

По его юношескому пониманию, мотив песни подходил под обстановку, под погоду, под настроение. И то, что текст песни имеет конкретный смысл, смысл, связанный с гибелью беглого Зека, а не только начинающего жизнь юноши, паренёк не задумывался. Да и зачем, если мелодия так тревожит душу, так задевает за живое. Ему, как и герою песни, так же не хватало домашнего тепла, так же не хватало материнской любви. Ему, как из тюрьмы, так же хотелось куда-нибудь бежать от той жизни, где отец, беспросветный алкоголик, прожигая жизнь в пьянках и просиживая целыми днями на завалинке с самокруткой в зубах, не забил дома ни одного гвоздя. От жизни, где мама, несчастная женщина, целыми днями пропадала на трёх работах, чтобы хоть как-то прокормить детей и тунеядца-забулдыгу мужа. Где, возвращаясь поздно вечером, уставшая до остервенения, она успевала на скорую руку приготовить еды на неделю вперёд и от усталости без задних ног валилась спать.

"Нет, я не буду так жить", – внушал он себе, – "я обязательно выберусь из этой ямы, я встану на ноги, у меня будет свой дом полная чаша, будет полная поленница дров, будет полный амбар припасов. А начну я со своей комнаты, с той комнаты, что соорудил в сарае, утеплил стены, сложил печурку. Вот только притараню эти доски и мешок извести, что так бессовестно не прибранными лежали на заднем дворе у тех барыг с дальней улицы. Сколочу полку, побелю потолок и стены, совсем другой вид будет. Вот тогда и соседских пацанов пригласить будет не стыдно".

Промёрзший до костей, чертовски уставший и голодный, как волчонок, но довольный от проделанной работы, паренёк, не разгружая салазки, оставил их посередь двора. Сам же, растопив печурку и укутавшись в стёганое одеяло, в своё время сдёрнутое с бельевой верёвки на соседней улице, улёгся на кушетке в сладостном ожидании долгожданного тепла. Ярко колыхающиеся в топке жёлто-рыжие языки пламени отбрасывали причудливые тени от чучела филина, установленного на лавке, и ласково грели лицо.

Чучело это появилось у Вадика, когда ещё год назад они вдвоём с дружком-татарчонком забрались в чулан роскошного дома, что стоит по ту сторону железной дороги. Мастер-таксидермист изготовил филина не как принято – сидящим на ветке, а расправил ему крылья, придав своей композиции состояние полёта. Вадик частенько брал его в руки и совершал воображаемый полёт с ветки вниз к зазевавшемуся зайцу или же нападал на хищную лису, заклятого врага птицы на её охотничьих угодьях.

Тепло от печи стало медленно наполнять промёрзшее тело, от растекающейся по телу сладкой истомы веки отяжелели, и Вадик погрузился в детский безмятежный сон.

Снился цветной сон. Такой ярко-жёлтый, оранжево-алый сон. Он, огненно-рыжий Львёнок, на пару с очкастой Черепахой распевал солнечную песенку: "Мы под солнышком лежим и на солнышко глядим…" Необычайная нежность истекала на львёнка от доброй матери-черепахи, от яркого и обжигающего лицо солнышка, от тёплого и греющего тело песка, на котором расположилась счастливая парочка – черепаха-мама и львёнок-сынок. И, казалось, счастье бесконечно, и ничто не сможет разрушить эту сказочную идиллию…

– Ва-адик, Ваадик, сынок! – голос Черепахи, разрушая сказку, из сказочно-беззаботного сменился на овеянный суровой реальностью, надоедливо-тревожный.

– Что ей ещё надо, вечно покоя не даёт, – ворчал он спросонья. – То дров ей наколи, то воды натаскай.

– Ваадик, к тебе из милиции пришли…

Сон тут же улетучился. Он даже не улетучился, он исчез без следа, словно его и не было. Хотя Вадик сразу и не сообразил, по какому это поводу милиция может к нему прийти, но то, что надо немедленно сваливать, до него дошло мгновенно. Он, как ужаленный, выпрыгнул из-под тёплого одеяла, и, накинув на босы ноги валенки, набросив на голову шапку и схватив под мышку пальто, пулей вылетел из своего логова в сарай. Затем по лестнице на чердак, далее на крышу и в соседский огород.

– Держи его, вон он в огороде! – заорал участковый, показывая молодому оперу направление.

Тот, преисполненный рвения к службе, кинулся вдогонку, но не тут-то было. Чтобы перебраться в соседский огород напрямик, требовалось преодолеть пространство вдоль вольера с огромным неизвестной породы псом. Громкий лай и свирепый вид звериного оскала вмиг остудил рвение опера и тот, отпрянув от решётки вольера, споткнулся об оставленные во дворе салазки и свалился в снежный сугроб.

– Дубина, не видишь, здесь собака, через сарай надо было! – орал участковый.

Время было упущено, и Вадик, перебравшись через забор соседского огорода, уже пересёк улицу и, перепрыгнув через очередной забор, скрылся из виду.

"Рвали повод собаки, в кровь сдирая ладони

След петлял и терялся, грозно выла пурга

А по белому снегу уходил от погони

Человек в телогрейке или просто зека…"

– Колян, а Колян.. – донеслось из за забора, – глухой, что ли?

Колька Шкет осмотрелся по сторонам и осторожно подошёл к изгороди.

– Филин, ты, что ли?

– Я это, я, – прошипел Вадик.

– Что надо? – заговорщицким тоном спросил Шкет, явно заинтригованный тайным появлением своего товарища за этим забором.

– Слышь, сходи к моим, типа за солью, разузнай, чё там мусора ошиваются.

– Сам-то что не сходишь, вляпался что ли куда?

– Тебе зачем знать? Говорю, сходи, так сходи.

– Ладно, щас схожу.

– Только не проболтайся, что я послал.

– Ладно, сам уже понял.

Во дворе творился раздрай. Дверь в комнату Вадика была настежь распахнута, и из неё выгреблено всё барахло, правдой и неправдой добытое Вадиком в стремлении к хорошей жизни. Посреди двора стояли участковый, молодой опер в штатском и толстая женщина-следователь, тщательно переписывающая в тетрадь извлечённые на белый свет вещи Вадика. Тётя Зоя, мать Вадика, стояла на пороге дома с поджатыми губами и заплаканным лицом. Пёс Трезор ходил по вольеру из угла в угол, рыча и поскуливая от недовольства, что не может помешать этим чужим людям так бессовестно хозяйничать в комнате хозяина.

– Тёть Зоя, здрассьте, – тут же начал Шкет, – мамка за солью послала. А что здесь милиция делает?

Зоя вновь расплакалась и прижала парнишку к себе.

– Горе, Коля, горе! В тюрьму хотят забрать нашего Вадика, так он убежал. Никуда, говорят, не денется, всё равно домой прибежит. Так если увидишь, скажи ему, чтоб домой не шёл.

– Женщина, прекратите мешать следствию, – тут же вмешался в разговор участковый, – за укрывательство преступника вас могут привлечь к ответственности.

– Какое там укрывательство. Неужто сыночку моего, родную мою кровиночку, сама в тюрьму сдам! – не унималась Зоя.

– А ты, малец, кто такой? Знаешь, где твой дружок скрывается?

– Откудова мне знать, дяденька. Мы с ним и не дружки вовсе, так, соседи только.

– Не дружки, говоришь? Сейчас вот сопроводим тебя в участок и на допросе во всём сознаешься. И как вместе сараи чистили, и как бельё с верёвок сдёргивали.

– С чего это вы его вдруг задержите? – тут же вмешалась Зоя. – У него родители есть. Без их ведома права не имеете допрашивать мальчонку. Беги, Коленька, домой, а то, не ровен час, и тебя ни за что схватят.

Колька тут же рванул в открытую калитку и помчался домой. Опер было рванул за беглецом, но Зоя, изловчившись, подставила ему подножку, и тот уже второй раз за день влетел в сугроб.

Женщина-следователь спрятала ухмылку за тетрадкой.

– Дубина ты и есть дубина, – выругался вновь участковый, – а с тобой, Зоя, мы в участке поговорим.

– Ну чё там?

– Чё там, чё там… Шмон у тебя. Всё из конуры твоей выгребли, и тетка следователь, ну та, помнишь, которая у Генки Шеста на обыске была, всё себе в тетрадку записывает. Филин твой в коробке уже, видел, как опер его туда запихивал. Мать твоя ревёт. А гнида участковый хотел и меня загрести, типа мы вместе сараи чистили, так я свалить успел. Уходить тебе, Филин, надо. Мусора сюда могут припереться.

– Еды принеси какой, а то забыл, когда и хавал-то.

– Щас посмотрю чё ни будь.

ГЛАВА 2

– Начальник, начальник, будь человеком, в туалет пусти, – доносилось из коридора райотдела милиции.

Это не унимался задержанный за бытовое хулиганство дядя Толя с соседней улицы. Его Вадик узнал по голосу. А как не узнаешь, если он через день да каждый день устраивал своей семье пьяный дебош. Вся округа была в курсе их семейных событий, и кто в доме хозяин, и какая сука его жена, кроткая и хрупкая тётя Тоня, и дочки-захребетницы, проститутки будущие. Как только после рабочего дня он пьяным появлялся в конце улицы, так по эстафете от соседки к соседке передавалась весть, и несчастные домочадцы тут же устраивали групповой побег из своего дома. Вот тогда-то дядя Толя и выдавал бесконечные монологи в адрес своих близких. А уж если побег не удавался, тогда начиналось откровенное избиение, и, не выдержав ужасного зрелища, кто-нибудь из соседей вызывал милицию. Отмотав очередные пятнадцать суток на подметании улиц, дядя Толя максимум на месяц становился примерным мужем и отцом, устраивал ремонт разрушенного во время дебоша домашнего хозяйства, восстанавливал разобранный по штакетинам забор, копался в огороде. В общем, золото, а не мужчина.

Обычно, до оформления протокола дядю Толю, как и других мелких дебоширов, держали в клетке, что установлена напротив окошка дежурного. Дежурный словно не слышал его мольбы о справлении малой нужды, и это было одним из методов пытки без применения физической силы, пытки физиологической, пытки унижением.

– Начальник, сколько можно, вызови уже конвойного!..

Вадик же сидел в одиночке, но это была глухая камера, в отличие от клетки здесь была параша, и от этого статус Вадика был выше. Он не какой-то бытовой хулиган, достойный позорных пятнадцати суток, он настоящий ВОР, потому и камера с туалетом, и хоть жёсткая, но кровать, и положенная пайка. Ему здесь даже комфортней, чем дома. Не надо видеть опостылевшую рожу вечно пьяного отца, всегда угрюмую и чертовски уставшую мать. Хотя здесь и холодно, но всё же можно выспаться, и вполне сносно поесть. Не врал, выходит, Генка Шест, когда с зоны вернулся, что в тюрьме тоже можно жить, не врал про воровской удел, главное, как себя поставишь, так и примут. А Вадика никто ещё и не принимал, ни перед кем себя ставить ещё не понадобилось, потому как сидел Вадик в одиночке, потому как малолетку в общую КПЗ для взрослых не посадят, потому как малолеток обычно в райотделе не держат.

"Кто же меня сдал? – терялся Вадик в догадках. – Шкет не мог, с ним я виделся всего раз, а взяли меня только через три дня. Может, Славка Игнатьев, с которым столкнулся накануне нос в нос. Он тогда ещё удивился встрече, да ещё как заорёт на всю округу, это ты, говорит, Филин? А тебя, говорит, ищут повсюду. Пришлось ему оплеуху заехать, чтобы не орал, вот он, сволочь, и сдал меня. Вернусь, утоплю в выгребной яме. Или, может, это Анька Патрушева, вреднючая девчонка. Постоянно при встрече подляны подстраивает. Она как раз и видела, как я домой прокрался, чем не повод для подляны – сдать меня мусорам. Косы-то ей я точно обрежу, чтобы нос не задирала, коза белобрысая. А может, батя? Он ведь как меня увидел, вдруг засобирался куда-то. Нет, батя не мог. Хоть и пропил он всё на свете, и честь и совесть вдобавок, но всё же сын я ему. Нет, это не батя".

Размышления юного сидельца прервал скрип засова…

ГЛАВА 3

Банька была пристроена прямо к дому, так что, распарившись, не надо было бежать через двор, можно сразу попасть в горницу через прорубленную для этих целей дверь. Как раз сквозь дверь в горницу и проникал дух запаренных веников, телесного блаженства и всего здорового, что может дать русская баня человеческому телу.

Вадик и Ильдар, два дружка, бывших одноклассника, распаренные после очередного посещения парилки и со смаком отхлёбывая пенное пиво из массивных стеклянных кружек, предавались банным наслаждениям. Оба были худыми и жилистыми. Ильдар и не был предрасположен к полноте по личной физиологии и в результате неугомонного образа жизни неисправимого бабника и мелкого жулика. Вадик же, напротив, был бы рад поднакопить жирку, да вот принудительная тюремная диета только что откинувшегося зека не позволила вовремя обзавестись дополнительными запасами.

Обстановка в доме была без излишеств, сразу видно, хозяину не до шика, по крайней мере последние годы, и лишней копеечки в карманах пока ещё не водится. Отличительной особенностью интерьера дома были расставленные на полочках всевозможные картинки и фигурки филинов и сов.

– Молодец, брателло, что в своё время сделал эту пристроечку, щас вот есть где косточки погреть, – нахваливал Ильдар хозяйскую хватку своего дружка.

– Да-а! Насчёт косточек это ты правильно заметил. Нынче моим косточкам как никогда веничек не помешает, – распарившись, и, может быть, впервые за последние годы расслабившись, Вадик еле ворочал языком. – Грейся, Ильдар! Вот встану на ноги, отстроюсь, новую баньку оборудую, с предбанником, с верандой. А щас пока временный вариант. Ещё хочу во дворе мангал оборудовать. Мангал не простой, из кирпича, с барбекю и коптильней, типа летней кухни. Вот тогда ваще вдоволь посидим.

– А чертежи на мангал есть у тебя?

– Зачем чертежи? Я и так знаю, как его построю. Я ж ещё пацаном печурку сам сложил, классная печурка получилась, грела хорошо.

– Нет, Вадик, ты не прав. Вот смотри, русская печь, вроде ничего особенного, а всегда печника приглашали, иначе дымить будет, греть неравномерно, или ваще не будет греть. А здесь мангал, причём с коптильней, да ещё из кирпича, в некотором роде печь.

– Где ж я нынче печника-то найду? Печники уж вывелись все.

– Так нынче всяких книг полезных на-издавали, там можно всё найти. И как дом построить, и как баньку оборудовать, и как печь сложить. Так что лучше книжки почитай на досуге, чтобы перестраивать не пришлось. Кстати, как банщик банщику рекомендую, парилку обей фольгой, чтобы тепло вовнутрь излучалось, как в термосе, а затем осиной, а лучше липой, тогда и воздух легче будет.

– Точно! Надо будет так и сделать.

– Вадик, там к тебе мужичок какой-то пришёл, – заглянула к друзьям мама Вадика, – Не хочу его в дом пускать, сам к нему выйди.

Вадик почернел лицом, словно почувствовал что-то неладное. Да и кто к нему, вору-рецидивисту, в столь поздний час зайти может? С соседями общих интересов не имеется, да и спать они уже собираются все. Друзья бывшие не знают ещё, что он на днях с зоны откинулся. Вот только одноклассник Ильдар, с которым ещё со школьной скамьи приятельские отношения складывались, да не только приятельские, что-то большее притягивало их друг к другу, что-то на уровне родственных душ. Только Ильдар, с которым он и с зоны переписывался последнее время, только он в курсе его, Филина, возвращения.

Накинув халат, Вадик вышел во двор. Вернулся он крайне недовольный и подавленный.

– Чё случилось, может помочь чем?

– Нет брателло, сам справлюсь.

– Кто приходил-то? – Не унимался Ильдар.

– Да так, шнырь один, Кешей назвался. Знаешь, его?

– Кеша? Вродь слышал. Под Тарасом ходит, кажется. Чё ему надо-то?

– Привет передал от местной братвы, помощь предлагал. Послал я его, короче. Завязать хочу.

Нежданная, к тому же ещё нежданная именно в этот вечер весточка из воровского мира разрушила дружескую идиллию, и за столом повисла пауза. Выпив ещё кружку пива, гость засобирался домой.

– Ильдар, останься, сам же говоришь, завтра выходной у тебя, побухаем ещё, попаримся.

Очередной заход в парилку разогнал стресс от визита воровского посланника, и друзья продолжили празднество.

Из динамиков магнитофона доносились слова Владимира Высоцкого:

Протопи ты мне баньку по-белому,

Я от белого свету отвык,

Угорю я и мне, угорелому,

Пар горячий развяжет язык…

– Ты бы знал, брателло, как же всё-таки сладок аромат свободы, особенно когда только с зоны откинулся, – прорвало, наконец, Вадика. Раньше он ни с кем не делился своими мыслями, своей болью. – На воле и солнце греет теплее, и даже воздухом морозным дышится легче. Не так-то просто удержаться в спец-колонии для малолеток. Там нет законов воровских, там беспредел свирепствует. Это у себя на квартале я шишку держал, а в колонии пацаны покрепче оказались. Да ещё такую прописку устроили, что неделю в больничке провалялся. Зато потом этому Кнуту, козлу вонючему, что зачинщиком был, череп поленом проломил. С тех пор пацаны и зауважали.

– А второй срок?

– Что второй срок? Откинулся с малолетки, героем себя почувствовал. Пацаны в рот заглядывали, когда им байки травил про жизнь тюремную. Да тут ещё Генка Шест объявился. Нечего, говорит, мелочёвкой по сараям побираться. Дела, говорит, надо вести по крупному, брать квартиры побогаче, у торгашей и цеховиков. Барахло у них и так ворованное, так что помалкивать будут, иначе ОБХСС их самих же и загребёт. Мягко стелил, пройдоха.

Ох, знобит от рассказа дотошного,

Пар мне мысли прогнал от ума,

Из тумана холодного прошлого

Окунаюсь в горячий туман.

– Взяли-то всего две квартиры, а куш уже хороший был. Представляешь! Я раньше столько бабла в руках не держал. Бухла немерено, девки, шалавы всякие, сами в кровать прыгают – не жизнь, а малина. Я тогда про всё забыл, и про колонию, и про то, что завязать собирался. Даже про матушку забыл. А ведь хотел вырвать её из жизни этой поганой, подарков накупить, старость обеспечить ей достойную.

А тут ещё, представляешь, встречаю как-то Славку Игнатьева. Тогда я ещё думал, что это он меня по малолетке мусорам сдал. Едет, сволочь, в новых "Жигулях". Очки тёмные, пальцы в перстнях. Вот, думаю, на заводе у станка так не прибарахлишься. Наверняка барыжничает Славка. Он, значит, в кабак заходит, я на улице жду. Целый день прождал. Выходит он оттуда пьянёхонек, с бабой в обнимку. А баба хоть и старше его выглядит, но не потасканная вовсе, не шалава какая-нибудь, ухоженная вся, в украшениях золотых. Вот тогда я и понял, где бабки настоящие вертятся, а мы с Шестом – домушники мелкие. Ещё сильней на Славку обозлился. Я, блин, там срок по колониям мотаю, а он здесь, не зная забот, жизнью наслаждается.