Подозревая, что труд Ильина "О сопротивлении злу силой" как-то связан с концепцией "непротивления злу насилием", я не ожидала, что это будет настолько несамостоятельное произведение. Действительно, первая часть книги целиком и полностью посвящена обсиранию Льва Толстого. После прочтения публицистики старины Льва меня и саму посещали мысли "Неужели такое так легко съели"? Сплошное лебезение и уворачивание от темы в графоманском экстазе. И вот имеем прекрасно и емко высказанный обсир этой романтической пошлости ума. С ораторской точки зрения помещение такого материала в начале книги должно было расположить к Ильину тех, кто так же, как и я, негодовал по поводу малодушия Льва Николаевича. Только вот Иван Александрович, так же, как и человек, идея которого вдохновила его вступить в философскую полемику, обращается к настолько же отошедшим от православной духовности людям, погрязшим в веяниях мира. Только Толстой еще жил в мире романтизации демократических идей, а Ильин - уже в мире их воплощения. Так что обсирание Толстого и теория морального гедонизма останется лучшим, что я прочла в этой книге - справедливо уравновешивающим толстовскую чушь и апофатически мотивирующим на самосовершенствование.
По ту сторону Толстого начинается сомнительная дичь педагогически-патриотической тематики. И Ильин почти что переубедил меня насчет воспитания человека (которое я анафематствую со всеми ересями и их еретиками). Он говорит о том, что надо стремиться к лучшему, которое непременно восходит к горнему миру, ставит в пример монашество, цитирует Евангелие. Он напоминает о том, что такое зло и как выглядит аскетический подвиг противостояния ему. Как важно понуждение к добру и отвергание злых помыслов в самом их прилоге. И все это до того момента, пока зло не переходит из духовной сферы в мир материальный, где Ильин начинает лебезить не хуже Толстого. Начинается-то всё с того, что нужно бы противостоять преступлению с самого начала его совершения: удержать руку насильника или развести спорящих, как бы до драки не дошло, - но заканчивается оправданием наказания. Об этом автор не решается сказать до самого конца книги и всё менее умело морочит голову читателю.
В критике к книге я отметила, что Зеньковский и Бердяев напоминают о том, что Ильин написал свой труд в поддержание белого движения, противостоящего безбожным большевикам, и что он точно так же ошибается с христианской точки зрения, считая, что грешник достоин наказания в этом мире. У Бердяева я прочла свое же впечатление о цитате, касающейся любви, в которой за практикой понуждения к добру следует физическая расправа, если человек оказывается безвольнее, чем следует на пути духовного роста: "Мне редко приходилось читать строки более отвратительные." И он тоже замечает, что слишком уж злодеи у Ильина злодейские, а добряки - Ангельские. На протяжении чтения меня не отпускали воспоминания о «Парижских тайнах» Эжена Сю , где точно так же воспевалась честь и превосходство правых, которым за счет их воспитанности и духовности дано вразумлять грешников и карать безумствующих во грехе. Правые (и политически тоже) непременно по рождению принадлежат к царственным семействам. И, если художественному тексту можно простить слишком уж картинные образы, доведенные до театрального утрирования, то в произведении, явно относящемся к миру сему такое неприемлемо.
Бердяев отмечает, что Ильин пренебрег в своей битве добра и зла душой человека. Но я, рассчитывая прочесть материал, относящийся к христианской философии, с самого начала обнаружила куда больше богословских ошибок, чем отсутствие у человека души при наличии его личной духовности. Поначалу думала, что метафорические отступления не повлияют на текст, но, оказалось, что огрехи духовного видения подводят и видение мирское, а сказанное в предположительном сравнении далее уже не является допущением ума, а становится частью мироустройства по Ильину. Первое, что меня задело, - это указание на две человеческих природы - материальную и духовную - в контексте того, что, будь человек только духовным существом, на него можно было бы воздействовать только психологическими методами, а будь сугубо плотским - только физическими методами. В приложении к добру и злу это выражение не имеет никакого смысла, потому что плотские существа чужды духовной жизни, а значит моральных ориентиров, в свою очередь существа духовные не способны к раскаянию и скоро утверждаются на своем пути. Именно из-за такого положения дел человека волнуют вопросы духовного совершенствования, и он пластичен в изменениях ума и тела, а вот духи разделились на вечно злобствующих бесов и утвердившихся в добре Ангелов. Далее у Ильина последует следующая из предыдущей фантазии ошибка: цитируя моменты, где ангелы карают порочных людей по Божественному указанию, Ильин переносит подобное право на людей, которые всего лишь встали на праведный путь. Он уже забыл, что каждый человек до самой смерти способен оступиться и упасть в бездну зла. И наоборот.
"видение сложности и целесообразности жизнеотношений бывает необходима для физического сопротивления злу"
, - заявляет Ильин. Но с чего он взял, что человек способен видеть полную картину взаимоотношений других людей, чтобы начинать физически воздействовать на ситуацию? И со своей душой мало кто справляется, но влезть в чужую - доброе дело, когда ты ознакомлен с православным катехизисом (программой партии или иным набором должностных инструкций). Твёрдость, строгость, требовательность должны быть направлены на себя, а в отношении ближнего православный христианин обязан проявлять снисходительность, хоть и сообщать о том, что объективно плохо. У Ильина этим правилом можно пренебречь, если ты считаешь себя на стороне белых и пушистых, а главное - духовно развитых в контексте христианства. Только вот по-настоящему православный человек помнит евангельское указание быть меньшим всех, быть рабом, исполняющим долг и не ждать награды на земле, не строя в этой жизни идеальных обществ и аналогов Небесного Царства.
Всего несколько страниц назад Ильин осуждал сентиментальных моралистов во главе с Толстым в том, что, выбрав правый путь, они решили ничего не делать, кроме воздыханий и переживаний о грешном мире и творящемся в нем зле, а сам предлагает с тем же добродетельным пафосом выйти в этот самый мир и начать исправлять его остановкой насильников и наказанием безбожников - это часть воспитания и построения благодетельного общества в рамках государства, чьи представители наравне с обычными людьми призваны следить за порядком на всех уровнях бытия. Напоминает левую китайскую культурную революцию не меньше политики ультраправых, которые уже начинают расцветать в Европе во время жизни Ильина. Но и здесь все идет от первоначальной богословской ошибки: Ильин возвел христианскую добродетель, христианскую мысль, охристианенное искусство и, особенно, христианскую государственность на вершину духовной лестницы. Любое дело, направленное к Богу, у него ведет к совершенствованию человека и мира вокруг него. Эта величайшая ошибка не преодолена до сих пор и все глубже укореняется в религиозных патриотах всех стран. Духовная иерархия вовсе не влита в иерархии мирские, Бог не стоит на одной лестнице ни с кем: ни во власти, ни в искусстве, ни в науке. Слава Божья состоит совсем не в том, что утверждает Иван Ильин в своей утопии. Бог - соработник человека, чем бы тот ни занимался, будь он хоть художником, хоть сапожником, хоть государственным деятелем, хоть мелким предпринимателем. Но у Ильина иерархия идет именно так: от черни к Богу через интеллектуальную аристократию и государственные чины с полицейским аппаратом. Мне стало спокойней от продуманности факта иммиграции монархистов в начале прошлого века в Европу - этот мир папоцесаризма и цесарепапизма в их самой извращенной, протестантски-националистической, форме.
Знаком того, что книга откровенно плоха, является и то, что выписывая цитаты, мне очень сильно хотелось поменять в них несколько слов, уточнить, исправить их, чтобы они точнее выражали мысль. В результате оказалось, что Ильин специально замыливал четкий путь к основному своему постулату - утверждению на право отрицательной любви, почти что лжи во благо.
"Духовная любовь проходит через целый ряд классических состояний, духовно необходимых, предметно обоснованных и религиозно верных. Эти состояния выражают собою постепенное отъединение и удаление того, кто любит, от того, кто утрачивает право на полноту любви; они начинаются с возможно полной любви к человеку и кончаются молитвою за казненного злодея. Таково в постепенной нарастающей последовательности: неодобрение, несочувствие, огорчение, выговор, осуждение, отказ в содействии, протест, обличение, требование, настойчивость, психическое понуждение, причинение психических страданий, строгость, суровость, негодование, гнев, разрыв в общении, бойкот, физическое понуждение, отвращение, неуважение, невозможность войти в положение, пресечение, безжалостность, казнь".
Зато эта книга и по сей день может заменять Библию учителям и родителям, патриотствующим этнофилетистам и сочувствующим демократам - всему тому позорному дну, не выдерживающему тяжести ответственности за человеческие души, но горделиво отрицающими Божественную помощь, присовокупляющую к их действиям истинную любовь. Иначе днище-то пробьёт. Ильин ведь постулирует именно патриотическое воспитание, связанное с тайной единения людей в государстве, основой чего у него служат христианские ценности. По сути это ничем не отличается и от секулярного образования вне религиозных ориентиров. Но такие книги наравне с советской педагогикой напоминают о том, что у человека нет души /неправда/, зато есть зло /почти неправда/ и добро, которое человек в себя пускает, встав на тот или иной путь. И так как человек склонен считать, что его путь прав и добр, ибо какой дурак сознательно будет стремиться к чему-то плохому /по факту это происходит именно осознанно/, дальше можно мнить себя Богом, а значит, наказывать и миловать, любить положительно и любить отрицательно.
