Я люблю Андрея Иваныча, – продолжала она, – не за то только, что он смешит меня, иногда он говорит – я плачу, и не за то, что он любит меня, а, кажется, за то… что он любит меня больше других: видите, куда вкралось самолюбие!
– Вы любите Андрея? – спросил ее Обломов и погрузил напряженный, испытующий взгляд в ее глаза.
– Да, конечно, если он любит меня больше других, я его и подавно, – отвечала она серьезно.
Обломов глядел на нее молча; она ответила ему простым, молчаливым взглядом.
– Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, – продолжала она, – он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со мной он говорит, как с сестрой… нет, как с дочерью, – поспешно прибавила она, – иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним. А их не бранит, и я, кажется, за это еще больше люблю его. Самолюбие! – прибавила она задумчиво, – но я не знаю, как оно сюда попало, в мое пение? Про него давно говорят мне много хорошего, а вы не хотели даже слушать меня, вас почти насильно заставили. И если б вы после этого ушли, не сказав мне ни слова, если б на лице у вас я не заметила ничего… я бы, кажется, захворала… да, точно, это самолюбие! – решительно заключила она.