© Кулешова И. В., 2019 г.

Пролог

Женщин часто сравнивают с кошками: мягкая кошачья походка, кошачьи глаза, мягкая домашняя кошечка. Они и мурлычут как кошки, а иногда и шипят по-кошачьи. Могут быть как положительные сравнения, так и отрицательные: драная кошка, гулящая.

Сколько там жизней у кошки? Семь? Девять?

«Быть может, в следующей жизни…»

* * *

Время лечит. Время меняет отношение к времени, к жизни, к окружающим, к собственной личности.

В двадцать семь лет, присмотревшись к тому, что мне показывает зеркало, я поняла: мне не нравится та, которую я вижу там. Слишком самовлюбленна, слишком расчетлива, слишком высокомерна. Слишком зациклена на собственной персоне. Слишком… Характер совсем не сахар. Причем это не предел: дальше будет хуже…

– Да, гены берут своё, – вздохнула я.

Но дело было не в Генах и не в Чебурашках, хотя прецеденты в истории семьи имелись…

Всё начиналось просто, просто до отвращения…

Я родилась в такой глухомани, что мой муж до конца нашей совместной жизни не уставал смеяться над этим. Я, естественно, его веселья не разделяла. Для меня мой родной райцентр был милым городком, тихим, спокойным, вполне уютным. Я не замечала ни дымящих труб, ни отравленных загаженных рек, ни промышленных выбросов в относительно синее небо; вернее, не то чтобы не замечала, а считала это вполне нормальным признаком цивилизации. Я, конечно, знала, что где-то есть холодные северные моря, тёплый ласковый прибой южных курортов, бескрайние степи, безводные пустыни, города… Многочисленные города с широкими проспектами, дворцами и небоскребами, с зеркальными витринами и неоновой рекламой. И всё это манило меня к себе, манило и звало, как прекрасный неведомый голос, как сказка, как мечта. Собственно, это и была мечта – мечта когда-нибудь очутиться в той жизни, повидать все эти волшебные города и насладиться всеми благами этого мира. Какой же я была дурочкой!

Но тогда я этого не знала. Я знала только одно: по окончании школы я обязательно буду поступать в институт. И, так как института в нашем городке не было, это само собой означало, что я поеду в большой город. Этим большим городом должна быть непременно Москва, на меньшее я была не согласна. Ничего себе амбиции, да? Плюс куча комплексов и бескрайняя застенчивость. Всё это я пыталась прикрыть гордостью и неприступностью,   очень похвальными качествами, как мне казалось, – и пряталась в свою скорлупу, чтобы, не дай бог, кто-то не сказал про меня: «Яблоко от яблони недалеко падает».

* * *

Яблоко от яблони недалеко падает…

Эта милая поговорка сыграла не последнюю роль в моём решении уехать во что бы то ни стало подальше от места моего рождения, от друзей, с которыми я никогда не была до конца откровенной, от родных, которыми я была недовольна. Почему?

Как-то я прочла, уже не помню где, что наша страна на протяжении семидесяти лет была большой «бетономешалкой», где смешивались социальные слои, классы, национальности. Лучших рабочих посылали поднимать колхозы, комсомольцев – возделывать целину, строить БАМ. Умилялись, глядя, как «стираются грани между крестьянством и рабочим классом», и всё тоньше становится никому не нужная прослойка интеллигенции.

Межнациональные браки? Так это же интернационализм в действии, это ж здорово! Кто как, а я до сих пор считаю, что всё моё детство было отравлено этой чудовищной «бетономешалкой». В общем, чёрт с ней, с этой машиной… смысл вот в чем: мой батя в молодости был очень красивым парнем и бегал со своим баяном от девки к девке, из села в село, с вечеринки на вечеринку, за что и был прозван Колькой Вечеринкиным. Его мать и старшая сестра безумно гордились этим, считая такую популярность завидной. Так он и носился с баяном до армии, все попытки устроить его хотя бы в училище кончались провалом. Старший брат с трудом уговаривал его, садил на мотоцикл и вёз в город – поступать в ПТУ, а Николай по дороге куда-то исчезал, прямо на ходу спрыгивая с мотоцикла. А то и попросту выбрасывал документы. Быть Вечеринкиным ему нравилось больше.

Пришел срок призыва и, чтоб девки не дразнили «браковкой», батя упаковал баян и обул сапоги.

Видно, здорово его достали сослуживцы, мол, «паровоз на Вы называешь», и сразу после армии любимый сыночек на радость семье рванул в техникум.

Радовались, но не долго. Так же быстро сыграл свадьбу и привел в дом жену:

– Матушка, познакомься. Это Галя. Мы вчера свадьбу комсомольскую сыграли.

Матушка чуть не померла. Сестра взвыла:

– Басурмана в дом привел!

Далее следовало нецензурное.

Причина? Галя   уменьшительное имя, полное – Галия.

Ирония судьбы: перетрахав всех окрестных девок, Колька влюбился в застенчивую, бедно одетую татарку. Светло-карие, почти янтарные глаза, хрупкая, скромная. Но семья приняла в штыки:

– Сколько девушек хороших, любая бы с радостью замуж пошла. Вон, Манька-Мышка, Галька-Горошинка… да любая! А он, дурак, аул проклятый в дом привёл. Да будь она проклята, навязалась на нас. Ведь как в песне: «Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело». Да будь она проклята, простигосподи, подвалила дураку, а он и рад стараться.

Заклеймённая как «басурманское отродье», под эти причитания я и родилась, и выросла, и уехала из семьи, привыкнув скрывать и стесняться того, что мать моя нерусская, краснея при вопросе о том, русская ли я, и доказывающая всем с горячностью: «Да, русская!».

Прошло немало лет, прежде чем я поняла, что любой человек может быть злее самого злого татарина и тупее самого забитого тундрюка. Мы можем быть наивнее индейцев из школьных учебников, меняя золото на стекляшки, и мстить из-за пустяков, что автоматически оправдывает вендетту. Дело не в национальности, а в человеке. И этот человек в разных ситуациях ведет себя по-разному. Бывает, и в похожих ситуациях его реакция резко отличается. От чего это зависит? От окружения? Воспитания? От наследственности? Если б кто-то мог знать это. Те же психологи, например. Мы бы все были белые и пушистые. Все милашки, как под гребенку.

Как бы там ни было, теперь я могу спокойно ответить на вопрос о родителях:

– Папа русский, а мама татарка.

Но это сейчас, а тогда для меня сущим мучением было, когда каждый год, заполняя классный журнал, учительница спрашивала имя и отчество родителей. И вместо того, чтобы сказать «Галия Муратовна», я мучительно выдавливала из себя «Галина Мироновна». И очень боялась, что кто-нибудь узнает: я говорю неправду.

По телевидению и радио прославлялись успехи хлопкоробов и нефтяников, целинников и рыбаков, узбеков, киргизов, татар и казахов, а я, убежденная, что всё это лицемерие, и что в каждой русской семье живет стойкая ненависть к иноверцам, училась презирать и ненавидеть собственную мать.

Может быть, всё было бы по-другому, если б мы жили своей семьёй и не принимали родственников. Но матушка и старшая сестра отца, всё же любившие его и «желающие добра», забрали родившуюся Анжелочку, чтобы Коля мог окончить техникум. А то ребёнок плачет по ночам и не даёт спать, не то что учиться.

Батя, не особо любивший детей, рад был отдать дочку на воспитание незамужней сестре и матери.

Воспитание…

Да, я быстро научилась считать, писать и читать, а так же выносить безмолвно все упрёки в мой адрес, все матюки, молчать, когда поливают грязью мою мать и верить всему этому.

Была ли в этом хоть крупица правды, я не знаю, но когда отец в очередной раз собирался разводиться с матерью и спрашивал, с кем я останусь, я, рыдая и страдая, отвечала: «С тобой».

Предполагалось, что я должна любить только отца и его родственников, а мать для меня ничто. Этому я и пыталась соответствовать…

* * *

…Снег. Мокрый снег. Конец марта. Сумерки. Я сижу и думаю, что я всё-таки любила маму. Любила и ненавидела. И отец тоже. Он любил её. И ненавидел, потому что не мог противостоять волне злости и сплетен, выдумок и лжи. Любовь-ненависть – только это я видела с детства, только такую любовь и искала всю свою жизнь. Искала. И не заметила того огромного счастья, каким наделила меня судьба. И всё испортила. Всё… И ничего уже не поправить… Поздно…

Говорят, что перед смертью вся жизнь проносится перед тобой. Вот и сейчас я, глядя, как стекает кровь по восковой руке, жалею о том, как часто я была жестока и несправедлива с людьми, любившими меня, как я была черства, как зла, как эгоистична…

Я звала её «мамка»… не «мама», не «мать», не просто «ма», а – «мамка». Чтобы никто не подумал, что я к ней хорошо отношусь, ведь она плохая, грязная, проститутка…

Мама, прости, что я верила этой лжи, прости.

Я помню, как я бросила ей в лицо:

– Ты – проститутка, ты – блядь! Я знаю, мне Лёля сказала.

Как она растерялась сначала, побледнела и влепила мне пощечину, первую и единственную, и заплакала, а я вылетела пулей на улицу, в слезах, с ненавистью и обидой на неё, на весь мир. Как она посмела! Я рванулась к телефону, чтобы нажаловаться на неё отцу, зная неписаное правило его правосудия: кто первый, тот и прав.

– Папа, я не буду сегодня ночевать дома. Я у Ленки. Мамка меня избила.

И как меня потом осадила Ленка, когда я спросила:

– Твоя мать не против, если я переночую у вас?

– У меня не мать, а мама, и она не против. А что случилось?

– Да так, с мамкой поругались. Ерунда.

Даже близким подругам я не открывалась до конца: чем меньше знают, тем меньше будут болтать обо мне. Чтобы никто не мог сказать «яблоко от яблони недалеко падает».

Отец не смог помирить нас, но добился относительного перемирия сторон. Мать избегала говорить со мной, я не могла простить ей пощечину, несмотря на то, что от отца и тётки я получала намного сильнее и чаще. К примеру, мои школьные успехи омывались слезами в ванной, куда тётка затаскивала меня за волосы, чтобы соседям было не слышно, как я ору, когда она меня бьёт.

Да, она жила с нами до четвёртого класса – помогала мне в учёбе. И нашептывала отцу гадости про мать. Ежедневно пересчитывала шоколадные конфеты в холодильнике, сколько мать съела.

– Да подавиться-то она не может, тварь проклятая! Это означало, что нескольких конфет не хватает. Проверялось всё содержимое шкафов:

– А где синий шарф? Она что, опять всё в аул отправила? Аул – это родственники мамы, которые жили в другом городе. Общение с ними не приветствовалось и, когда редко кто из них приезжал, им устраивали ледяную встречу, а мать пилили ещё полгода, припоминая, что она им направила с собой в дорогу. Попрекая голо… Как это получше сказать?.. В общем, бедноту и пустодомку, за то, что она разбрасывается чужим трудом, то есть трудом отца, свекрови и тётки, как будто сама мать не работала.

В конце концов, Галька не выдержала:

– Коля, я больше не могу с Ирой жить.

Были слёзы, сопли. Рыдала Ира, рыдала я: нас разлучали. Тётку отправляли в ссылку. Ей купили дом в деревне. Батя её успокаивал:

– Ира, мы будем приезжать в гости часто. Анжелка на каникулы к тебе будет ездить.

Вряд ли это прибавило любви родных к Гальке. Каждый раз, как отец навещал их, ему внушали:

– Она гуляет из-за тебя. Я жила, так не давала, а ты, дурак, сам разрешил.

Отец разозленный приезжал домой, орал на мать, грозил разводом, случалось, бил. Она обливалась слезами, ползала на коленях, целовала ему руки и пыталась доказать, что не виновата. Он её прощал. До следующей поездки в деревню.

И так всю жизнь. Тридцать лет вместе, и все тридцать лет такой цирк.

Я сначала плакала, переживала, позже с интересом наблюдала этот спектакль, затем мне это надоело. А потом… Потом я сама мучила Андрея, уходила и возвращалась, доводила до края и звала обратно.

Я сделала его жизнь невыносимой. Во всём виновата я сама. Одна.

Как мерзнут пальцы. Наверное, ногти под маникюром посинели…

А снег всё падает. В свете фонаря он так красив. У нас часто падает снег. Я люблю смотреть, как проносятся хлопья или тихо кружат. А я стою у окна и смотрю.

Я часто смотрела в окно на снег, когда жила у родителей. Это был класс девятый-десятый. Я была строга с парнями, боялась, что кто-то, увидев меня даже просто идущей по улице с мальчиком, непременно скажет:

– Вся в мать, такая же.

И строила из себя гордячку, пресекая робкие попытки ухаживания.

Многие мои подружки дружили с парнями, целовались, может быть, даже спали. Я же тщательно скрывала свои редкие увлечения и не позволяла им далеко заходить, так как знала: это не моё. Я уеду далеко-далеко отсюда, сбегу на край света, чтобы ни мать, ни тётка не нашли меня, не испортили мне жизнь своим присутствием. А там я найду своего принца, богатого, красивого, который полюбит меня, такую, какая я есть. Ведь я могу быть и нежной, верной, преданной, доброй и заботливой. Пусть только он найдёт меня.

И нашел. И полюбил.

И что?

А то, что я не смогла быть ни нежной, ни преданной, ни заботливой. Я испортила сказку, о которой мечтала.

…Вот-вот всё кончится. Вот-вот…

* * *

…Вот-вот… Привет, Федот. Кот Федот. Котяра. С тобой тоже всё сложно, Федот. Я не радовала тебя, хоть и любила. Да и ты не очень-то радовал меня. Разрывался между мной и Алёнкой, и ещё чёрт знает кем. Как часто подружки делились со мной своей радостью (со мной! Ха!) рассказывали, как их провожал домой Серёга Федотов. И после этого ты смел говорить мне, что любишь меня…

Нахал… и сказочник. Я не верила ни одному твоему слову, но делала вид, что верю, что прощаю. Два года мы с тобой мучили друг друга – ты меня, а я тебя.

Я плакала, когда провожала тебя в армию. Плакала и была счастлива, что всё кончилось. Я знала, что не дождусь тебя, и лгала тебе, клялась в любви и верности. Я, расчетливая тварь, уже тогда знала, что не буду с тобой уже больше никогда. На тебя был великоват костюм прекрасного принца. Ты красив, но построить для меня дворец ты не сможешь. Нет, ты не прав! Я любила тебя! Ты не знаешь, как трудно, как больно было мне без тебя все следующие десять лет. Я действительно тебя любила. И ненавидела за твои измены. И сама изменяла тебе. Ты этого не знал, но возможно, чувствовал. Ведь стоило мне решить, что я должна порвать с тобой и вернуться к Вовке или Мишане, ты неизменно появлялся с цветами и новой сказкой о непредвиденных обстоятельствах и вечной любви. Сказочник… Я опять прощала. И была не права. Через неделю ты вновь забывал об этом и бежал на поиски новой юбки.

Но стоило тебе увидеть меня с кем-то другим, ты вспоминал свои права собственника на меня. Я возмущалась, перечисляла твои грехи, доказывала что-то тебе, а мой кавалер испарялся, даже не пытаясь попрощаться.

А я смотрела в твои лживые глаза и думала: «Какая же ты тварь».

Смешно, но за два года я так и не поняла, какого они у тебя цвета. Зелёные? Светло-карие? Серые? Стоило мне заглянуть в твои глаза, и я теряла там себя. Таких откровенных и таких лживых глаз я никогда больше не видела. Там можно было увидеть всё и сразу: тревогу, любовь, насмешку, вину и обвинение, торжество и унижение… не могла я рассмотреть только цвет твоих глаз.

Я помню твои губы, руки, твой профиль, неторопливую кошачью походку, ты никогда не бегал за мной, ты неторопливо подкрадывался. Помню твою улыбку, твой голос:

– Мне нравится имя Анжела. Я люблю Анжелу…

И не помню цвет твоих глаз.

Я проводила тебя в армию и сквозь слёзы вздохнула с облегчением. Я знала, что если бы дали тебе еще одну отсрочку, то полетели б ко всем чертям мои выпускные и вступительные экзамены, все мои планы. Я не смогла бы бросить тебя, будь ты рядом. Но всё случилось так, как я хотела. Я поступила в институт и уехала… Уехала от тебя, от семьи, от друзей, туда, где никто меня не знал, туда, где я буду сама собой. Потому что даже от тебя я многое скрывала. И тебя – скрывала.

Я редко приглашала тебя домой, только тогда, когда была уверена, что дома никого нет. Помню, как удивился отец, когда ты нагрянул однажды к нам с цветами. Я была в ванной и не слышала звонка. Мы тогда поругались в очередной раз, и я торопилась на свидание к Вовке. Когда я вышла из ванны, ошарашенный батя только и мог сказать:

– Какой-то нахал приходил, тебя спрашивал… Действительно, нахал.

Как ты представил меня своим друзьям:

– Анжела. Моя подружка… детства!

И наглая усмешка. Отомстил…

Была похожая ситуация, когда я привела тебя на вечер вручения паспортов. Да и не хотела я вести тебя с собой, ты сам увязался. Мои одноклассницы хорошо знали тебя, и посыпались расспросы:

– Анжелка, что у тебя с Федотовым?

– Ничего.

Ты удивился. Удивился и обиделся, но ничего не сказал, а дулся весь вечер и потом исчез на две недели. Я понимала, что была не права, но не хотела сплетен. Не хотела, чтобы моё имя связывали с твоим. Ведь, дорогой мой, твоя репутация ой-ой… Я бы извинилась и всё. Но я две недели не могла вычислить тебя. А потом узрела тебя с Алёнкой. Чёрт! Не буду же я выяснять отношения при ней. А какое торжество, какая насмешка в твоих наглых глазах… Что мне оставалось делать? Я сыграла в гордячку и прошла мимо, не взглянув на тебя. Пошёл к чёрту! Всё! Я не знаю тебя и знать не хочу!

Вовка сегодня на смене… Ну и что, позвоню Мишке, он заедет… Всё, решено!.. Я забыла, кто такой Федот! Я забыла!

Но ты вернулся… Я налетела на тебя при выходе из магазина. Я всё время на тебя налетала, иногда нечаянно, иногда, когда сердилась, специально отворачивалась, не хотела тебя видеть, хотела быстрее пройти мимо. Но ты оказывался рядом, передо мной, и я сталкивалась с тобой нос к носу. Я начинала извиняться:

– Извините, пожалуйста…

Потом замечала, что это ты, и замолкала. А ты смеялся:

– Анжелка, опять не смотришь, куда идёшь.

И смотрел на меня, выжидая. Чего? А кто тебя знает… На шею тебе бросаться посреди улицы я не собиралась, целовать тебя – тем более. Самое большее, чего ты мог дождаться – это моего лепета, что вот, мол, давно тебя не видела, но мне некогда, я спешу…

Тогда ты тоже вступал в разговор и излагал очередную сказку… я вроде бы верила и вроде бы прощала. Ты провожал меня домой, и мы целовались в подъезде, спрятавшись ото всех. Потом целую неделю ты таскал меня по киношкам и дискотекам и, когда я забывала про всех и всё и начинала видеть только тебя, ты снова исчезал…

Журавль и цапля из сказки.

Я встречала тебя с другими, психовала, злилась, клялась забыть тебя, бывало, уводила у знакомых девчонок парней, просто так, назло тебе, чтобы ты видел: стоит мне поманить пальцем, и одна не останусь. Иногда из-за этого влипала в неприятные ситуации. Спасибо тебе, что ты вытаскивал меня из них, порой ради этого оставляя свою очередную подружку – отшивал какого-нибудь наглого алкаша или вытаскивал меня из когтей обиженной бывшей моей знакомой. Уводил домой и, не сказав ни слова, бросал меня у подъезда, разворачивался и уходил.

Потом появлялся через некоторое время с цветами и готовой сказочкой. Да, ты умел рассказывать сказки. А какие письма писал из армии… сказочник…

Когда ты вернулся и узнал, что я вышла замуж… Ты специально рассказывал всем, что я тебя бросила? Ведь ты же знал, как я боялась сплетен. Мне писали мои подружки: «Оказывается, у вас с Федотом был та-а-акой роман! Это правда? Он грозится тебя убить!»

Отомстил, да? Расписал всё в подробностях. Мои родные крестились левой пяткой:

– Слава Богу! Бог отнёс, а то бы вышла замуж. Форменный бандит… Ну яблоко от яблони не далеко падает, нашла, с кем связаться…

А я училась жить без тебя…

Да, я успешно сдала и выпускные, и вступительные экзамены, и поступила в Автодорожный институт. Батя отвёз меня в Москву, поселил в общежитии и уехал, помахав на прощание рукой из окна троллейбуса.

Всё… Одна… Совсем одна в чужом городе… Посреди дождя и промозглых сумерек.

Вернулась в общежитие. Голые матрасы… Даже белья не выдали… А я, дура, не взяла с собой. В шкафу висит солдатская шинель. Интересно, чья?

Темнеет…

Штор нет, да и лампочки тоже… да-а… Чёрт, и замка в двери нет!.. Всё-таки дверь я умудрилась закрыть на швабру и уснула, свернувшись калачиком на голом матрасе под солдатской шинелью, долго оплакивая и жалея себя. Нет, не это видела я в своих мечтах…

* * *

Ба-бах!..

Я проснулась от того, что упала швабра.

Уже утро…

– Привет! Нас сюда направили. Тебя как зовут?

– Анжела…