На берегах Невы

Любите ли вы серебряный век? Санкт-Петербург? Если любите - то эта книга будет подарком-откровением. Если не определились с чувствами, то непременно полюбите и то, и то. Поймете и полюбите.

Мне всегда казалось, что серебряный век с его поэзией, это что-то камерное, искусственное. Будто наши люди, а будто и не наши. Будто сами создали свой мир, где изъясняются рифмами наедине и когда соберутся вместе, влюбляются, любят, разбивают друг другу сердца. Всем этим вдохновляются и снова рифмы, влюбленности, разбитые сердца. Потом меняются местами и снова…

Какой я теперь имею вывод прочитав воспоминания одного из них? Все так и было. И это так волшебно, так не по-настоящему. И невероятно красиво. Настолько, что спустя сто лет доносится своим терпким, но цветочным ароматом, чувствами, смыслом. Сколько прекрасных слов…

…от недобитых буржуев. Которых непременно добьют. Потому что это другие люди, не такие как мы. Они были воспитаны в другой России. Все дворяне или разночинцы. То есть люди образованные, знающие языки, философию. Имеющие род и заслуги. Не имеющие необходимости работать, но имеющие необходимость творить, выражать себя и выплескивать рифмами. Люди, привыкшие к достойному образу жизни из поколения в поколение, голодают, носят рваные валенки, бабьи шапки, перевязанные рваной шалью. И лишь изредка выдают саркастические четверостишия по этому поводу.
- Что сегодня, гражданин,
На обед?
Прикреплялись, гражданин,
Или нет?
- Я сегодня, гражданин,
Плохо спал.
Душу я на керосин
Променял…

Остальное про чувства, красивые мелочи и поступки, не избитыми словами. Ах, сколько слов… Не имеет смысла приводить здесь ни одного.

Гумилев, Белый, Мандельштам, Блок. Ахматова.

Не ошибусь, если скажу что главный герой этой книги - Николай Гумилев. Не автор - Ирина Одоевцева. Она чересчур скромна и хорошо воспитана что бы писать о себе. О себе лишь мимоходом, о других подробно и от этого опять сожаление какую культуру воспитания барышень мы потеряли! Фантастическое отношение к людям, к наставнику. Который, между прочим, ее любил. Наставником ее был Николай Гумилев.

Удивительная барышня. Удивительный учитель, джентельмен. Удивительная история отношений, которая держала меня две трети повествования. Неужели она не видит как он горит, как умиляется, как дорожит, как делится всем что знает, как хвастает, неужели она не понимает? Неужели ей не лестно? Не любопытно? Нет. Она хорошо воспитана, она ничем себя не выдает, а я судя по всему - дурно, выдаю с головой себя своими вопросами. А может, это не я дурно воспитана? А время такое, с такими человеческими отношениями, в которых вымерли целые разновидности их, обрекая нас на примитивные. Почему? Потому что в свое время их все-таки добили, этих буржуев и вытравили в нас корни т е х возвышенных отношений, когда возможно так любить, что ничего не желать от объекта любви, кроме его благополучия. Жаль…

По ходу чтения мемуаров мне, как и их автору Ирине Одоевцевой хотелось восторженно крикнуть: прэлестно, просто прэлестно...)) И далее на той-же ноте продолжить с упоением читать про атмосфэру Петербурга 20-хх годов прошлого века. Восторженными глазами взирать на Николая Гумилева , при случае не забывать упомянуть, что была его лучшей ученицей.
А потом уже в статусе поэтессы рассказывать и о других участниках того круга избранных, состоящий сплошь из великих имен: О. Мандельштам , А. Ахматова , К. Чуковский , Ф. Сологуб , загадочная фигура Александра Блока ...

Первые строки мемуаров просто бальзам на душу: автор сразу говорит о том, что книга не повод рассказать о себе, а так сказать сохранить для потомков истории о тех, с кем была знакома, общалась, пересекалась в связи с общими литературными интересами. Только поэты, Петербург и время. Никакой предвзятости и перетягивания одеяла на себя. Ну как тут не порадоваться ?

Дальнейшее повествование, рассказывающее о первых шагах на литературном поприще, учеба в школе "Живое слово", где Николай Гумилев преподавал азы мастерства наряду с Кони и Лозинским вольнослушателям, знакомство и общение с учителем только укрепляли в мысли, что свежо, интересно и лишено кокетства, порой даже невольного, так свойственного большинству авторов женского пола.

Изюм из академических пайков, опасность лишиться котиковой шубки по пути с учебы домой, заваривание сушеной моркови, упоминание о том, что Петербург пока еще более менее может дышать свободно, его жителей не уплотняют бесконечно -давали пусть незначительные, но все-таки моменты, могущие почувствовать дыхание того времени, его пульс и ритм.

И вот ты читаешь, читаешь, страницы летят и в какой-то отнюдь не самый лучший момент бесконечная восторженность сначала настораживает, а потом начинает утомлять. Восторги, прорывающееся придыхание от переполняемых рассказчицу эмоций....При этом временных маркеров становится все меньше, они словно растворяются в потоке самых разнообразных историй, которые не всегда значимы важны и могут быть интересны для ощущения того времени или понимания человека, как поэта.

В конечном итоге складывается ощущение каких-то бесконечных историй, где главную роль играют известные лица, но при этом они совершенно не имеют отношения ни к творческому процессу, ни к жизни в то время. Простые перечисления, упоминания забавных моментов, особенно связанных с О. Мандельштамом , очередная история про одного, про другого, даже философские размышления Н. Гумилева тают с каждой страницей.

По сути, воспоминания напоминают сборник самых разнообразных историй без анализа и собственного отношения к происходящему. Все хорошо, добротно, порой излишне мелочно и подробно, но не трогает и не запоминается.

Сначала мне Одоевцева страшно понравилась. Начало текста – прекрасное. Одоевцева пишет, что она не будет говорить о себе, о детстве и предках, только о поэтах и времени. «Какая ласточка», – подумал я, насаживая трубу на пылесос. Я пылесошу с аудиокнигой в ушах. «Я только глаза, видевшие поэтов, только уши, слышавшие поэтов». «Святая», – думал я, включая шнур в розетку. И вот ковровая пыль летит в мешок, а я слушаю про школу «Живое слово», где в 1919 году преподавали Кони, Лозинский, Луначарский. Про первую лекцию Гумилева, который от страха не спал неделю. Мне кажется, что Одоевцева пишет идеальные мемуары: для широкого круга читателей, выбирая правильную интонацию. Без попытки свести счеты, без пафоса, хорошо и просто. Она – репортер с места значимых для культуры событий, обладающий феноменальной памятью и поэтической чуткостью к детали. Что может быть лучше?!

Мое восхищение только росло, когда я слушал Одоевцеву пару раз ночью в такси, глядя на зеленые трубы у Рязанского проспекта и на горящий вывесками Ленинский проспект. Темный пореволюционный Петроград подсвечивался огнями московских эстакад, мостов и развязок, а стихотворные строчки мешались с музыкой «Милицейской волны». Гумилев в верблюжьей своей шапке дарит Одоевцевой луну, а таксист просит – без сдачи. «Вы сегодня первый у меня, – говорит, – простите уж». Я шарю в темноте по карманам и думаю: «Какие они все живые: и таксист и Гумилев, и Петроград и Рязанка». Спасибо Одоевцевой.

Разочарование пришло в Сбербанке. Только вчера моя карточка исправно работала, а сегодня «истекла». Я бегом в банк. Таких, как я, оказалось немало. Я сел напортив табло, чтоб не прозевать очередь, надвинул шапку, накрылся рюкзаком, включил плеер… и тут Одоевцева начала меня бесить. Неожиданно куда-то делась вся ее хваленая скромность. К середине книги неожиданно выясняется, что она – солнце русской поэзии. И все от нее без ума. Гумилев не может провести без нее и дня, Чуковский умоляет дать балладу для своего сборника, Лозинский требует «на сцену», Георгий Иванов – влюблен, Мандельштам – в восхищении, даже Блок как-то «по-особенному» смотрит в сторону нашей героини. Но не только самодовольство Одоевцевой начало меня напрягать в храме вкладов и кредитов. Я вдруг понял глубокую ущербность ее метода.

«На берегах Невы» – не художественная литература, в этом тексте нет какой-то фабулы, развития сюжета, нет рефлексии. Никакой. Только прыжки: туда, сюда. Одоевцева написала серию милых анекдотов о поэтах. Пробежалась водомеркой по жизни, пообщалась со знаменитостями. И оказалось, что забавные истории о великих людях, отлично написанные, отлично прочитанные – просто утомляют. Думаешь, ну вот, очередной анекдот про непоседу Мандельштама, очередная история про оригинала Гумилева. Сто двадцать пятый литературный анекдот – невозможно!

Одоевцева всю книгу называет себя «ученицей» Гумилева. Она и напоминает ученицу, типичную университетскую отличницу: примерное поведение, память, все знает, все рассказала, отчеканила.
– А вы сами что об этом всем думаете?
– Ничего! – говорит удивленно. – Я же вам все рассказала.
– Это правда, – приходится признать, – все рассказала. Пять.
Хорошей наблюдательнице, коллекционеру анекдотов про поэтов Одоевцевой, ничего кроме пятерки поставить нельзя.