ИНФОРМАЦИЯ
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Художественное электронное издание

16+

Макет, оформление — Валерий Калныньш

Рисунки — Александра Николаенко

Витковская, И. В.

Птица Мамыра : роман / Ирина Валерьевна Витковская. — М.: Время, 2021. — (Время читать!).

ISBN 978-5-9691-2096-9

Новый роман Ирины Витковской о редком таланте, почти утерянном нашим практичным веком. Таланте любить. О выборе. Мальчик и девочка, юноша и девушка, мужчина и женщина. Частная история. Притяжение сердец — на всю жизнь, через все испытания. Верность и невозможность быть рядом. На фоне удивительного, яркого, потрясающе достоверного калейдоскопа девяностых. Картинок. Историй. Иногда настолько смешных или ужасных, что ловишь себя на мысли: неужели мы всё это пережили?

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

— Там, справа, под раундапами1, — крикнул из кухни Сашка. — Подними всю стопку, и там…

Тая сдвинула тяжеленную горку пособий и, кряхтя, отложила в сторону половину.

Под учебниками обнаружился узкий конверт с красным логотипом РЖД — Российские железные дороги.

«Что это? — подумала Тая. — Карточки с фонемами?»

С каким-то странным холодком она открыла конверт. На стол выпали два жёлтых железнодорожных билета. Один билет был выписан на Сашкино имя, а другой…

— Ну чего ты там? — опять крикнул Сашка. — Нашла?

— Нашла, — с трудом произнесла она, внезапно охрипнув.

— А? Не слышу! — донеслось с кухни.

— Нашла-а-а!.. — собрав все силы, прокричала Тая.

А сама уже была где-то не здесь. То есть, может быть, и здесь, но это уже была не она. В солнечное сплетение вбили кол: она забыла, как дышать, взгляд намертво приклеился к глянцевому прямоугольнику, на котором значилось: «Клубникина Маргарита Николаевна».

Она собрала все силы, чтобы посмотреть пункт назначения — город Сочи и число — двадцать восьмое июня.

Сегодня было двадцатое мая.

Тридцать с лишним дней. На всё про всё. На то, чтобы думать, возвращаться в прошлое, винить себя и замирать от вернувшегося ощущения висящей над головой бетонной плиты, от тяжести и неотвратимости чужой воли, готовой вмешаться в её жизнь и сломать её. Думать и ждать — вот что ей остаётся.

И Тая стала ждать.

…Вечер этого дня прошёл как в тумане: они ужинали вдвоём, Сашка привычно ловко перемещался по тесной кухне, что-то говорил, раскладывал по тарелкам манты с тыквой, заваривал чай, смеялся. Тая водила за ним глазами, со странным вниманием разглядывая знакомую сутуловатую фигуру. Очки, лохмы, тощая спина, красивые длинные пальцы, сыплющие укроп в салат и заварку в чайник.

И было странно знать об этом человеке всё — как он в минуты раздумья ногтем скребёт нос, одновременно прищуривая левый глаз и поджимая нижнюю губу, и сколько раз чихает, и как рычит, потягиваясь по утрам, качается на стуле, проверяя тетради… И не знать ничего.

…Ночью почему-то снились женские губы, вызывающе очерченные красной помадой. Они шевелились, морщились, чуть приоткрывались; сверкала полоска зубов. Потом губам кто-то показал спелую клубнику, они раскрылись ещё больше, выпятив нижнюю, и несколько раз сомкнулись, желая прихватить сочную ягоду.

Перед самым пробуждением, уже на розовеющих из­нутри веках, вспыхнула огненная надпись: «Клубникина».

Лучше бы не просыпаться.

***

— Да.

— Алё… Это я.

— Соня?

— Да-а. А ты где — дома?

— Дома, конечно. Ты же на домашний звонишь, нет?

— Слушай. Э-э-э... У нас ведь двадцать пять в этом году, ты должна помнить.

— Да.

— Тут… определённые круги… считают, что мы дол­жны собраться и…

— Какие круги, Соня, скажи яснее, пожалуйста. Фамилия кругов?

— Э-э-э… Ну Колбасьев фамилия. Колбасьев собирает. Мережкин из Москвы прибудет. Ещё там люди. Из мальчишек. Ты что по этому поводу думаешь?

— А ты что думаешь?

— Я? Ничего. Смотря когда.

— А из девочек кто?

— Да никто так особенно. Только местные. Ты, я, Городецкая, Вострикова. Что ты молчишь?

— Думаю…

***

Конечно, самый простой способ узнать правду — предъ­явить билет владельцу и спросить, что сие означает.

Просто для любого, только не для Таи.

За всю свою сорокатрёхлетнюю жизнь безоглядную решительность она проявила всего два раза.

Впервые в семь лет, когда отец, горький пьяница, нашёл в тайничке за гобеленовым ковриком семьдесят шесть ко­пеек в мятом кошелёчке с облезлой пуговичкой и пропил их.

Тая копила на маленького пупсика из мертвенно-белой пластмассы и прилагающийся к нему манежик из отдела игрушек в местном «Детском мире». Сберегала по десять копеек, которые мама давала на мороженое, вместо бутерброда с колбасой в школьном буфете покупала булку с кабачковой икрой… Оставалось доложить совсем чуть-чуть, гривенник, — и желаемая куколка была бы у неё в руках.

И вот наконец недостающая монетка готова отправиться к накопленному. Но кошелёк пуст, а отец стоит на пороге кухни, пьяно пошатываясь.

Тихонькая, как мышка, первоклассница, да ещё росточком с пятилетнюю, подпрыгнув, с рычанием повисла на длиннющем мужике, цепляясь за него зубами, руками, ногами, карабкалась вверх, упираясь локтями и коленками. В отчаянии ей хотелось как можно скорее добраться до лица и лупить кулаками по лбу, щекам — куда попало. От лёгкой, как пёрышко, Таи едва стоящая нетрезвая фигура даже не пошатнулась, но гневное безумие было так велико, что мама долго не могла разжать маленькие скрюченные пальчики, вцепившиеся в рубаху. Дочка бесконечно выскальзывала, выворачивалась из взрослых рук и под материно встревоженное «Тася, Тася…» опять лезла, царапалась, кусалась.

Сворованные у ребёнка семьдесят шесть копеек положили конец терпению даже её безропотной мамы — она отправилась к директору кирпичного завода, по месту работы Таиного отца, и выплакала давно обещанную двухкомнатную квартиру, где они двое и прожили все последующие годы. В хрущёвском доме, «доме посреди горы», как его называли жители микрорайона, возведённого на довольно крутом холме. По сравнению с другими окружающими его строениями дом выглядел самым нелепым, как бы перекошенным: из-за уклона рельефа правый угол торцевого фундамента был почти в два раза выше левого.

В другой раз отчаянное безумие охватило Таю, когда на них с Серёжкой набросилась собака. Тая везла пятилетнего сына на санках из детского сада. Кульком закутанный в плед, даже не пикнув, ребёнок с ужасом смотрел, как овчарка, выдернув поводок из рук зазевавшейся девушки, с леденящим душу лаем несётся прямо на него.

Дальнейшее не поддавалось внятному объяснению — Тая сама превратилась в рычащего пса. И нападала она, именно она, — с оскаленными зубами, с рычанием, выставив вперёд локоть в цигейковой шубе; и совала локоть прямо прыгающей собаке в пасть, грубо, резко, одновременно отталкивая, оттесняя её от санок.

Огорошенная собака отступала, припадая на задние ла­пы, отбегала прочь с громким лаем, делала круг и опять неслась на них…

Три раза овчарка атаковала и все три не выдерживала, уходила на круг. С каждым разом Тая каким-то образом наполняла себя до краёв нервной, судорожной энергией. Накачанная отчаянием и страхом, она сама словно становилась зверем; перед последним броском уже была готова встать на четвереньки, встретиться с псиной лицом к лицу (или мордой к морде?) и вцепиться в эти жёлтые шальные глаза — чем угодно — ногтями, зубами!

Четвёртого круга не последовало. С каким-то жалобным брёхом собака разорвала привычную дугу и странной иноходью, подтягивая к животу задние лапы, умчалась в ближайший двор, сопровождаемая хлопаньем поводка и визгом перепуганной хозяйки.

Тая победила.

Она почему-то не сомневалась, что победит, и благодарила небо лишь за то, что, сражаясь с собакой, стояла к сыну спиной: он не видел ни её оскала, ни звериного взгляда, ни тягучей слюны, заливавшей подбородок.

Вот и всё. Больше, к счастью или к сожалению, судьба на подобные отчаянные поступки не провоцировала. Вся остальная жизнь была прожита как-то… на цыпочках — тихо, с оглядкой. Сперва с мамой, потом с Сашкой.

Те события прошлого, которые было невозможно осмыслить и принять, она просто заперла в тёмный чулан памяти и редко-редко заходила проведать: как там они?

Почти никогда.

А опыт окриков, унижений, несправедливых нападок, незаслуженных обид — был, и очень богатый. Тая не приходила от него в отчаянье, а несла свой опыт спокойно, с достоинством, с недрогнувшим лицом, осторожно, как опасную, но полезную вещь. Эта вещь помогала ей избегать новых неприятностей или, если уж по-другому нельзя, переносить их стоически, невозмутимо, как неизбежное. Её невозможно было довести до истерики, крика, заставить говорить обидные слова — она просто перемалчивала всё плохое и несправедливое, проходила, балансируя, как болотную топь по жёрдочке, и, переждав, начинала тихий, спокойный разговор, как будто и не было ничего…

***

— Алло?

— Будьте добры…Таисия, ты? Городецкая. Извини, сразу не узнала.

— Здравствуй, Ириша. Рада тебя…

— Прости, некогда. Давай — к делу. Звонил Колбасьев. Ты уже в курсе?

— Ну немножко.

— Будут: мы четверо из девчонок и парни — Колбасьев, соответственно, Мережкин, Калдохин. И Мышь просится. Хоть он и в «Б» был два года.

— А… когда? Уже решили?

— Вот в этом вся проблема. Знаешь, мне не нравится, как Колбасьев расставляет акценты. В субботу, как мы и обсуждали, видишь ли, уже нельзя — «они с пацанами на футбол идут». Продавливает теперь воскресенье и пивной ресторан. Что думаешь?

— Н-не знаю. А ты кого из мальчиков хотела бы видеть?

— Ни-ко-го. Только вас. Думай, Каретникова.

***

Характером Тая пошла в маму — тихоню и миротворицу. Только страх за дочку заставил её бросить горького пья­ницу мужа, а так бы терпела и терпела.

Тая помнит, как они переезжали: зимой, в трескучий мороз, на санках.

Кверху дверцами, плашмя, на санках лежал лёгкий фанерный шкаф; в шкафу, придерживая створки, сидела Тая и не давала выпасть узлам с их немудрёным барахлишком.

Старая, за выездом, двухкомнатная квартира в хрущёвке показалась невозможными светлыми хоромами; даже почти полное отсутствие мебели не могло омрачить радости обладания этим чудом.

Спали вдвоём на сундуке, обедали в комнате за древним круглым столом, который подарили новые соседи. Прожжённый утюгом треугольник в центре мама прикрыла штопаной-перештопаной гобеленовой скатертью с бахромой, и счастье накрыло обеих — богато получилось! Гармонировало с ковриком, повешенным над сундуком, — мельница, мосточек, девушка с вязанкой дров. А кухонного стола у них тогда просто не было, как не было и много чего ещё, вторую комнату, абсолютно пустую, украшал только книжный фанерный шкаф, тот самый, привезённый на санках.

Прекрасным казалось всё — и большие, натёртые газетой до невыносимого блеска окна, и линолеум в шашечку, постеленный в кухне и коридоре прежними хозяевами, и, конечно, ванна — огромная для их худосочных тел. Из плоского крана с шумом била горячая вода, наполняя белоснежную, шершавую от бесконечной борьбы с ржавчиной ёмкость, и Тая ныряла и плескалась в ней, купая в мыльной пене мочалку, а мама смеялась от счастья и ловила скользкими руками вёрткое, худенькое тельце.

Мама воспитала в Тае твёрдую убеждённость, что жизнь даёт гораздо больше, чем они заслуживают. Это свойство помогло ей в дальнейшем считать бесценным то малое, что у них имелось, и с лёгкостью переносить отсутствие того, чего быть не могло. Ковры, мебельные стенки, модные вещи — некоторые без них просто заболевали, а они ничего, жили себе спокойно. Коричневое форменное платье, да габардиновая юбка-шестиклинка, да свитер-лапша — вот и все наряды. Тая очень медленно росла и никак не набирала нужный вес. Бесплотное тело не отрывало пуговицы на поясе юбки, лёгкие ноги не истирали обувь — по этой причине гардероб будто и не снашивался.

***

— Алло! Кто это? Я куда попала?

— Лорик. Не кричи. Это я, Тая! Слышу тебя.

— Таиска! Таиска! Эй, заприте Маршала! И уберите орла! Я кому говорю, уберите орла!..

— Лорик, миленький. Что у тебя происходит? Маршал — кот твой, да? Лариса! А орёл у тебя откуда? Орёл? Вы что, орла завели?

— Ф-фу. Да. Прости. Маршал, сволочь, колготки когтит. Гад, три затяжки! А орёл — нет, не завели, что ты… Это Коля Орёл, сосед наш, уже пьяный в сосиску. Самогонку на кухне со Славкой пробуют. Видать, удалась. Он, когда нажрётся, вспоминает, что любит меня. Рвётся руки слюнявить. И на колени падает. Да фиг с ним. Таиска! Ты идёшь, короче?

— Я могу. Хочу вас всех…

— Тока… Таиска. Заприте Маршала, я сказала! Да… Короче. Тут такое дело. Колбасьев, гад, прямо вдурь обулся. В воскресенье ему и в пивной. Ну и мы себя не на помойке нашли, правда? Короче, одни встречаемся, согласна?

***

С переездом в новый дом началась и новая жизнь — с новыми соседями, новой работой мамы. В квартире через стенку проживала Келбет Гумаровна — Прекрасная Казашка, в которую мама и Тая влюбились с первого взгляда. Прекрасная Казашка — балерина на пенсии — воспитывала внука Димку, которому шёл седьмой год, и руководила детской балетной студией «Аврора». «Келбет» — в переводе с казахского — стройная, статная. «Как так, — частенько думала Тая, — откуда они знали, когда давали имя, там, в своей казахской деревне, что из младенца вырастет такая…» Высокоскулую, с тонким овалом лица и точёной шеей, пятидесятисемилетнюю соседку нисколько не портили ни смуглая кожа, ни морщины. По лестнице она взлетала, никогда не глядя вниз, будто и не касаясь ступеней, — лёгкая, стремительная. Ногу в вертикальном шпагате поднимала со смехом, моментально и без напряжения, по первой Таиной просьбе, благо под юбкой ли, под халатом, всегда было чёрное балетное трико до середины бедра. Запойный персонаж с четвёртого этажа — Коля Бармалей, завидев её на лестнице, каждый раз почтительно останавливался и начинал специальным рокочущим голосом декламировать, мотая в такт седой кудрявой головушкой:

 

Так идёт — что ветки зеленеют,

Так идёт — что соловьи чумеют,

Так идёт — что облака стоят…2

 

Он и прозвал её Прекрасной Казашкой. И все приняли, потому что Бармалей — человек искусства, работник филармонии; играет на бас-балалайке в ансамбле народных инструментов «Матрёшка».

Самой странной фигурой в подъезде оказалась Ася с третьего этажа. Просто Ася, лет так сорока пяти. Затейли­во корявые косолапые ноги, чёрная метла конского хвоста, огромный приплюснутый нос. На нижнюю часть лица лучше бы не смотреть совсем. Рот, когда она говорила, напоминал шевелящуюся сталактитовую пещеру. Зубы обломаны так причудливо — два передних центральных достаточно высоко, потом боковые резцы чуть пониже, острые клыки уже нормальной длины. Обломки торчали в виде забора, перевёрнутого вверх ногами и выгнутого дугой. Внутри пещеры беспомощно болтался толстый неуклюжий язык. Звук «с» у Аси не получался. Чтобы его выговорить, она засовывала язык куда-то вверх, к нёбу. Получалось что-то вроде «тт».

На первом этаже проживали Клавдия Елистратовна и Владимир Ефимович.

Клавдия Елистратовна Асю презирала. Когда приходилось контактировать по неизбежным подъездным вопросам, делала лицо тяжелобольной, и было ясно, что сам факт Асиного существования оскорбляет в ней женщину, человека и птицу высокого полёта одновременно.

Клавдия Елистратовна работала в буфете обкома партии, имела мужа военного пенсионера, старинную причёс­ку под названием «бабетта» и бирюзовый кримпленовый костюм. Тая всегда со священным ужасом смотрела на огромный приглаженный стог, царственно венчавший её голову; зимой он казался ещё больше из-за малиновой мохеровой шапки, которая аккуратно натягивалась на сооружение из волос, а всё остальное — лоб, уши, затылок оставались неприкрытыми. «Что греет шапка? Волосы?» — этот дурацкий вопрос маленькая Тая задавала себе каждый раз, когда видела Клавдию в зимнем наряде, но спросить кого-то, хоть бы даже и маму, стеснялась. Не стыдно было спрашивать только у Димки. Но что Димка в таких вещах мог понимать? Хотя где-то соображалка у него работала. Ох, работала!

Как-то раз в начале лета, ранним вечером, в их дверь тихонько стукнула Ася. Мама открыла и даже не успела поздороваться — соседка прижала палец к губам и шепнула:

— Алевтина! Иди… Покажу чего.

У мамы сразу сердце ухнуло в живот. Следом за Асей она на слабеющих ногах спустилась со своего этажа на один пролёт лестницы, потом на половину второго…Спиной к ним, перед дверью сановной буфетчицы и её мужа, стояли Димка с Таей. Димка, встав на цыпочки, жал кнопку звонка.

Мама оглянулась.

— Т’тмотри, — еле слышно сказала Ася и ощерила свой жуткий рот в улыбке.

…Дверь открыли вдвоём — муж и жена.

— Клавдия Глист'гатовна! Владими'г Фифимыч! — привычно загундел Димка. — Дайте, пожалуйста, колбаски…

Лицо Клавдии скукожилось, как от лимона. Она втайне гордилась своим изысканным отчеством, а не друживший с логопедом Димка ронял его с пьедестала, потому что в «Глистгатовна» совершенно явно слышалась глиста. «Фифимыч» быстро смотался на кухню и с напряжённой улыбкой выдал просителям два тоненьких кружочка твердокопчёной колбасы.

Дверь захлопнулась. Дети сиганули через три ступеньки на улицу, а у мамы подкосились ноги. Она села прямо на лестницу.

— И вот так — т'то раз на дню, — вкрадчиво произнесла Ася со счастливой улыбкой.

…У мамы случился сердечный приступ. Она лежала в соседской квартире на кухонном диванчике с валидолом под языком и, не отрываясь, смотрела на Таю. Тая с ума сходила от этого взгляда.

Прекрасная Казашка кричала на высокой ноте:

— А вот пусть!.. Так им и надо!.. Сволочь буфетная! Не стоило тебе, Аля, соваться! Пусть бы всё лето за колбасой шлялись! Нечего выдрючиваться перед детьми своим дефицитом!

Димка тоже вносил посильные объяснения:

— Алевтина Ивановна! Не гасст'гаивайтесь! У них п'гав­да много! — И показывал руками сколько. — Я видел… На кухне, над газом, так… (он показал как) висят. Там пять… или семь. — Димка задумался и виновато добавил: — Пахнут…

Тая тоже видела эти колбасы. В тот первый и единственный раз, когда они с Димкой были приглашены в заветную кухню. Их подробно расспросили — о маме, бабушке, папах, вскользь о Таиных оценках, угостили злополучной колбасой и мармеладом «Лимонные дольки» из круглой картонной коробки. Колбасные батоны притягивали взгляд. Они висели над плитой, на газовой трубе, длинной шеренгой, благородного красно-коричневого цвета, до блеска натёртые растительным маслом… И в самом деле пахли упоительно.

Стыдно, гадко было стоять переминаясь каждый день перед соседской дверью, но воспоминания — вкусовые, обонятельные — выворачивали нутро. Очень хотелось колбаски.

…Мама отлёживалась часа полтора. Потом они вернулись в свою квартиру, и Тая решилась наконец просить прощения.

— Мамочка, — робко вздохнула она, тронув маму за рукав.

Мама тяжело села на табуретку, повернула Таю к себе лицом, долго смотрела ей прямо в глаза, а потом проговорила, с трудом выталкивая слова:

— Нельзя… никогда. Знаешь… нам это не положено.

Тая поняла сразу. Не стала задавать вопросов. Кем не положено, почему. Не положено — и всё. Сухая колбаса, лимонные дольки, торт «Птичье молоко», немецкая кукла Эльза, японский зонт «Три слона» — не положено.

А что положено? Работать. Учиться в школе. Гонять с Димкой по двору. Пить чай с сушками «челночок» у Прекрасной Казашки. Ветчинно-рубленая за три пятьдесят кило, раз­варенная в скороварке. Серый холодец из кулинарии (в ехидном просторечии — «сиськи-письки»). Кофта-лапша. Габардиновая юбка. Ещё положено: «За апельсинами не занимать — заканчиваются!», «Слезьте с подножки, троллейбус не резиновый!», «Быстро выходим убирать двор — что ж, что выходной, не баре, не развалитесь!» И они послушно не занимали, и слезали, и выходили…

Иногда было просто невыносимо. За гранью вооб­ра­жения.

Зима. Тая в пятом классе. В большой комнате на потолке, вокруг трёхрожковой люстры (у них уже появилась люстра), вдруг начало разрастаться странное желтоватое пятно с коричневым ободком. Оно было не очень явным, с потолка не капало, но, к маминому беспокойству, постепенно всё же увеличивалось, меняя конфигурацию. И главное, было непонятно, откуда там может быть вода — наверху ведь тоже комната, не кухня, не ванная. Батарея далеко, у окна, а пятно в центре.

Всё разъяснила опять же Ася, зашедшая «по делам». Задрав свой толстый нос кверху и не слушая маминых версий о том, откуда вода, она просто и спокойно объяснила: