Вступление

Ка-арис:

Я вбежала в комнату, уже почти ничего не видя, не осознавая, не понимая.

Кровать – самое надежное средство от детских обид. Я всегда пряталась там, зарывшись под одеяло, когда злилась. Вот только когда мне было хоть немного страшно, я мчалась через весь дворец к отцу. Мчалась как ветер, чтобы страх не успел меня догнать…

И я находила отца, где бы он ни был. Он обнимал меня, прижимал к себе, и все страхи отступали, все обиды уходили. Становилось тепло, уютно, надежно, и я верила, что так будет всегда. Мы же долгоживущие. Папа – вечный, он все время будет рядом. И мама…

Но я ошибалась… И сейчас мне очень-очень страшно, а бежать – не к кому.

Синдр:

Не знаю, какой слепень меня в задницу укусил, но вместо того, чтобы пойти от матери напрямки, по утоптанной тропинке, мне приспичило подняться на небольшой пригорок. Прям вот словно ноги сами потащили заглянуть за другую сторону огромного, склизкого, покрытого мхом валуна. Ну или захотелось активно милующихся квакш пугануть.

А то прямо идиллия у них… аж завидно.

Вот когда мой папаша-орк, под три метра в вышину и два метра в плечах, мою мамку-тролльку ростом метр с кепкой в кустах заваливал, о чем он думал вообще? Как у них вышло что-то, до сих пор понять не могу, у него ж… как ее рука!

Иех! Мне о таком только мечтать!..

Но, главное, всем назло, у матери внутри зародился я, и эта героическая женщина меня выносила. Вот за одно это ее любить готов – семь месяцев таскать в пузе еще одну треть самой себя по размерам! И ведь знахарка, готовая от приплода помочь избавиться, под боком была. Но мать у меня психованная… в смысле, эта… самоотверженная! Выносила и родила.

Только на этом ее страсть к подвигам закончилась, и меня, всего такого нарядного, в корзиночке оставили у входа в шатер отца. То-то наутро все его девять жен возрадовались, узрев тролльего подкидыша!

Они там между собой до сих пор дерутся, очередь выдумывают, чуть ли не номерки на ночь разыгрывают. А папаша мой то к мамке бегает, то к кикиморе какой-то, то еще куда-то на сторону – я в его бабах запутался давно. Главное, все от земли в прыжке до маковки достать… Вкус у него такой, странный.

Мне, наоборот, орчанки нравятся, да только я им всем в пупок… ну ладно, прямо в сиськи носом упираюсь. А грудь у них у всех как кулак… отцовский. Утыкаться одно удовольствие. Да только кто ж мне даст?! Никто…

Для троллек я крупный страшный орк, для орчанок – мелкий страшный тролль.

И тут квакши на валуне!.. Милуются! Чтоб их кикимора сварила!

А меня вчера Келда очередной раз на обе лопатки уложила, когда я к ней попытался подкатить. Но уже не смеялась и букет взяла.

Все же права мать – женщины в любом племени до цветов и внимания слабы.

Шириной плеч я, может, и не вышел, клыки тоже так себе… едва заметные. Позор, а не клыки!.. И волосы на голове не брею, потому что иначе толстого хвоста на макушке, как у остальных орков, не выходит. Приходится все что есть стягивать, чтобы хоть издали народ не пугать. Тонкий у меня волос для орка… И цвет волос не темно-зеленый, а черный, как у троллей. Зато кожа не нежно-оливковая, а серо-зеленоватая. И уши, хоть и заостренные, но не вытянутые вверх, а обычного размера, с ладонь.

Пусть для орчанок я – страшный низкорослый слабак, зато мать у меня – кладезь мудрости, а бабка – знахарка… поэтому в кармане лежит зелье приворотное, для Келды.

Доза как на два десятка троллей рассчитана, но зато на седьмицу должно хватить. Главное – придумать, как бы в нее его влить тишком. Куда б подмешать… и со стыда не сгореть.

Но уж очень Келда красивая! А главное, я ж ее не в шатер к себе зову – на такое она точно не согласится, даже если я ее в приворотном зелье искупаю. Просто… хочу!.. А там, может, и до шатра договоримся.

Те орчанки, которых мне уже удалось уговорить, безо всякого зелья, вроде не жаловались. Даже иногда еще прибегали, но тишком. Хвастаться, что спят со старшим сыном вождя, никто не стремился почему-то…

Квакши, возмущенно выкрикивая свое «ква-а-а», спрыгнули с валуна и упрыгали прочь, и я уже тоже прочь идти собрался, как вдруг увидел… чудовище?!

Страшная, тощая, белая… и волосы белые, и кожа!.. Даже не по себе в первый миг стало. Я тут хожу страдаю, что рожей и ростом не вышел, а мне под ноги такой кошмар… чтобы не ныл и богов не гневил, не иначе.

Часть 1. Глава 1

Синдр:

Я почти на минуту застыл, озадаченный увиденным, но потом все же решился. То, что лежало на мху, было, конечно, страшное, вернее – непривычное, бледное, как нежить. Но при этом нежить была вполне себе живая и даже постанывала едва слышно. Поэтому бросать ЭТО помирать жалко.

– Пить! – Судя по уцелевшей рванине, едва прикрывающей тело, ЭТО все-таки было женского рода, и голос тоже на девчачий похож. Красивый голос, хотя и похрипывает немного.

Пить… вот в чем я тебе пить принесу?! У меня во фляге зелье для Келды и планы, между прочим! И на Келду, и на флягу, и на зелье…

– Пить!

Да чтоб тебя леший заплутал!

Слева от валуна болотце начинается, старенькое, вода отстоявшаяся, перебродившая еще до рождения папаши моего, так что пить ее можно без опаски. И лесное озерцо есть неподалеку, а то мало ли, с болотинки животом замается?

Только вот это бессознательное не лицом же в ряску макать? И до озера пройти вперед и вправо надо. А до матери с бабкой назад, по тропе, минут двадцать бегом. За это время ее «Пить!» мне всю душу наизнанку вывернет. До отца ближе, но такое бледное и болезное лучше к бабке.

– Пить!..

Кикиморы тебя свари…

Оторвал от остатков одежды страдалицы кусочек – все равно там рвань сплошная, на ближайшую моховую кочку нажал и в ямку тряпочку опустил. А потом девчонке прямо на губы выжал. Они у нее такие же бледные, почти с кожей сливаются… но хоть язык розовый. Слизала им всю воду и опять за свое.

Раз на десятый я умаялся. Сварит бабка еще зелье…

Выплеснул все из фляги в ту самую ямку, из которой воду брал, и побежал к озерцу. Флягу ополоснуть же надо как следует, а то мало ли что?!

Торопился как мог. Отмыл, воды набрал, обратно прибежал… и на валун задницей так и присел.

Эта немощь бледная, пока меня не было, оклемалась немного, в себя пришла и пить поползла! Угу… Из ямки с зельем.

У меня прямо так и обмерло все. Зелье ж… приворотное… на два десятка троллей рассчитанное.

Ух, как я побежал! Подхватил на руки эту поганку и помчался к матери с бабкой сломя голову. Даже разбираться не стал, подействовал приворот или нет. Может, она в меня вцепилась, чтобы ее ветром на бегу не сдуло? Легкая же, как перышко!

У входа в мамину норку – а как по-другому мне с моим ростом называть тот шалашик, в котором она жила вместе с бабушкой? – я поставил бледную пакость на землю, убедился, что стоит сама, без моей помощи, и принялся осторожно выстукивать по дереву секретный пароль.

– Это ты что такое из лесу притащил, ирод?! – Первой из норы вылезла бабка и уставилась на поганку во все глаза. А та – на нее.

При всем уважении к родне по маминой линии, немощь хоть ростиком была повыше, но зато как былиночка, в отличие от коренастой старой троллихи.

– Под валуном валялась, – признался я.

– И что, ты теперь к нам всякую пакость тащить из лесу будешь? Грязное, тощее, бледное… Прям нежить лесная.

– Ну не красавица, согласен. – Я небрежно пожал плечами, стараясь не замечать пристального взгляда голубых, как яйца дрозда, глаз поганки. – Но ты ж знахарка…

– И с чего это вдруг мне на это убожество отвары свои тратить? Энто ж еще кормить надо, наверное?!

Нет, бабка у меня не злая и даже не жадная, просто характер у нее суровый, как и у мамки. Та легко поварешкой по лбу приложить могла, при том что ей для этого на цыпочки вставать приходилось. А как совсем перерос, так новый способ придумала. Заметит что или надумает, буркнет недовольно: «Наклонись…» И я, как лопух последний, на такое долго велся. Ведь иногда ж и правда что-то показать хотела, а иногда с разворота по лбу – и давай отчитывать…

И тут убожество ко мне шагнуло, обняло, прижалось, потом голову закинуло и в глаза уставилось. А взгляд влюбленный такой… Я почти поверил, удивился даже, а потом вспомнил – зелье ж! Да такое мощное, что орчанку на семь дней под меня уложить должно было. Думаю, чахлу эту на год срубило, не меньше.

– Ты красивый, – объявила она мне и по клыкам погладила. Издевается? Им до красивых расти и расти… и ведь не вырастут уже, все.

– Поцелуй меня! – а в голосе сталь звенит, и говорит так, словно с детства только и делает, что приказы всем раздает.

Я даже опешил немного от такого напора. Может, ей зеркало принести, чтобы на себя полюбовалась? Поцелуй ее… Доска-доской, да еще и бледная. Но глазища большие, сверкают, а цвет с голубого на стальной сменился, и губы вроде розоветь начали.

Тут терпение у чахлы закончилось, она меня прямо за оберег к себе притянула и сама поцеловала. Вот так же, как говорила, – властно и без сомнений, что я посмею отказать. Меня до жара в паху проняло, причем больше от ее уверенности, чем от самого поцелуя. Все мысли о зелье из головы вылетели, только не просто так, а прямо бабке моей в голову. И прямо вот в такой замечательный миг она первой попавшейся ей под руку палкой мне чуть ниже поясницы с размаху как выписала!..

– Ты что ж… в тростиночку эту все мои труды влил? Да ей понюхать бы хватило! Изверг окаянный, лешие тебя забери! Весь в отца – большой, тупой и озабоченный! Да о чем ты думал, орясина безмозглая?!

– Что тут за шум? Синдр, ты ж к отцу пошел… А что это за девушка?

Ну все, теперь точно живым не уйду. Это я и правда не подумал, что они все против меня объединятся, поганку спасти хотел. А бабы сейчас меня виноватым во всем и везде выставят, да еще и драться уже начали!

– С болота притащил, красавчик наш, жабу-царевну… Приличных девушек ему не надо, нам бледность бестелесную подавай! И зельем приворотным ее опаивай. Бестолочь у тебя сын!

– Ма, сама она зелье выпила! Я за водой нормальной к озеру побежал, а она оклемалась и из болота давай пить, а я туда как раз все зелье из фляжки…

– Я, значит, ночь не спала, варила-пыхтела, а ты все мои труды в болото?! Лягухам да трясинницам?! Квакшам да лешим?! Ах ты…

Нет, бабка, конечно, правильно разозлилась… Но теперь седьмицу точно на глаза ей являться нельзя – прибьет. Так что я мамке рукой помахал и рванул по тропинке, к отцу.

Бегаю я быстрее и пробежать могу долго, так что отсижусь у папаши пару-тройку деньков, потом сунусь проверить, как оно. Отпустило их всех тут или нет. Как раз к тому времени поганку откормят и выходят, станет на приличную девку похожа. И зелье, может, выветрится слегка, или бабка каким отворотным ее напоит, чтобы полегчало.

В шатер отцовский я влетел так, как будто за мной не одна старая троллиха, а толпа молодых леших мчалась. Не рассчитал я, что бабка настолько разозлится, – почти на пятки мне всю дорогу наступала, шишками кидаться в спину успевала и орала при этом на весь лес, так что теперь вся деревня орков про мои подвиги знает.

Хорошо хоть, не про зелье, а про то, что я, орясина безмозглая, девку на болоте подобрал и не к себе в шатер повел, а им с матерью подкинул, бесстыдник и последыш орочий…

Так что и десяти минут не прошло, как папаша появился, посмотрел на меня хмуро и объявил:

– Одно дело, когда женщина сама в твой шатер идти отказалась, как твоя мать, и совсем другое, когда ты женщину бросил, да еще и на материнскую шею. Не бывать такому, чтобы мой сын от ответственности бегал. Так что строй себе отдельный шатер и забирай в него свою женщину. Нечего меня на весь клан позорить!..

Хорошо хоть, не сразу выставил, переночевать разрешил. А с утра, даже позавтракать нормально не дав, выпинал строительством заниматься.

Вот не так я собирался свой шатер возводить, не с таким настроем. Я о Келде как первой жене мечтал. Но теперь-то мне уж точно ни от одной орчанки не обломится – кто ж захочет второй женой пойти, когда первая – найденыш болотный без роду и племени, да еще страшненькая, без слез не взглянешь. Спас, называется…