I

«Теряя ключи, забывая пароли…»

 
Теряя ключи, забывая пароли,
вперяя вопрос в облака перьевые,
с ремарками вызубрив первые роли,
хотя не предложат и роли вторые,
ни брассом, ни кролем житейское море
смирить не пытаясь. От качки до качки –
назад отмотав, разгляжу при повторе
себя в бултыханиях смелой собачки.
Она за буйки… Интересное дело,
как будто за брошенной Господом палкой!
Ей тоже в тумане, похоже, белело…
Ни глупой она не казалась, ни жалкой.
Так вот и меня – никогда не пороли,
ни в детстве, ни в смысле обид – переносном.
И не было мне ни покоя, ни воли,
лишь детская вера на свете на взрослом.
 

ВЕСТНИК

 
                          Голубь лазоревый. Может, зелёнкой
                          выкрасил гулю какой-то балбес?
                          Что же до зрителей с психикой тонкой,
                          вне подозрений посланец небес.
                          Головы к небу задрали подруги,
                          три неофитки из тех выпускниц
                          школ благородных девиц кали-юги,
                          сами диковенней крашеных птиц.
 
 
                          Эта – Фотиния. Светка, короче,
                          в чём-то закрученно-алом до пят.
                          Та – в золочёных браслетах сорочьих,
                          и до бровей помрачительный плат
                          голубю в тон… подтверди, Вероника!
                          Я то и вовсе в мужицкой джинсе:
                          девочка, мальчик? Поди разбери-ка,
                          вроде пацан, но при длинной косе.
 
 
                          Зыркает голубь на нас непредвзято,
                          мы, изумлённые – на сизаря.
                          «Светлое завтра» из кадра изъято,
                          и, вероятно, изъято не зря.
                          Чтобы запомнили вспять ликованье,
                          к матушке Ксении первый визит:
                          думали, души несём на закланье,
                          вышло – дешёвенький свой реквизит.
                          Чтобы заштопали швы девяностых
                          в памяти нашей и et cetera
                          окна икон на Васильевский остров,
                          голубь лазурный над чашей двора.
 

MADELEINIEA LOLITA

 
Такая бабочка над ним
крылатый размыкала нимб,
как поцелуй Христа в чело –
такое небо в ней цвело,
что мальчик выгнулся до дна
своих зрачков, и дно двойное
его вело, куда вольно ей.
Мелькнёт – и снова не видна.
 
 
Он видел рай. Я вижу ад.
В музее выставленных в ряд
четыре тыщи экземпляров
павлиноглазых фей, икаров…
Сачок-рампетка под стеклом.
Ты им как вид была открыта,
нимфетка, бабочка lolita,
и поздно сожалеть о том.
 
 
Лес препарирующих игл
омыт лучами детских игр.
Пыльца на пальцах – кровь почти,
но в старце мальчика почти.
Средь радуг мёртвого эскорта
вне зоны действия сети
прости, прости его, прости!
Смахни с лица морщины чёрта!
 

АРФА

 
И внемлет арфе Серафима…
 

А. С. Пушкин

 
                         Тридцатые годы, но время не суть.
                         По лестнице старую арфу несут
                         под марши Осавиахима
                         недюжинных два Серафима.
                         Петров Серафим
                         и по правую с ним
                         вполне себе Кац,
                         но и он Серафим.
                         Так звёзды легли и берёзки,
                         что в паре работают тёзки.
 
 
                         Взывают ли трубы, ревёт грузовик
                         изнаночным эхом бравурных музык
                         у выхода… Дивная, Вы хоть,
                         внемлите себе, это – выход!
                         Ваш выход, сударыня!
                         Да, «запасной».
                         Вот-вот полыхнёт нашатырной весной
                         сквозь ваши чехлы и обмотки
                         от центра Москвы до Чукотки.
 
 
                         В избытке у свежей гармонии нот
                         на лестничный ваш молчаливый пролёт
                         в заверенном званье балласта
                         во славу Екклесиаста.
                         Труба ли взывает,
                         гудит ли клаксон,
                         бесполая Муза, как мальчик-гарсон,
                         вам двери придержит на Вы и,
                         не морщась, возьмёт чаевые.
 

МАТЬ

 
Пока носила передачи
былая львица сыну Льву,
она походкой старой клячи
обзавелась. Пока молву
топтать не поступью, а шорком
гордыне сношенной пришлось,
глядеть в упор голодным волком
голодный научался лось,
и зайка серенький в лисицу
вселяться заживо, пока
ёж, превращаясь в рукавицу,
утюжил львиные бока.
«Похож на мать, – твердили сыну –
с горбинкой нос и лоб высок!»
И кляча прёт через грязину,
стянув потуже поясок.
 

«Подставлял Господь дураку плечо…»

 
                          Подставлял Господь дураку плечо.
                          Попривык дурак:
                          Подавай ещё
                          высоко сидеть, далеко глядеть!
                          Уронил – поймай, не чужие ведь.
                          А уж я Тебе отслужу, Христос,
                          упрежу Твоих – тише вод – невест.
                          И пока Господь его в гору нёс,
                          не спросил дурак:
                          Где, Господь, Твой крест?
 

ГОЛОСА

 
Тысячекратная тьма повторенья
танца теней Саломеи с Иудой.
– Нет!
Ещё Иродова даренья
нет!
Не вернулись посыльные с блюдом,
нож не рождён ещё.
Незачем, нечем,
некому…
Спящий во чреве Предтечей
день не восстал.
– Удались, удали!
Жорж приглашает на вальс Натали.
Нежный румянец прильнул к эполете…
Танец как танец. Дети как дети.
 

НАТАЛИ

 
                            Раз-два-три, раз-два-три…
                            Разве ты – он!
                            Смят недоразвитый розы бутон,
                            смыты румяна, помада, грехи.
                            Саша, не надо сейчас про стихи!
 
 
                            Раз-два-три, раз-два-три…
                            Разве он – ты!
                            Молча меняют бельё и бинты.
                            Думали жить. Ты возьми, да умри.
                            Раз-два-три, раз… без пятнадцати три.
 
 
                            Двадцать седьмого январского дня –
                            ты уезжаешь на бал
                            без меня.
 

«Кучевые заметки и лес…»

 
Кучевые заметки и лес,
оступившийся в небо стокрыло.
Дымовых облаченье завес
наготу листопада сокрыло
от него самого. Немота.
Только шоркает ветер вслепую.
Лета многие или лета? –
тишина отливается в пулю.
 

«Пробита речь молчанием, сквозит…»

 
                       Пробита речь молчанием, сквозит
                       последнее несказанное слово.
                       Возможно, это слово-паразит,
                       от зёрен отлетевшая полова.
                       Лишённое таланта и ума,
                       отсутствие без всякого покрова.
                       Ты погляди –
                       тома, тома, тома…
                       И что тебе несказанное слово?
 
 
                       Снегами заплывает окоём
                       пространства, прикипевшего к засовам.
                       Там трудники поврозь или вдвоём
                       всю жизнь свою работают над словом.
                       Издали, не издали – не вопрос.
                       От точки доведённые до точки,
                       роняют миллионы алых роз
                       отсохшие печатные листочки.
 
 
                       Но ты вберёшь бескровный перегной,
                       пустой травы крушенье и шуршанье,
                       как обещанье музыки иной,
                       как пущенное в рост благоуханье.
 

«– Садись за алгебру, дебил…»

 
– Садись за алгебру, дебил!
А мальчик Пушкина любил,
тот за него посуду мыл, не белоручка.
 
 
Поручик Юрьич Михаил
ронял соломку вдоль перил,
по коим жизнь съезжала в мир, где злая Жучка.
 
 
Там царь зверей, не пив, ни ев,
Толстой на Жучку шикал Лев
и укорял слезинкой детской Достоевский.
 
 
И было мальчику легко
скользить за Пушкина и ко
на лыжах узких башмаков лыжнёю Невской.
 
 
Где оборвалась та лыжня,
не говори, что жизнь фигня –
седой мой мальчик, не зови за стол Иуду.
 
 
И я не буду. Визави
присядет тень твоей любви.
Не выключай за тенью свет, помой посуду.
 

ФИЛЬМ «АББА»

 
Сияния полярные. И перпендикулярно им
из кинотеатра «Родина» мы вышли вчетвером.
И на душе не очень нам,
жизнь кажется просроченной:
сажать не стоит дерево,
не стоит строить дом.
 
 
Такой фильмец, сияния,
что добрым всем влияниям
на души неокрепшие наметился конец:
Гори ты, школа средняя – и наша и соседняя –
какие школы к лешему, когда такой фильмец!
 
 
Зачем ты, наша «Родина», не глупая же вроде, но
на вражескую фильму ту
нам выдала билет?
Там пел квартет заоблачный:
О, «Money, money…» Вона что!
А здесь согласно климату такой музыки нет!
 
 
Завод есть винноводочный, три шахты круглосуточных
и мясо-банно-прачечный-молочный комбинат.
А хочется-то – музыки…
Отечество, дай музыки!
Мы девочки, мы музы и
музык нам не хватат.
 
 
И тут врубилась музыка! Загадочная музыка,
улыбчивая музыка – сплошной парад планет.
Шары влетели в лузы и развеселились лузеры!
Сто лет как длится музыка,
но вырубился свет.
 
 
Ах, если б не сияния на грани выгорания
при переходе качества с количества на мат,
не вспоминали б девочки, что раньше были туточки
три шахты круглосуточных,
завод и комбинат.