Отзывы на книгу «Осада человека. Записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма»

О.М.Фрейденберг – предмет моего глубочайшего поклонения, и я восхищенно читала и ее саму, и о ней, и ее переписку с Б. Пастернаком, когда она была опубликована. Но конкретно эту книгу я восприняла неоднозначно и в каком-то смысле даже пожалела, что прочитала ее, и так и не ответила на собственный вопрос, а нужно ли мне было вообще все это знать? Конечно, «не сотвори себе кумира» - афоризм верный, но я сотворила его задолго до этой книги, а разрушение кумиров – процедура слишком уж драматичная.

С одной стороны, эта книга - попытка написать обобщающие комментарии к неопубликованным автобиографическим запискам, сделанным О.М. Фрейденберг во время войны, в блокаду и сразу в послевоенное время. Вероятно, она осознавала ценность своего психобиографического опыта, старалась осмыслить его и пока он длился, и после, когда война закончилась и сделала более выпуклыми многие смыслы, в ней то ярче, то тише полыхала надежда на вселенский суд над репрессивным режимом, но писала она глубоко личные вещи в глубоко личной оптике. И с этой позиции мне видятся сразу две проблемы или даже два минуса этой публикации. Первый – комментариев мало и они очевидно скудны и содержательно недостаточны: на мой взгляд, авторские ремарки И.А. Паперно - это по большей части пересказ или парафраз, сопровождаемый почти дословными выдержками из оригиналов ее дневников и другими цитатами. Мне в этом виделось что-то спекулятивное в плане научного представления наследия О.М. Фрейденберг. Второй – мне не показалось, что эти, пусть подробные и эмоциональные, записки О.М. Фрейденберг «тянут» на мифополитическую теорию сталинизма. Вообще я не против того, чтобы из малого сделать великое, особенно если это касается О.М. Фрейденберг, как по мне, так у нее всё - великое, но все же разработка теории, пусть даже имплицитной, – это несколько иное.

Но ладно, пусть. Я готова даже согласиться с авторской идеей, что О.М. Фрейденберг в той или иной степени осознанно и планомерно стремилась к созданию такой теории, ведь ученый не перестает быть ученым даже в самых зверских условиях существования (достаточно вспомнить, что А.М. Лосев по памяти читал курс античной философии лагерникам). Меня больше зацепило, ранило и травмировало другое. Я с жадностью схватилась за эту книгу, как за драгоценные «штрихи к портрету», но по мере чтения у меня формировался совершенно иной образ почитаемого мной человека. Разные подробности, особенно граничащие с физиологией или глубоко персональной рефлексией отношений с матерью, раскрывали мне иную О.М. Фрейденберг, «снижая», опрощая, девальвируя мое восприятие ее личности (например, все во мне отторгало, протестовало против публикации ее признания, что она тайком от голодной матери ела, давясь, хлеб, или их ссор по поводу карточек иждивенцев и работающих – мне было трудно списать такое на войну и голод). Подробнейшее ядовитое описание факультетских дрязг, мести и предательств учениц с вклеиванием (!) протоколов кафедральных заседаний в личный (!) дневник, конечно, становилось «документом времени», но больно резало сердце. Блеск ее научных работ тускнел рядом с такой болезненно сохраняемой хроникой.

С одной стороны, конечно, все это иллюстрировало грубую насильственную мощь и масштаб репрессивной политики, осады человеческого в человеке беспощадным режимом, стремившегося конфисковать любую живую жизнь, навязать людям чуждые, иллюзорные образцы существования. С другой стороны, по мере погружения в чтение во мне росла уверенность, что, вероятно, далеко не всё из архивов, которые исследовала автор, стоило вообще публиковать. Или, если уж публиковать, то, вероятно, только (или сначала) сами оригиналы, без авторских потуг объяснять читателю, что имела в виду О.М. Фрейденберг, дав ему свободу обдумывания и самостоятельной интерпретации фактологии. Не уверена, хотела ли этого обнародования сама О.М. Фрейденберг и нужно ли было вообще это делать, даже имея в виду сугубо академические цели. В процессе чтения меня не раз настигало чувство стыда, разочарования, горечи и удивления от свершающегося во мне распада великого в личности на мелочно-житейское, но больше - от так и не ставших для меня очевидными авторских попыток придать житейскому статус судьбоносного. Наверное, все мои вопросы идут от собственных преувеличений эстетики личности интереснейшего исследователя, но в этом плане эмоционально-когнитивный «фрейм» записок О.М. Фрейденберг, на мой взгляд, сильно отличается от публикационного «фрейма» И.А. Паперно.

Что в итоге? Я прочитала. Прочитала с преследующей меня болью, тошнотой и отвращением, с чувством огромной беды на сердце (коверкание личности О.М. Фрейденберг жестоким опытом было невыносимо почти физически) – и от содержания записок, и от реконструированной в них атмосферы, и от измельчения в ступке военного быта значимых человеческих ценностей (О.М. Фрейденберг – сама для себя и субъект совладания с блокадной и поствоенной жизнью, и субъект анализа, и субъект страдания), но более всего - от попыток неконгруэнтного поиска смыслов глубоко личных текстов. Душа с ее темными уголками – потемки не только для Другого, но порой и для самого себя: самоанализ временами способен спасти себя от утопания в чуждом и враждебном, а вот внешний пост-анализ, я думаю, часто рискует превратиться в передергивание и приписывание тех смыслов, которые, возможно, автор и не имел в виду.

Мотивацию публикации и собственно научный вклад автора в анализ записок О.М. Фрейденберг я до конца не уяснила (или же просто не хотела принимать первую же очевидную догадку), все силы ушли на то, чтобы сохранить, удержать в памяти «мой» образ О.М. Фрейденберг. И даже сейчас, по прошествии некоторого времени, я все еще не могу сказать, насколько мне это удалось и смогу ли я теперь отделить одно от другого так, чтобы свет ее личности для меня не померк. Но надо ли вообще отделять, ведь все это – она, всё та же О.М. Фрейденберг, пусть и на разных фазах своего личностного и научного роста? Придется просто принять как данность, что человек множественен, и нет никакого инструмента измерения его «зияющих вершин».

Эта двойственная книга сложно устроена, и отношение к ней зависит того, как воспринять и обе части по отдельности, и форму их взаимодействия.

«Я не историк, и потому мне хотелось бы говорить о своей эпохе с негодованием»

Будь дневник-хроника Ольги Фрейденберг опубликован сам по себе, я бы его купил. Но читать его тяжело: это личные и не слишком ровные записки разъяренного и разочарованного свидетеля эпохи, которую он годами судит со всей страстью, на которую способен. А вместе с эпохой — и всех вокруг. В особенности — коллег, отношения с которыми расписаны в таких деталях, что в ответной ненависти целых поколений преподавательского состава ЛГУ не вижу ничего удивительного.

Царапает глаз при этом то, что Фрейденберг судит пороки окружающих, вытянутые и подхлестываемые сталинизмом, как бы оставляя саму себя за кадром, не распространяя свои оценки и суждения на собственные поступки — иногда ничем не отличающиеся от поведения остальных. Впрочем, возможно, не проговаривая этого прямо, она в своих обобщениях имеет в виду и себя, и тогда речь, скорее, о психологической самозащите.

Говорить же о ее обобщениях как о теории сталинизма я бы все же поостерегся. Оптика — да, безусловно. Мифопоэтическая перспектива в ней и целая россыпь образов — да, ценны.  Отдельные утверждения — конечно, тоже: особенно тезис про склоки как метод управления и оценка блокады как пикового проявления сути сталинского строя. Фиксация и осмысление исторических событий — само собой: два ключевых и потому самых ценных и с хроникальной, и с теоретической точки зрения элемента повествования — блокада и послевоенные чистки ЛГУ. Но цельная концепция? Нет, скорее нет.

В том числе потому, что сама Фрейденберг все же не стремилась прописывать связи между отдельными обобщениями, а некоторые из них — касающиеся быта — решают и ставят вопросы одновременно, потому требуют отдельной рефлексии (на возможность которой Ирина Паперно указывает, но не более того). Она, собственно, и вывела бы ее записки на уровень полноценной теории. Но Фрейденберг ей не занималась.

Опыт чтения

Метатекст Паперно тяжело ухватить. Он избыточен по отношению к запискам как нарративу и в основном повторяет и склеивает цитируемые отрывки, иногда комментируя их и задавая ожидаемые вопросы в ожидаемых местах, там, где утверждения становятся спорными с научной, а рассказ о событиях — с моральной точки зрения. Он даже не предлагает вписывать обобщения Фрейденберг в контекст собственно теории сталинизма: Паперно сравнивает ее тезисы с концепциями ее современников, большинство из которых — кроме, понятное дело, упоминаемой регулярно Лидии Гинзбург — интересовал феномен тоталитаризма вообще, не сталинизма в частности. Диахроническая перспектива отсутствует совершенно, что странно, даже если учесть, что ретроспективный дневник Фрейденберг до сих пор исключен из оборота и ни на кого за последние семьдесят лет повлиять толком не мог. Но такого рода сопоставления вообще-то и нужны для анализа и, пожалуй, полноценной реализации концепции, за которую отвечает не Фрейденберг: если кто-то и пишет в этой книге мифопоэтическую теорию сталинизма, то это Ирина Паперно, и насколько удачно — вопрос открытый.

И все-таки — хорошая книга. Но не тем, чем должна была, а своими странными отношениями с двумя текстами внутри себя. Если читать их как научный комментарий к теории, то, наверное, она окажется скучной и не самой информативной — за пределами свидетельств очевидца и некоторых образов. Но в некотором смысле у двух ее авторов получился — благодаря исследовательнице исследовательницы — постмодернистский текст после постмодернизма, искренний рассказ о чудовищном времени, превращающийся в наброски теории, превращающиеся в научную монографию о самих себе, и за счет этого сращения и превращения нарратив трансформируется в призрак постмодернистского романа о невообразимо мерзкой эпохе, в которой никто не остался чистым, живым и прощенным.

Фрейденберг не любила писательницу Гинзбург, свою соседку, проходящую тенью по книге Паперно. И не считала себя способной на литературное творчество. А вот поди ж ты — вот оно, получилось.