Глава 1

Дождь, дождь, дождь! Два дня подряд дождь! И – кажется, никогда не проглянет солнце, не высохнут лужи, газон примется чавкать под ногами, как губка, а твой единственный ребенок будет часами сидеть за компьютером или скулить, выводя тебя из терпения:

– Мамочка! Ну мамочка! На пять минут! Погуляю с Редбоем, а? Только до ворот и обратно!

Но мамочка знает, во что превращаются эти прогулки с Редбоем! Именно мамочке придется вывозить эту грязь, что принесут с собой ее ненаглядная дочь и ее ненаглядная собака. Редбоя надо будет купать, дочь заставлять принять ванну, в первую очередь для профилактики простуды, потому что оба явятся с прогулки по уши грязные и мокрые. Но у Татьяны тут же найдется масса убедительных отговорок, у меня же доводов несравнимо меньше… Ну не хватает у меня настойчивости и решительности поставить Таньку на место. А может, терпения? И я отступаю с угрозой:

– Учти, свалишься с температурой, в аптеку не побегу!

Но для Таньки это пустой звук, она знает, что мать у нее отходчива. Слишком отходчива, и, возможно, поэтому меня используют все кому не лень. Сама я этого как-то не замечаю, но моя лучшая подруга беспрестанно твердит мне, что я бесхребетная, что все сели мне на шею и ножки свесили. Иногда я задумываюсь над ее словами и даже нахожу в них определенный резон, но совесть не позволяет мне отказать человеку, если он находится на грани отчаяния, если ему тоскливо или просто некому пожаловаться на некоторые печальные обстоятельства. Людмила называет меня вселенским жилетом и палочкой-выручалочкой, хотя сама не прочь поплакаться в эту самую жилетку и попросить помощи у безотказной «палочки-выручалочки».

Дочь и собака устраивают небольшую кучу-малу в прихожей. Редбой рвется на улицу, а Татьяна никак не может застегнуть поводок на ошейнике. Без поводка его никак нельзя выпускать, все клумбы перетопчет, почему-то они особенно для него привлекательны. Он роет в них норы, заталкивает туда лохматую морду и шумно фыркает… Что тут поделаешь! Такова порода! Рыть, откапывать, загонять!

Грохот в прихожей, сопровождаемый пронзительным визгом, не понять, кто визжит громче, дочь или ее собака, отвлекает меня от размышлений. И я бросаюсь на шум.

Так и есть! Своротили на пол подставку, а вместе с ней цветочный горшок с фикусом. Горшок большой, в него входят два ведра земли, поэтому звона не было, только грохот.

Танька сидит возле обломков на корточках и рыдает, а Редбой уже елозит носом по паркету, разгребает кучу земли лапами, словом, весь в работе…

Я останавливаюсь в растерянности, не зная, с чего начать: то ли успокаивать дочь, то ли лупить собаку, то ли отнестись к этому безобразию философски и отправиться на кухню за совком и веником.

– Когда-нибудь я его убью! – говорю я и хватаю юркого мерзавца за ошейник. – Кому я говорила, что фокстерьер в доме – сплошное наказание?

Впрочем, Татьяна это слышит не впервой, но на всякий случай плакать начинает громче. Лицо у нее все в грязных разводах, и я приказываю, стараясь, чтобы голос звучал как можно строже:

– Живо в ванную, а потом чтобы навела порядок в прихожей! А я погуляю с Редбоем.

Проказливая, с весело торчащим хвостом скотина поднимает голову, комья земли застряли в жесткой шерсти, маленькие глазки возбужденно блестят, как же, добился своего. Я обзываю его «паразитом», но это не производит на него никакого впечатления. Редбой, как и все в этом доме, знает, что мои угрозы ровно ничего не значат. Поэтому он презрительно фыркает и отворачивается.

Татьяна, наоборот, не отворачивается, а жалобно смотрит на меня. Разводов на лице прибавилось, губы плаксиво кривятся. В этом весь трюк, и все же я не могу смотреть, когда моя дочь плачет.

– Мамулечка! Я все уберу. Вот только вернемся с прогулки и все-все уберем, до последней крошечки!

Татьяна молитвенно складывает грязные ладошки, а Редбой усаживается рядом и, высунув язык, крайне преданно смотрит на меня. На лохматой морде ни капли раскаяния. Что ж, этот спектакль мы видели не раз, в нем известны все исполнители. Я даже не предполагаю, а знаю, что, воплоти я свои угрозы в жизнь, спокойствия в этом доме не прибавится. Редбой все равно найдет способ, как мне отомстить. В прошлый раз это были мои любимые кроссовки, в которых я бегаю по утрам. Мерзавец полностью разгрыз у них задники, недавно пострадала моя шляпа, которую он гонял по комнатам в наше отсутствие, а еще раньше изорвал в клочья новый справочник по цветоводству, который я с таким трудом отыскала в одном из магазинов на окраине города. И все это как следствие моих попыток хоть как-то приучить эту бестию к порядку.

Нет, это было самой большой ошибкой в жизни – позволить Сергею подарить Таньке на день рождения щеночка. Но разве я предполагала, что трогательный белый, с черными пятнами и рыжей мордочкой комочек с Сережину ладонь, не больше, превратится в наглое и проказливое создание. Сейчас ему восемь месяцев, и вот уже два из них подряд муж обещает отдать его в особую школу для собак, где ему, в чем я сильно сомневаюсь, должны привить хорошие манеры. Перспектива, конечно, радужная. Сережа и Таня свято верят, что через месяц наш Редбой превратится в образцово-показательную собаку, начнет участвовать в собачьих выставках и украсит свою грудь медалями. Но пока медалью надо награждать меня за бесконечное терпение и ангельскую выдержку…

Дочь и собака не сводят с меня глаз. Они не могут знать, какие мысли бродят в моей голове, поэтому на всякий случай оба принимают скорбный вид. Бедные, как их обижают в этом доме, не пытаются понять и войти в их непростое положение. К тому же в глазах у пса появляется то самое выражение, следствием которого всегда является лужа на полу, если не хуже… Но обычно он отводит на раздумья о судьбе пола минут пять, не меньше.

И я быстро прикидываю в уме. Если оба безобразника сейчас же уберутся на улицу, то мне хватит времени привести в порядок прихожую, пересадить фикус, приготовить жаркое на ужин и навестить Римму. Она просила забежать, что-то у нее не клеится с романом, и она по этому поводу переживает. Вчера звонил издатель, интересовался, когда она с ним покончит, но у мадам писательницы, как всегда, не у шубы рукав…

Я смотрю на часы. На все про все у меня два часа времени. Дай бог, чтобы у Людмилы случился какой-нибудь аврал на работе и она задержалась. Только это вряд ли произойдет. Авралы обычно случаются у меня, и с завидным постоянством, двадцать пять раз в сутки. И все их надо вовремя разрулить: погасить пожар в зародыше, перевести стрелки в другом направлении, вытравить споры грядущих проблем… Помирить, успокоить, предотвратить, не позволить, найти выход… И при этом, не теряя контроля над ситуацией, остаться милой, заботливой, любящей женой и матерью, дочерью и подругой…

– Ладно, валяйте! – соглашаюсь я с подобающим выражением на лице. Надеюсь, Татьяна поймет, на какие жертвы я иду ради нее. Но она, похоже, не понимает.

– Мамуля! – кричит она и в припадке восторга целует Редбоя в лохматую морду. – Ты лучшая на свете мама!

Татьяна вскакивает на ноги и хватает Редбоя за ошейник. Пес упирается и пытается вернуться к вожделенной кучке земли. Кажется, он и впрямь настроен превратить ее в туалет. И даже огрызается, паршивец, когда я прихожу дочери на помощь. Но поводок пристегнут, и парочка негодников стрелой вылетает в двери. Я успеваю подхватить телефон, его чуть не постигла участь фикуса, и неподдельно радуюсь этой маленькой удаче. На прошлой неделе Редбой расколотил третий по счету аппарат, и мне просто повезло, что на этот раз на его месте оказался мой любимый фикус.

Я смотрю в окно. Редбой таскает мою дочь по газонам. Поводок натянут. И впрямь пограничник Карацупа в дозоре вместе с верным Ингусом, как метко заметил мой брат Дима, месяц назад побывавший у нас в гостях.

Некоторое время я наблюдаю за ними: оттягиваю счастливый момент уборки. Затем ставлю телефон на место и нагибаюсь за фикусом. У моей мамы до сих пор растет в деревянной кадке его собрат, который помнит меня еще маленькой девочкой. Рядом с ним меня ставили в угол, его же я подкармливала отвратительным рыбьим жиром, которым мама исправно пичкала меня в детстве. Я наловчилась сливать его в кадку. Фикус от этого, видно, рос как на дрожжах и вскоре заполнил собой чуть ли не всю комнату, тогда его подкоротили и отвезли в деревню к бабушке. Но там он стал быстро чахнуть, и фикус вернули на родину.

К тому времени мои родители получили четырехкомнатную квартиру, и поначалу он восполнял недостаток мебели. А потом и вовсе стал полноправным членом нашей поредевшей семьи: сначала ушел отец. Бросил мать ради молодой вдовушки. Затем нас покинула старшая сестра, выскочила замуж за геолога и укатила в Иркутск. Вскоре после ее отъезда мой брат ушел в армию, отслужил два года на границе в Амурской области, поступил в пограничное училище и доблестно защищает рубежи нашей Родины то в Карелии, то в Забайкалье, а теперь и вовсе в Таджикистане. Маме он пишет бодрые письма, радостно повествует о прелестях этого горного края, свежем воздухе, прекрасном климате и своем великолепном здоровье…

Мама – человек доверчивый и убеждена, что Димка служит в какой-то особой части, где царит полное взаимопонимание и дружба с местным населением. А все эти жуткие рейды по горам, перестрелки с нарушителями границы и захваты караванов с наркотиками – все это удел других пограничников, лично ей незнакомых.

Самым трудным оказалось скрыть от нее ранение Димы. Он три месяца провалялся в госпитале в Душанбе. Первый месяц не мог даже ручку в руке держать, и мне приходилось вдохновенно врать, что его, как особо отличившегося офицера, отправили обмениваться опытом в какую-то жутко далекую африканскую страну, где почту перевозят на слонах, поэтому письма доходят не раньше чем через два месяца.