Каин. Я жажду душой добра!

Люцифер. А кто его не жаждет?

Кто любит зло?

Никто, ничто. Но в нем —

Всей жизни и безжизненности дрожжи.

Дж. Байрон. Каин

Часть I
1875 год, конец сентября

Глава 1

От города до Покровского вела долгая, унылая и однообразная дорога. Леса здесь давно вырублены, лишь кое-где виднеются низкорослые перелески да толпятся вдоль дороги редкие березовые и осиновые колки, сбросившие последнюю листву под порывами осеннего ветра. Тут даже летом, в самую жару, никогда не просыхает грязь, и вода держится в выбитых колесами рытвинах до самых заморозков.

Молодой человек, по виду почти подросток, изрядно вытянувшийся, но пока не раздавшийся в плечах, выглянул из кибитки и плотнее запахнул студенческую тужурку. Одет он был явно не по погоде, даже без картуза, но по странной причине почти не чувствовал холода. Он не бывал в этих местах четыре года. За это время успешно прошел три курса университета, у него стали расти усы, и он уже знал, что такое любовь женщины, но здесь ничего не изменилось. Все то же хмурое небо, непролазная грязь, снопы соломы на полях, а на жнивье пропасть ворон, жадно хватающих все, что не успели подобрать крестьянские руки.

Родительский дом показался внезапно. Раньше его скрывали огромные разлапистые сосны, целая сосновая роща. Но сейчас от нее остались одни пеньки – и это оказалось единственным изменением в округе, которое удалось заметить молодому путнику. Дом уже не заслоняли деревья, и он был виден за несколько верст издалека.

Дорога шла прямо, но молодой человек знал, что она еще много раз нырнет в овраги и скроется в низинах, прежде чем доберется до усадьбы. Но сначала она минует село. По российским меркам, Покровское – село молодое, сотня с небольшим лет, по сибирским – старое. Но, кажется, именно здесь воплотился в полной мере дух аракчеевщины, явления для Сибири ранее неведомого и по сей причине удивительного.

Улицы села словно выровняли по линейке. Избы издавна строились добротные, пятистенные, с тесовыми и крытыми дранкой крышами. И выглядели они точь-в-точь как бравые фельдфебели или сытые унтер-офицеры, раздобревшие на щедрых сибирских хлебах. Вытянулись они вдоль идеально прямой дороги военным строем и, кажется, впрямь готовы взять под козырек.

Село заканчивалось площадью. На дальнем ее краю – сельская церковь с тремя куполами, выстроенная из крепкого, бревнышко к бревнышку, листвяга. Напротив же – грязная хибара питейной лавки, дешевого кабака с вечно распахнутыми дверями, где ширина крыльца соразмерна лишь широте души подгулявшего завсегдатая. Местным поклонникам зеленого змия сей притон порока только тем и был интересен, что в нем завсегда могли поднести чарку отвратительного, но дешевого пойла. Здешние шинки да кабаки тем и славились, что способны были напоить до смерти хоть лихую орду ватажников, хоть артель старателей, хоть местного попа со всем его причетом.

Но для молодого человека он был памятен своей коновязью, которую заменял самый что ни есть настоящий бивень мамонта, по виду больше смахивающий на ствол сухого дерева, чем на окаменевший фрагмент древней челюсти. На кости и черепа доисторических животных то и дело натыкались в шурфах и находили в речных отложениях дикие золотодобытчики – бергалы и «хищники», поэтому они здесь были не в диковинку, и по этой причине никто в Покровском уже не помнил, когда и с какой целью привычное бревно заменили древним бивнем. Скорее всего кто-то посчитал, что он гораздо прочнее дерева, а может, просто вовремя подвернулся под руку.

Впрочем, внимание подпивших клиентов не привлекала и ярко-желтая, издалека заметная вывеска с изображением черного улья, многие годы висевшая на хибаре. Несомненно, этот масонский символ на стене придорожной забегаловки тут, в таежной глубинке, уже утратил свое значение. Но молодой человек знал, что это дань былым увлечениям обитателей усадьбы. Его родного гнезда, к которому он стремился всей душой на протяжении почти месячного пути из Москвы до Североеланска и двух дней нудно-бесконечной дороги до Покровского.

Подобно деревенским избам постройки усадьбы располагались также по линейке и ранжиру, точно полки и дивизионы на плац-параде. Как это принято в среднерусской полосе, два гранитных столба, два каменных стража, увенчанных шарами, охраняли въезд на длинную, в четыре ряда деревьев аллею. В прежние времена кибитку молодого человека встретили бы за добрую версту от села, а у ворот усадьбы его непременно поджидала бы матушка в теплом салопе и в бархатном чепце. Она бы близоруко щурилась на дорогу и подносила к глазам кружевной платочек…

Молодой человек громко вздохнул, и возница на облучке оглянулся.

– Теперя недолго, барин! – И перекрестился. – Опустел дом, затих…

Но пассажир разговора не поддержал и только сильнее насупился.

Возница крякнул и огрел кнутом одну из двух лошадей, тянувших кибитку от последней почтовой станции, или станка, как их называли в здешних местах. Молодой путник прибыл на нее вечером, переночевал в доме смотрителя, потому как по прежнему опыту знал, что постоялый двор с наступлением темноты превращался в гнусный вертеп, где находил себе пристанище всякий подозрительный сброд.

В его темных, освещенных лишь жалкими свечными огарками убогих клетушках с грязными стенами и закопченными потолками, никогда не мытыми заплеванными полами и набитыми соломой и блохами тюфяками ютились бежавшие с каторги убийцы и мастеровые с казенных заводов, вышедшие из тайги старатели и крутившиеся возле них шулеры и прочие жулики. Срамные бабы, которых никто не знал по имени – известны были только их непристойные клички, – цеплялись ко всякому постояльцу, подыскивая себе клиентов. И, не заботясь о морали, тут же задирали грязные юбки, чтобы удовлетворить столь же грязное вожделение своих испитых, оборванных кавалеров, зачастую за миску похлебки или за чарку отвратительно пахнущего «шандыка» – едва разведенного контрабандного китайского спирта.

Молодой человек брезгливо сморщился. Хотя чем столичная жизнь с ее соблазнами и тщательно скрываемым от посторонних глаз развратом, ставшим нормой даже для благородных семейств, отличается от местных диких нравов? И здесь и там правят бал одинаково низкие чувства: корысть, обман, супружеская измена, которые вскормили, точно навоз, вульгарный цветок с покрытым мерзкой слизью стеблем и жадно раскрытыми навстречу соблазну лепестками, напоминавшими с виду протухшее мясо. Имя тому цветку – Похоть, которая зарождается в самых потаенных уголках человеческого сознания. Низкие желания сродни животным инстинктам, и только человек, управляющий своим сознанием и чувствами, способен победить в себе страшного зверя, погасить угрозу порабощения темными силами.

Люди придумали эти силы сами, чтобы оправдать себя и найти причину всего дурного, что творят они в угоду своим прихотям и тщеславию. И в каком бы воплощении ни настигало нас зло, в какие бы одежды ни рядили его люди, оно существует и рождается не где-то далеко, а в нас самих. Зло – это зеркало, в котором отражается лицо человека. И мало кто осмелится посмотреть в него без страха. Потому что там хорошо видны и зависть, и жажда власти, и алчность, и беспримерная гордыня – все те низменные чувства, которые порабощают и угнетают слабую душу.

Но свободный человек с душой, подвластной разуму, сам делает выбор: сознательно пойти на поводу у темных инстинктов либо побороть их в себе.

Так думал студент, в чьей голове воззрения античных философов и бредни французских и английских мудрецов о ладно скроенном, благочестивом и процветающем обществе смешались в полнейшую кашу с новомодными учениями Гегеля и Канта и той абракадаброй, что порой звучала на лекциях отечественных профессоров и академиков. Сцепившись в драке, метафизика и диалектика сотворили в его мозгах полнейший кавардак, отчего прежде веселая физиономия приобрела угрюмое выражение, а в глазах полыхал мрачный огонь, выдавая почти сложившегося неврастеника.

Дорога тем временем вступила в березовую аллею, ведущую к нарядному парадному подъезду, ворота которого стерегли две готические башни из серого плитняка, выдавая пристрастия владельцев усадьбы к европейскому образу жизни. Они смотрелись более чем нелепо на фоне добротных сибирских изб и чахлой северной растительности.

Сам же дом возвышался в глубине двора массивной трехэтажной громадой с бельведером, украшенный тосканским портиком о четырех колоннах, к которому вела со стороны двора широкая, из двух отдельных пролетов лестница. Замкнутая цепь абсолютно симметричных флигелей и прочих хозяйственных построек, стрельчатые окна, зубцы, остроконечные башни – все вместе чем-то напоминало средневековый замок. Но было в такой похожести что-то нарочитое, театральное, буффонадное. И это впечатление не пропадало оттого, что все постройки и сам дом, словно полковые казармы и арсенал, были выкрашены в казенные желто-белые цвета.

Ворота оказались закрыты. Никто не встречал молодого человека. Он приказал вознице остановиться и вышел из кибитки. Разминая затекшие от долгого сидения ноги, огляделся по сторонам. Вытянувшийся поперек подъездной аллеи высокий каменный забор с выступами и бойницами, с тяжелыми, обитыми листовым железом воротами был всего лишь задней стеной двух флигелей с конусовидными крышами. Флигели эти, украшенные псевдоготическими деталями, ажурными арками и башенками, напоминали собой старинные ратуши Фландрии. И неудивительно, прадед нынешнего владельца дома был выходцем из тех благословенных мест…

Возница подошел к воротам и повернул массивное чугунное кольцо. Несколько раз бухнул колокол, веревки от которого приводились в движение кольцом. Залаяли собаки и, подбежав к воротам, стали бросаться на них, яростно рычать и подсовывать оскаленные морды в узкую щель над землей.

Следом раздались сердитые крики: псов отгоняли, и, судя по их оглушительному визгу и завыванию, палкой или ногами. Наконец ворота распахнулись, и взору приехавшего предстал здоровенный мужик с лохматой бородой, одетый в зипун, чем-то смахивающий на военный камзол павловских еще времен, но ветхий и без пуговиц.

– Барин! – завопил он радостно. – А мы не ждали вас скоро! Распутица да хляби, едри их в корень! Снег ужо срывается! – Он радостно взмахнул руками и, повернув голову, рявкнул куда-то за спину: – Федотка! Итить твою мать! Встречай барина!

– Позволь, Данила! – Молодой человек отстранил мужика и прошел мимо него в ворота. И только бросил через плечо: – Лошадей прими, а возчика вели накормить и на ночлег определить! Завтра утром мне возвращаться.

– Слушаюсь! – вытянулся в струнку с самым довольным видом Данила. – Сей момент велю исполнить. – И поспешил к кибитке.

А гость, не оглядываясь, ступил на огромный двор, заросший убитой заморозками травой и усыпанный толстым слоем опавшей листвы. По двору бродили десятка два гусей и важные толстые индюки. Молодой человек сразу отметил, что подобного беспорядка прежде не случалось. И двор вовремя убирали, и птицу держали на птичьем дворе. Но сейчас его не поразил бы даже вид свиней, копошившихся в истоптанных и загаженных птицей лужах. Все пришло в запустение, и он знал почему. По очень грустной и неприятной причине, из-за которой он вынужден был оставить учебу в университете и мчаться за тридевять земель в эти гиблые края, которые он когда-то, как ему казалось, оставил навсегда.

Какой-то мужик – приехавший не узнал его издалека – тащил на поводках трех огромных волкодавов. Они упирались и злобно огрызались, порываясь броситься в сторону гостя. Тот усмехнулся, даже собаки отказываются признать его за своего, а дом – тот и вовсе пялится на него грязными окнами, как на чужака, посмевшего незаконно вторгнуться в пределы усадьбы. Впрочем, так оно и есть на самом деле. Здесь ему ничего не принадлежало и уже никогда принадлежать не будет.

Молодой человек брезгливо стряхнул с лацкана сюртука гусиное перышко и громко крикнул:

– Данила, неси багаж в дом! – И сделал несколько шагов по пешеходной дорожке, которая шла вдоль подъездной дороги.

– Сашенька! Голубчик! Александр! – Радостные крики раздались одновременно с двух сторон. И молодой человек остановился.

С крыльца навстречу ему спускалась маленькая сухонькая старушка в накинутой на плечи толстой шали, а из-за угла флигеля вывернул и застыл на одном месте высокий крепкий парень в одной рубахе, домотканых портках и босиком.

– Няня! – Лицо молодого человека преобразилось. Глаза его сияли, а рот растянула улыбка. – Няня! – повторил он и раскрыл ей свои объятия.

Старушка прижалась к его груди, обхватила руками за плечи и запричитала сквозь слезы:

– Сашенька! Радость ты наша! Удалось-таки свидеться! А матушка-то, Анна Николаевна, царствие ей небесное, не дожила, не дотерпела! – Она уткнулась лицом в грудь воспитанника, и плечи ее затряслись от горького плача.

– Ну, нянюшка, ну, милая! Уймись! Слезами горю не поможешь! – Он гладил ее по спине, но старушка от его ласковых слов и уговоров плакала еще сильнее.

Александр, продолжая обнимать свою старую няньку, перевел взгляд на парня, который в двух шагах от него переминался с ноги на ногу, от холодной росы они покраснели, точно гусиные лапы.

– Федотка, я тебя не узнал. – Гость усмехнулся. – Ишь вымахал, выше меня на голову небось?

– Да я, что я? – смутился тот. – В городе оно знамо как… Не разъешься! А у нас сметана да сало. И молока – хоть купайся в ем!

– Где отец? – спросил Александр.

– А где ж ему быть, извергу? – Нянька отстранилась от любимца. Глаза ее, не просохшие от слез, гневно сверкнули. – В покоях своих, сатана! Тьфу на него! – Она сердито сплюнула и перекрестилась. – Таперича ему белый свет в копейку, а то бы с самого утра криков было да ругани!

– Он что, еще не встал? – удивился Александр. – Занемог, что ли, с похмелья?

– Какое похмелье? – замахала руками нянька. – Удар его хватил. Вот уж три недели лежит в постели как колода. Под себя ходит. Язык совсем отнялся. Мычит только, как тот телок по весне.

– Удар? – удивился Александр. – Он же никогда не болел?

– А ты попей столько, – покачала головой нянька, – он, почитай, не просыхал, как маменьку похоронили!

– А эта… где? – сквозь зубы процедил молодой человек, и глаза его полыхнули ненавистью.

– Злыдня, что ли? Мамзелька? – справилась нянька. – Так сбегла. В ту же ночь и сбегла, как Родиону Георгиевича удар хватил.

– Сбежала, значит? – Лицо Александра перекосилось. – Она знала, что я еду?

– Нет, ей-богу! – старуха перекрестилась. – Как велел, батюшка, никому не сказывали! Ни барину, ни мамзельке… Только… – Она виновато посмотрела на своего воспитанника. – Только злыдня эта все золото и каменья маменькины прихватила, да двадцать тысяч рублей, да процентные бумаги, что в несгораемом шкафу хранились. Мамзелька его ключом открыла, что Родиона Георгиевич на гайтане таскали.

– А «Эль-Гаруда»? Что с ней?

В ответ нянька только развела руками и понурилась.