На серебряном краю

Двигатель машины еле тянул из-за крутых подъемов и нехватки кислорода в механической коробке передач. Но они поднимались все выше. Удивительно: каждый поворот казался вершиной скалы, за которой возможно только бескрайнее небо, но всякий раз за поворотом маршрут неизменно летел вверх, опять обманывая ожидания путников.

Дорога была настолько узкой, что любому, кто был здесь в первый раз, почудилось бы, что на ней невозможно разъехаться со встречным транспортом. Но Елена вела смело, легко и плавно разъезжаясь со всеми. В прошлом году она часто ездила по серпантинам Тенерифе, и теперь страха не было, паники не было.

Вот показались облака, прямо над ними. Легкие, воздушные, они окутывали соседние верхушки скал, угрожая спуститься ниже и скрыть местность от глаз. И в этот самый момент дорога пошла резко вниз, безудержно петляя, словно река, струящаяся по скалам, пока не привела их к деревне Маска. Лена давно хотела показать это живописное место мужу.

В 1496 году это был последний оплот гуанчей, коренного населения, вскоре истребленного испанскими завоевателями. Гордый и свободолюбивый народ не пожелал склонять головы перед иноземцами и сражался до последнего. Из-за того, что деревня была крайне труднодоступной вплоть до середины 20 века, здесь в 15 веке и укрывались уцелевшие гуанчи. Но это был лишь вопрос времени. Вскоре испанцы смогли добраться и до деревни. Легенды слагали о мужестве туземцев перед злым роков: не желая сдаваться в рабство и склонять головы перед захватчиками, они дружно прыгали в пропасть.

Лена остановила машину заранее, чтобы взглянуть на хрупкую ладонь горного склона, вытянутую над ущельем и долиной. Ей представилось, как когда-то эта длань пыталась удержать загнанных на край мира гуанчей, но они рассыпались сквозь ее пальцы, чтобы встретиться с бездной.

Вся жизнь Лены и ее семьи в течение последних лет была похожа на бегство. В полтора года заболел старший сын, и почти год они меняли больницы, врачей, лечение, пока наконец не попали в последнее место, НИИ педиатрии. Если не смогли помочь там, значит, не помогут нигде. Вершина была пройдена.

И вот они уезжали каждые полгода на три месяца на Тенерифе, вопреки мнению врачей, пугавших Лену опасностями смены климата. Однако здесь, напротив, у сына сразу прошла сильная аллергия, улучшились анализы по основному заболеванию. Как мало, оказалось, нужно было для счастья.

Все ценности Лены и Саши были отформатированы. В юности они оба мечтали уехать в Москву, а затем, возможно, переехать в Лондон или Мюнхен. Сейчас же, когда все это у них было, жизнь в мегаполисе – в эпицентре цивилизации – казалась наказанием, а не наградой.

Детям нужен был чистый воздух и натуральные продукты. И не только для их здоровья. Будущее их потомков зависело от того, какие генетические мутации они получат сейчас, при своей жизни. Только сбежав сюда, на остров, где была хорошая экология, они могли не ухудшать их генетическое наследие. Пока это было безопасное место. Пока до него не добрались крупные производства.

Чем более технологичным становился мир, тем больше хотелось вернуться в более простые времена, когда можно было просто смотреть на скалы и размышлять, растворяясь в тишине и размываясь в горном воздухе, а не делать искусственные селфи на их фоне. Когда природа была не отравлена, а воздух – вкусным. Навязчивая мысль, как нелегко Лене было отделаться от нее.

У Маски они увидели группы европейских туристов, выходивших из автобусов.

– О боже! – сказала Лена недовольно. – Их намного меньше, но они все равно приехали. И все без масок!

– По-моему, это плохая идея, – Саша стал ворчать. – Я боюсь приближаться к этим европейцам. Наверняка кто-то из них заразный.

– Мы можем проехать мимо, не останавливаясь. Но тогда ты не увидишь всех красот Маски.

– Переживу как-нибудь, – сказал Саша.

Лена быстро перестроила маршрут, и они поехали дальше. Они остановились в кармане дороги и пошли с детьми по диким холмам. Семья оказалась в холодной долине, окруженной скалами, на которые были нанизаны белые клубы облаков.

К их удивлению, европейские туристы и до сюда добрались. Группа за группой пожилые туристы спускались вниз и дружелюбно улыбались им.

Лена и Саша переглядывались и говорили детям уходить все дальше, не приближаться к туристам, которые могли быть носителями коронавируса. Дети, несмотря на возраст, уже много знали об инфекциях, поэтому пугались и убегали. За годы борьбы с болезнью старшего им обоим пришлось понять, что инфекция – такое же зло, как бандиты.

На обратном пути они увидели, что в Маску приехала полиция. Саша и Лена переглянулись, но ничего не сказали вслух.

И вот на следующее утро стало ясно, к чему была полиция, и почему все было опечатано. Им пришло сообщение от риэлтора: Испания ввела чрезвычайное положение, и на Канарских островах тоже. Нельзя было выходить из дома, гулять, купаться. Все заведения, кроме аптек и супермаркетов, были закрыты. Лена, и без того шокированная после того, как закрыли их школу, впала в уныние. Скоро Саша улетит в Москву, а ей нужно будет сидеть с детьми дома одной, развлекать, обучать их и пытаться работать. И не гулять. И не сойти с ума.

Все это было большой ошибкой, убийственная мысль поразила Лену. Не нужно было приезжать сюда. Надо было послушать маму. Чего она добилась? Там ей могли хотя бы помочь с маленькими буйными детьми. А что здесь? Саша скоро улетит, а на отпуск в мае уже не приедет. Все три месяца она будет одна. Это будут три долгих невыносимых месяца.

А главное, безалаберные европейские туристы, которые снуют до сих пор по улицам. Никто из них не носит маски, хотя многие приехали из стран, где есть эпидемия. Им-то все равно, они и так привезли сюда вирус, они считают себя в безопасности, потому что здоровы, а что делать ей? Как быть ей?!

Всем было все равно на больных, на слабых. На форумах все писали, что «умирают же только люди с патологиями, поэтому инфекция безопасна». Но как быть, когда ты и есть то самое меньшинство, на которое всем плевать? Как достучаться до сильных и здоровых, как сказать им: мы, слабые и больные, мы тоже люди?..

В то же утро Лена надела маску, солнечные очки, и пошла в магазин за хлебом. Мир, который она увидела из-за голубых стекол очков, потряс ее. Все магазины, рестораны, кафе – были закрыты. Исчезли люди. Пляжи, детские площадки были опечатаны. Парковки были полупустыми. Туристы в спешном порядке улетали домой, а новых уже не пускали. Тяжелые тучи нависли над городком, застряв в отдаленно стоящих горах. Блеклое солнце чуть освещало их края.

На острове почти никого не осталось. Наконец, стало ясно: вот теперь они будут в большей безопасности, чем когда- и где-либо. Вспышку эпидемии будет намного легче подавить на стартовой точке в 20 человек, чем в 1000, как в других странах. Приезд сюда был, возможно, самым большим провидением, какое было в их жизни, а вовсе не ошибкой.

Идя по дороге в магазин и глядя на мрачные тучи, нависшие над горами вдали, она благодарила судьбу, что все так сложилось и они приехали сюда, когда вирус еще не охватил Европу, и никто не понимал, что происходит. И она благодарила испанцев за карантин, который еще недавно так не хотела. Их семья станет частью всеобщего испытания, но просто так нужно.

Наивная! Лена еще не догадывалась, что ей понадобится два месяца заточения, чтобы поменять свое мнение на прямо противоположное, убедившись в очередной раз, что страх – плохой советчик и даже хуже… Это не более, чем враг, пристраивающийся рядом и шепчущий, что он друг, который пришел помочь. Когда на самом деле он явился, чтобы удушить тебя.

…А главное было впереди. Когда она вернулась домой, Саша сказал ей, что его перевели на удаленную работу, а рейс в Москву отменили. Это могло означать лишь одно! То, о чем они все эти годы только мечтали, но что раньше было совершенно невозможно. Он останется с ними на все время! Они будут вместе, как и должно быть в трудный период – в настоящей семье. Выходило, что даже у туч был свой серебряный край.

Науке вопреки

Стены кабинета были наполовину покрашены белым, наполовину зеленым. Где-то Катерина читала, что этот цвет часто используется в больницах, потому что он успокаивает. Но для нее это был цвет упадка, потому что темная зеленая краска не была похожа на цвет растений, деревьев, трав, она была похожа на что-то другое, на цвет болота, перегнивающей растительности, цвет старого сена, на что угодно, но не на цвет жизни, молодой и вдохновенной.

Стерильные инструменты на столике напоминали о том обширном количестве манипуляций, которые производились здесь изо дня в день. Настроение, и без того безрадостное, совсем испортилось.

Коренастая, давно округлившаяся, как бочонок, врач в белоснежном халате и такого же цвета колпаке что-то писала причудливыми иероглифами в ее карточке. Она задавала вопросы по шаблону, не поднимая глаз на Катерину.

– Длина цикла? – невыразительным голосом говорила врач.

– Двадцать восемь дней.

– Дата последней менструации?

Когда Катерина ответила, врач присвистнула и выпучила на нее свои круглые насмешливые славянские глаза. Она, очевидно, привыкла своим выразительным взглядом говорить намного больше, чем словами. И теперь она, полу-улыбаясь, выжидала, какой эффект ее многозначительное молчание произведет на Катерину.

Но та, как человек прямой и открытый, не привыкший к тому, что за каждым словом непременно должен быть скрытый подтекст, и что без этого никак нельзя ничего сказать, упорно не понимала, что от нее ждет врач. Лицо ее было серьезно и вдумчиво. Ей, в отличие от врача, которая все это воспринимала как хорошую шутку, шутить и смеяться не хотелось.

– На кушетку, – сказала наконец врач так сухо, словно злясь на Катерину за ее серьезность и нежелание поддержать разговор.

После осмотра, пока Катерина одевалась, врач уже писала что-то в карточку.

– Беременность. Восемь недель, – заключила она сухо. – Что делать будем? Желанный ребенок?

Как странно было слышать самый важный в жизни вопрос из уст этой равнодушной, напыщенной маленькой женщины, словно она могла разделить с ней всю мучительность выбора и дать совет. Контраст между ее безразличием и важностью вопроса для самой Катерины показался чудовищным.

Поняв сомнение женщины, врач все-таки сказала:

– А что сомневаетесь? Если не хотите, то и не надо. Сделаем чистку, все как положено.

– А после этого ведь можно бесплодной остаться? – спросила робко Катерина, цепляясь за эту мысль, как за соломинку, которая могла лишить ее права выбора. – Она вспомнила про подругу из Воронежа, которая долгие годы лечилась у лучших гинекологов страны, чтобы забеременеть и выносить ребеночка и родила. А потом забеременела сама во второй раз и сделала аборт, потому что было страшно в период такой бедности в стране рожать второго. После этого она больше не могла забеременеть.

– Да ну! – Махнула рукой врач, – кто вам такое сказал? У меня некоторые уже по тринадцать раз сделали аборт, и ничего, жду их снова в гости через годик. И потом, у вас там все в порядке, можно спокойно чистить и потом еще рожать.

Обескураженная, Катерина вышла из кабинета. Она безумно хотела малыша. Ее старшему сыну, который все это время сидел в коридоре и ждал ее, шел седьмой год. Воспоминания о тяготах материнства, родах, беременности, кормлении, бессонных ночах, стерлись из памяти. Все, что она помнила, это пухленькие щечки, прижимающиеся к ее телу, да пухленькие ручки, теребившие ее пальцы в минуты нежности, из которых и соткано было все материнство.

Она взяла талончик к гинекологу на пятницу, значит, у нее было еще два дня на обдумывание. Но все эти два дня она постоянно меняла свое решение, измучив себя сомнениями.

Как было рожать второго ребенка, когда муж регулярно пьет? Не уходил из дома, ночевал в квартире, но все равно пил много и делал это каждую пятницу. А она все время все сама – на заводе отработай, в школу отведи, из школы забери, уроки проверь. Катерина знала, что все еще любила мужа спокойной зрелой любовью. Однако вся их жизнь была совершенной противоположностью от того, что виделось ей идеалом семьи.

При том муж как будто не понимал ничего. Он частенько просил ее родить второго ребенка – девочку. И вот теперь, как она могла так поступить с ним, когда все уже совершилось? Он не был злым человеком и не обижал Катерину с сыном. Могла ли она так поступить по отношению к нему?

Что вообще было такое аборт? Кто-то считал это убийством. Кто-то, наоборот, поддерживал. Что только не творили в деревнях женщины, когда аборт был под запретом. Одна их родственница погибла из-за собственноручного прокола матки. Другая по страшному секрету поведала Катерине, что нежеланных детей зачастую все же рожали, а затем избавлялись от них. Дикие времена, дикие нравы.

Страх наполнял каждую клеточку ее тела, лишь только она представляла себе, что оставит ребенка. Как справится? Выдержит ли? Не станет ли жизнь совсем невыносимой, ведь и так было тяжело из-за вечных ссор, когда муж пил? Если муж совсем сопьется? Если лишится работы и сядет ей на шею? Как растить детей с таким человеком? Если бы можно было заглянуть в будущее и узнать, как сложится их жизнь дальше! Но ничего этого сделать было нельзя, и она должна была принять решение вслепую. И потом, сын, кажется, понял, что она ходит к женскому врачу, и он может рассказать мужу, тот начнет расспрашивать, а она не сможет врать. Если он узнает, уже точно не простит. Что тогда будет?

Наконец наступила пятница. В поликлинике Катерине с сыном пришлось сидеть в очереди и ждать, когда ее примут. Они слушали, как молодая мать с немытой головой, в маленьких очках, кричала срывающимся голосом на непоседливого и совершено непослушного мальчика трех лет, лупила его по попе, дергала за ухо. Она все время пугливо озиралась на других ожидающих в очереди и заискивающе глядела им в глаза, словно говорила: «Я хорошая мать, видите, я нисколько не балую ребенка. Я делаю все, что могу, и даже больше. Извините, что от него столько беспокойства». Чем больше она кричала, чем больше сорванец хулиганил.

И вот одна пожилая женщина со строгим пучком крашенных редких рыжих волос на голове не выдержала и открыла рот, чтобы что-то сказать. Молодая мать вся ощетинилась, готовясь дать отпор.

– Что для вас материнство? – мягким голосом спросила пожилая женщина. Молодая женщина не смогла ничего ответить от неожиданности и лишь смотрела на нее. – Задавайте себе этот вопрос и утром, и днем, и вечером. Это очень важный вопрос, поверьте мне. Я всю жизнь работаю с детьми.

Тут Катерину вызвали и она уже не услышала, как молодая мать хамила в ответ. В голове ее стучал только этот один вопрос: «Что для вас материнство?», – чужой вопрос, не относящийся к ее трудностям и к ее выбору, но он сбил ее с ног и отнял всякое желание думать разумно и бояться за будущую ее жизнь. Он стучал в висках, впрыскивая, как раствор, темноту в глаза. В груди ее теснилось огромное неуютное и неподдающееся уговорам чувство. От страха скручивало живот.

– Ну, так что решили? Делаем? – раздался неестественно радостный голос круглолицей женщины-врача.

То неуютное распирающее чувство было чувством любви. Катерина любила своего не рожденного ребенка, и это нельзя было изменить.

Через минуту она уже выбежала из кабинета, схватила Сашу за руку и поволокла его за руку домой. Был осенний вечер, и теплое заходящее солнце ласкало их лица, убаюкивая тревогу.

«Нет, все-таки нельзя принимать решения из одного только страха, – думала Катерина, решительно шагая по аллее. – Страх не ведает, что будет завтра. Он не может этого знать. Даже я не могу этого знать. Страх это просто страх. Он существует сам по себе и нужен только для того, чтобы портить жизнь. Да, верно, страх все время только и делает, что портит мне жизнь, отравляя мои дни, убивая ту малую радость, что у меня есть. Будь, что будет!»

Володя был счастлив, когда она ему рассказала, а Катерина была рада его счастью. Он даже на следующий день вернулся с репетиции из оркестра совершенно трезвым. От этого у нее началась эйфория. Казалось, ребенок был тем недостающим звеном их брака, который постепенно выведет мужа на правильный путь.

Катерина не ходила, а летала, спала меньше, работала больше, была энергична и полна уверенности в завтрашнем дне. Ей даже казалось, что от ее настроя все и зависело: стоило ей по-другому взглянуть на жизнь, перестать бояться, и все переменилось. Она корила себя за свои страхи и недовольство, думая, что сама притягивала свои несчастья. Ведь теперь все было хорошо.

Однако эйфория продлилась недолго. Через две недели Володя снова выпил, меньше, чем раньше, но все равно выпил. Катерина ворчала все выходные, а он отшучивался, пытался приобнять и поцеловать ее. Пока не выдержал и не высказался:

– Мне кажется, ты всегда любила меня меньше. Всегда. Для тебя я – не главное. Не важно, что я думаю, чувствую, обижаюсь ли. Для тебя главное, чтоб все было по-твоему.

– По-моему? – закричала Катерина. – По-моему? Что в моей жизни идет по-моему? То, что я пашу на заводе? Или готовлю вам с Сашей первое, второе, третье каждый день? Или спину срываю за стиркой? А глажка, а уборка? Нет, ну ты скажи мне? Что из этого идет, как ты говоришь, «по-моему»? – Она с особенной издевкой произнесла последние слова.

– Да как ты не поймешь, что я выпиваю не от хорошей жизни? – В его голосе слышался немужской надрыв, который Катерина почти никогда не слышала раньше. – От скуки, от бесцельности всего! Жизнь наша – тоска зеленая!

Тоска! Катерину разрывало возмущение. Если бы он надрывался по хозяйству, как она, никакая тоска никогда бы не посетила его дырявую голову.

А через неделю приехала семью двоюродного брата из деревни. Им хотелось посмотреть город, погулять по паркам и магазинам. На выходных Володя и Леша весь вечер пили, пили по-черному, как умели только в наших селах. Все это сопровождалось тошнотворными разговорами «за жизнь».

Жена брата, простая и незлобивая женщина, уже давно спала вместе с детьми на кровати в спальне. Там почти ничего не слышно было. А Катерина и Саша ворочались на диване в проходной гостиной. Они все слышали и спать не могли.