Что есть

у нас кроме

способов

самоуничтожения?

Люба Макаревская

«Ещё один опыт сияния»

я тебя рожала в муках

Аня листает красный блокнот. Среди списков дел, телефонов администраторов, волонтёров, техников, среди спиралей, которые сами собой раскручиваются, стоит Ане позвонить кому-то, не выпуская карандаш из пальцев, выделяются написанные почему-то красной ручкой (где она её вообще взяла?) строчки:

– Я тебя рожала в муках.

– Почему?

– Я тебя рожала в муках.

– Зачем?

– Я тебя рожала в муках.

– Зачем?

– Зачем я тебя рожала в муках.

Аня не помнит, когда она это написала, – возможно, на площадке во время очередного ночного монтажа декораций.

Стержень скользит по бумаге:

– Берём розовое, тебе идёт, в нём ты нежная красивая девочка.

– Я не люблю розовые платья. Я не ношу розовые платья. Хочу чёрное.

– В чёрном ты как на поминках.

– Не ношу розовое.

– Я тебя рожала в муках.

– Я чёрное ношу.

– Я тебя рожала в муках.

– Мне идёт чёрное, в розовом – это не я.

– Зачем я тебя рожала в муках.

– Берём розовое.

Февраль 2015

1.

Аня ёрзает на пассажирском сиденье, пытается усесться так и этак, но громоздкие берцы не позволяют менять позы. Глядя в зеркало заднего вида, поправляет серёжку-штангу в брови, проверяет, всё ли в порядке с колечком в носу. Рассматривает выбритый левый висок и выкрашенные в синий пряди. Постукивает ногтями по дверце.

– Аня, прекрати.

– Окей, – сцепила ладони в замок.

Вика уверенно крутит руль, следит за знаками, машинами, пешеходами. Юбка впивается в бёдра и не даёт свободно двигаться, но, конечно же, Викуля не носит штанов, прям как мамочка, мамочка считает, что истинная женщина может носить брюки только в крайних случаях.

За окном проплывает ЦУМ, желтеет огромный плакат «Сегодня -30% на всё!» Плотные потоки входящих и выходящих из здания людей похожи на голову и хвост бесконечной змеи из игры, в которую Аня часами играла, просиживая лето в детском лагере.

– Так куда ты там едешь, Ань? – Вика бросает короткий взгляд на сестру.

– Высади меня на «Купаловской».

– Собеседование?

Аня, молчи. Она и так всё прекрасно знает. Не ведись. Не позволяй ещё больше себя растормошить, вон и так сердце колотится. Не позволяй, Аня. Как там было у Маргарет Этвуд?

не дай ублюдкам себя доконать

– Вик, – и всё же ты не выдерживаешь, – не надо цирка, я всё слышала, как вы с мамой меня обсуждали.

– Не совсем, – Вика улыбается, поправляет длинные волосы, ровно падающие на плечи, – скорее мама говорила, а я слушала. Я же от тебя не слышала, что это и где. Расскажи.

– Всё ты знаешь.

Будь Аня другой, будь у неё другая сестра, будь у них другие отношения, Аня бы говорила:

Вика, это театральный фестиваль, называется «Слёзы Брехта», меня зовут помогать в его организации, сколько денег не знаю, но, скорее всего, мало, что именно надо делать, тоже не знаю, что скажут делать, то и буду, просто это мечта – там работать, Джульетта Громовская легендарная, она привозила в Минск крутейшие спектакли, и мне страшно, мне так страшно, но я хочу попробовать, я должна попробовать, Вика, поддержи меня, скажи, что понимаешь меня, скажи, что у меня всё получится.

Машина скользит мимо кафетерия «Каравай», красные буквы названия нависают над высокой аркой. Пару месяцев назад, ещё в Варшаве, Аня мечтала, как вернётся в Минск, придёт в «Каравай», вдохнёт запах выпечки и кофе, торжественно съест пирожное «Бисквитное» и этим скажет городу: привет, я снова тут, встречай!

«Каравай» был с Аней всю жизнь. Здесь она прогуливала уроки, запивая пирожные горьковатым кофе. Взваливала на плечи рюкзак, в руке – пластиковая чашечка, осматривалась – нет ли поблизости знакомых взрослых. Достать из кармана куртки белую пачку с синей полоской Winston, прикурить и идти дальше, балдея от головокружения.

Прогулы были лучшим, что случалось с Аней в старших классах. Проще простого: приходишь в школу в джинсах с огромными дырами на коленях, стоящая на входе женщина с начёсом орёт своё фирменное «марш домой переодеваться!», ну, и до школы, конечно, больше не доходишь.

Аня поступила в университет в Варшаве. Первый курс – съёмная комната в пропитанной старушечьим запахом квартире. Пары до девяти вечера и слёзы в трамвае, рассекающем город под чёрными дождями. И учёба: писать тексты, читать тексты, писать про прочитанные тексты. Второй тире четвёртый год – легче. Уже есть пара подружек, знакомец с забористой травой, редкие тусовки в общаге. Дешёвое мартини из горлышка на улицах Stare Miasto, пара таблеток чего-то расширяющего сознание в клубе и даже одна кинки-пати, с которой, правда, Аня быстро сбежала.

Заканчивался последний курс, на выходные Аня приехала домой. Семейный совет, решение принято. Анастасия Евгеньевна рассказывала подруге по телефону:

– Да, Анюся завтра уезжает. Да, будет учиться в магистратуре и работать у Дашки, помнишь, подруга моя по нархозу? Бизнес свой у неё в Польше. Да какая разница? Не знаю, в европах этих нужно магистра иметь, это ценится, а уж магистра чего – никому не важно. Напишет, защитит, что, мозгов у неё нет? Ну и потом уже работу серьёзнее будет искать, у Дашки расти там, конечно, некуда.

Это был редкий момент, когда мама рассказывала об Ане без этой привычной и ненавистной не-понимаю-что-это-за-девочка нотки. Она говорила… с гордостью? Раньше эту интонацию Аня слышала, только когда мать упоминала свою старшую Викулю.

В офисе Дарьи Александровны Аня продержалась шесть месяцев. В её обязанности входило: готовить кофе начальнице и её мужу, мыть за ними чашки, мыть тарелки – они ели десерты с липким кремом, проверять почту, складывать счета в специальный лоток для главбуха, а предложения о сотрудничестве – в лоток для маркетолога, помогать дочке начальницы делать уроки (со временем глагол «помогать» обрёл значение «делать всё за неё»).

Аня закончила учёбу, защитила магистерскую, уволилась. Вид на жительство в Польше заканчивался, и она вернулась в Минск.

– Аня, ты с жиру бесишься, понимаешь? Все хотят в Европу, у тебя и работа была, люди о таком вообще только мечтают, ты это понимаешь? А ей, видите ли, «чашки мыть не нравилось»! Ты вообще никто, Аня, без опыта, чем ты теперь будешь заниматься?

– Знаешь, Вика, лучше бы ты меня не встречала.

– Слушай, Ань, – машина стоит на светофоре, Вика поворачивается к сестре, – ты же можешь запросто пойти к Ване работать. Писать вроде умеешь. Пофигачила бы копирайтером, опыт получила, и – вперёд.

– Куда вперёд, Вик?

– Ну, это тебе виднее. О чём магистерскую писала?

– Репрезентация гендерных отношений в постдраматическом театре.

– Это набор слов?

– Это… Вика, я тебе не объясню.

– Ясно, гуманитарные ваши штучки, никому не нужные. Тут?

– Ага.

Машина тормозит вдоль проспекта.

– Когда ты на права пойдёшь, Анюся?

– Не знаю. Зачем?

– Надо.

– Кому?

Вика смотрит на сестру устало, перегибается и открывает дверь.

– Спасибо, Вик, я бы и сама справилась, – Аня выпутывается из ремня.

Аня хлопает дверью машины чуть громче, чем необходимо.

*

Офис компании «Арт энд блад» находится на последнем этаже Музея довоенного искусства. Пышное четырёхэтажное здание, сталинский ампир со скульптурами мускулистого рабочего и фигуристой крестьянки на крыше.

Объясняет вахтёру, что она на собеседование. Он указывает на лестницу слева от входа в выставочный зал.

Проходит первый этаж, второй, третий. Ступеньки высоченные, пахнет, словно где-то завалялась куча сырого белья. Лестничный пролёт. Аня проводит по экрану телефона: 12:57. Руки дрожат. Вот и чёрно-красная вывеска: «Арт энд блад». Аня тянет дверь на себя.

Не открывается. Ещё раз проверяет время и день – четверг, 12:58. Сообщение в почте – приглашаем в четверг, в 13:00.

Тянет ещё раз – дверь не поддаётся.

вибрирует

телефон

незнакомый

номер

– Это Анна Горелочкина? Из «Арт энд блад», – голос занятой и запыхавшийся. – Вакансия закрыта, Анна, уже взяли человека, она у нас несколько лет была волонтёром. Алло? Аня?