Глава 1. Смерть царя Федора Алексеевича

В спальне царя Федора висела тоскливая тишина, какая бывает у одра зажившегося на этом свете человека. Невесть как залетевшая туда первая весенняя муха с низким гудением пронеслась над царской постелью. Явившийся с докладом дьяк Посольского приказа Емельян Игнатьевич Украинцев, закрутил головой, ища кого-нибудь из слуг, кто мог бы справиться с надоедливым насекомым, но, как назло, в комнате никого не было, кроме дежуривших у дверей смазливых стольников. Не ловить же самому мерзкую тварь? Не по чину такое легкомыслие в движениях.

Лежавший на постели под пуховыми перинами, поверх которых было кинуто парчовое, подбитое соболями покрывало, изможденный царь Всея Руси двадцатилетний Федор Алексеевич внимательно наблюдал за муками боярина. Хоть какое-то развлечение среди застоявшейся тишины. С утра ему нездоровилось, и Федор остался в постели, как часто делал в последнее время. Проклятая болезнь все больше давала о себе знать, разъедая внутренности. Особенно тяжело было в эту зиму, а весной он не почувствовал той радости обновления, что накатывала на него каждый год с таянием снега. Правда, последнее время хворь будто отступила, и обитателям Кремля показалось, что свершилось чудо – и вот опять болезнь напомнила о себе ломотой во всем теле.

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Федор с утра занялся чтением рукописи «Рифмологиона» дорогого его сердцу учителя Симеона Полоцкого, но только повеяло на него духом короткого счастливого детства, как явился дядя Иван Михайлович и завел бесконечную песню о притеснениях, чинимых ему мачехиной родней. Всю душу вынул своими жалобами и намеками, что не грех, мол, назначить царю себе преемника, пока жив. А ему смерть как не хотелось делать никаких распоряжений. Федору казалось, что как только он произнесет имя наследника, так и останется брошенным за ненадобностью. Ванечка мальчик хороший, но болезненный и ума недалекого – как доверить такому судьбу страны? Дядин интерес понятен – хочет попробовать повторить то, что чуть не удалось с ним самим, когда малолеткой вступил на трон после смерти отца, – захватить реальную власть и править от имени племянника. Федор вспомнил, сколько потратил сил, чтобы обуздать властолюбивого родственника и чуть не застонал от досады и бессилия. Ему бы еще царствовать и царствовать – двадцать лет всего от роду, а жизнь уже едва теплится в его теле.

Хорошо хоть явился дьяк, и дяде пришлось ретироваться не солоно хлебавши, но и Украинцев тоже не сказки пришел рассказывать. Вот уже битый час твердит о необходимости заключения мира с Речью Посполитой. Мол, сейчас лучшее время, чтобы выторговать у поляков Киев со Смоленском. Можно подумать, что поляки просто так отдадут такой лакомый кусок!

Федор внимательно слушал, делая усилие, чтобы не зевнуть в лицо верному слуге, и тоскливо поглядывал на дверь в ожидании своей спасительницы. Наконец, когда он уже почти потерял надежду, раздался знакомый перестук каблучков, и в комнату решительно, совсем не по-девичьи, вошла царевна, одетая по моде в польское платье, красиво облегавшее ее стройную, с приятными округлостями, фигуру. Стрельнув темными глазами на согнувшегося в поклоне Украинцева, она быстро подошла к постели и, склонившись, поцеловала брата в выбритую щеку.

– Сонечка, – обрадованный до неприличия Федор ласково посмотрел в лицо любимой сестры, – помоги мне разобраться с доводами Емельяна Игнатьевича. Он у нас столь многомудр, что я потратил последние силы, пытаясь его понять.

– Чаю, о поляках речь? – Поинтересовалась Софья, искоса взглянув на дьяка, взмокшего под парадной собольей шубой в протопленной царской опочивальне.

– О них, Софья Алексеевна, – еще раз с достоинством поклонился Украинцев. Он уже давно привык к встреванию девушки в государевы дела, и, обладая философическим складом ума, быстро смирился с существовавшим положением дел. – Их король Ян Собесский просит нашей помощи в борьбе с турками. В Думе этот вопрос обсуждался уже не раз.

– И что порешили?

– Если государь даст свое высочайшее согласие, то подписываем договор. Страна устала от постоянных усобиц. Ваш батюшка, покойный Алексей Михайлович, не раз говаривал, что мир сейчас нужен больше хлеба.

– Так уж и больше? – С сомнением пробормотал скорее для себя Федор, вспомнив «Тишайшего», на годы правления которого пришлись и войны и бунты.

Достав тонкий платочек, Софья промокнула испарину, выступившую на побледневшем лице старшего брата.

– Емельян Игнатьевич хочет сказать, что ежели будет война, то самый богатый урожай пропадет, а будет мир – твое государство быстро на ноги встанет. Я верно говорю?

– Разумнее не бывает, – сорокалетний мужчина уважительно посмотрел на сообразительную девушку, в который раз поражаясь ее не по-бабьи сильному уму и характеру. Эх, была бы она парнем – какой бы получился царь! Украинцев пожевал губами и, через паузу, поинтересовался:

– Так что с поляками делать будем?

– Подписывайте что хотите, – тяжело дышащий Федор махнул рукой, – только чтоб разорения и бесчестия государству не было.

– Да о чем вы говорите, батюшка вы мой! – Неожиданно для самого себя выпалил обиженно Украинцев, – Да как на духу…

Федор поморщился, глядя, как истово закрестился на иконы дьяк, и вдруг лукаво улыбнулся, глядя на взопревшего в собольей шубе Украинцева:

– А чего ж ты, Емельян Игнатьич, в шубе-то по весне ходишь? Солнце уж, чаю, вовсю припекает. Да и приказ мой нарушаешь. Негоже, дьяк, так поступать. Я еще когда велел, чтобы все служилые люди в польском платье ходили! А ты вон как вырядился!

– Да я что, – распахнул пошире шубу хитрый начальник Посольского приказа, показывая, что под ней на него надет роскошный польский кунтуш, – разве ж я могу ваш приказ нарушить! Но ведь вот какое дело: эта голь иноземная все мне в нос тычет, что мы, мол, живем на окраине Европы и больше походим на азиатов, чем на их распрекрасный Версаль. Крыть нечем, хотя дворец вашего батюшки в Коломенском их Версаля не хуже. А зимний сад нашего патриарха такой, какого и у аглицкой королевы нет. Странные они, однако! Я им толкую о том, что наша армия не уступает свейской, а они не верят, я им говорю, что наши пушки не хуже аглицких, а они смеются. Ну, думаю, я вас чем-нибудь да уязвлю! Они все в бриллиантах – и я тоже принарядился. А то ведь негоже мне басурманам в чем-то уступать! Они в свои кургузые плащи кутаются, а тут я в собольей шубе до пят! Меня уже посланник короля польского пытал, где такую же справить… А бороду я, между прочим, первый по вашей рекомендации сбрил!

Глядя на разобиженную физиономию своего дьяка, Федор не выдержал и расхохотался, но тут же закашлялся. Софья потянулась ему помочь, но больной сердито отмахнулся от ее помощи и, отдышавшись, улыбнулся царедворцу:

– Ладно, иди Емельян Игнатьич, совсем меня уморить хочешь!..

Обрадованный Украинцев спиной вперед так и выскочил из царской опочивальни.

В комнате повисла тишина, только громко тикали комнатные часы, да раздавалось хриплое дыхание больного.

– Знаешь, Сонька, я подумал и решил, что скоро не умру, – как о само собой разумеющемся проговорил вдруг Федор. – Назло дяде не умру. У меня еще столько дел! Славяно-греко-латинская академия – раз, окончание реформы армии – два, проблемы с турками и поляками – три и четыре… Василий Васильевич мне намедни свои прожекты читал, так я чуть не плакал от восторга! Одна беда: мою Думу карачун хватит, если я им хотя бы половину из того, что хочет сделать князь, предложу. А о патриархе и говорить нечего – он на меня до сих пор зол за то, что я долго не давал казнить Аввакума. Уж вроде сожгли старика – кир-Иоаким радоваться должен, ан нет, все морду воротит. Не может мне простить, что я латинян читаю да иезуитов выгнать не позволил. Ну, выгоню я их, а учить детей кто у нас будет? Слышала, что Украинцев говорил? Нам надо в Европу стремиться, а без образования как? Так что пусть никто не надеется, я еще помирать не собираюсь!

Софья внимательно посмотрела в запавшие глаза брата, на почти черные приоткрытые губы, перевела взгляд на тонкие руки с синими ногтями. О, она хорошо знала признаки скорбута! Их учитель Симеон Полоцкий не раз указывал ей с братьями на изможденных людей с такими же телами и лицами, говоря о тяжелой доле бедняков. Ан, вот какое горе вышло – скорбут и царя одолел, где же высшая справедливость? Уж чего только они не делали – и сырым мясом Федора кормили, и отварами разными поили, и святой водой поливали столько, что он от нее весь вымок, и службы в церкви стояли часами, а толку – чуть. Надо было бы, конечно, сказать, что дядя прав, что брату нужно сделать распоряжение, но она промолчала, только тихо, как бы мимоходом, заметила:

– Нарышкины последнее время с боярами и Иоакимом целые дни шушукаются, а мимо пройдешь – сразу замолкают и смотрят так, будто сожрать хотят. Долгорукие, Стрешнев, Борька с Петькой Голицыны… И не подумаешь, что у такого государственного человека, как Василий Васильевич, могут быть такие братья…

Федор с трудом приподнял руку и, опустив ее на ладонь сестры, тихо сжал.

– Не бойся, сестричка, пока я жив, ничего они сделать ни с тобой, ни с сестрами не посмеют… А как там на улице? – Вдруг сменил он тему. – Снег уже растаял? Я только сейчас понял, что занятый своими делами даже не заметил, остался ли он на улице.

– Уже неделю как последний сошел. Солнышко светит. Давеча под окном коты орали так, что спать было невмочь. Пришлось отправить стрельцов гонять кошек. С утра Наталья Кирилловна ходила губы поджавши – видать уже доложили.

В комнату тихо шурша одеждой и опустив очи долу, вошла новоиспеченная царица (всего два месяца, как из-под венца!) пятнадцатилетняя Марфа Апраксина, красоте которой предстояло увять после смерти хворого мужа. Софье по-человечески стало жалко девушку, чья судьба оказалась столь трагичной. Чужая во дворце, она робко бродила по царским покоям, стараясь не попадаться на глаза Нарышкиным и их ближним боярам.

Вот и сейчас, войдя в мужнину опочивальню, она тихо села в уголке на резной стул и замерла, превратившись в статую скорби.

– Ну, ладно, я пойду, – поднялась Софья, поправляя волосы. Ей казалось неприличным предаваться родственным чувствам на глазах чужих людей. Недостойно это дочери Алексея Михайловича.

Поцеловав брата в лоб (точно покойника – мелькнуло у нее в голове), царевна вышла в коридор и, постояв в нерешительности, приказала проходившему мимо жильцу немедленно найти ближнего боярина Василия Голицына. Ей срочно нужен был совет, а кроме верно служившего ее брату князя она никому не доверяла в Кремле. Мачеха давно постаралась окружить ее своими людьми. При мысли о Голицыне у девушки чуть быстрее застучало сердце, а на щеках появился легкий румянец, сделав заурядное лицо почти красивым. Нет, она даже в мыслях не могла представить себя рядом с женатым, любящим свою жену и маленького сына, красавцем-князем. Но сердце не слушалось хозяйку, сжимаясь от счастливого предчувствия.

Царевне показалось, будто кто-то читает ее потаенные мысли. Резко оглянувшись, она заметила мелькнувший за поворотом коридора черный клобук и рясу одного из прислужников патриарха, которого последние дни часто встречала вблизи царских покоев. Нет, если, о чем и говорить с князем, то только вне кремлевских стен, у которых очень длинные и чутки уши!

Час спустя к роскошному дому Голицына, стоявшем на пересечении Охотного ряда и Тверской, подошли три женщины, закутанные невзирая на теплый день так, что трудно было разглядеть их фигуры и лица, но хозяин дома, глядя в окно, шестым чувством понял, кто его таинственные посетительницы. На ходу смахивая с одежды невидимые пылинки, он устремился к дверям со всей допустимой для его возраста, чина и звания скоростью.

Многоопытный царедворец не ошибся. Действительно, его гостьями оказались две царевны – Софья и Марфа, быстро взбежавшие по каменным ступеням голицынского дворца в сопровождении неизменной Верки, преданной Софье как собака.

Князь торопливо махнул рукой выскочившим на шум открываемой двери холопам, приказывая им исчезнуть: не дай Бог, кто прознает, что царевны вышли за стены Кремля! Убедившись, что вокруг нет лишних глаз, он ласково посмотрел на порозовевшую от быстрого шага Софью, дерзнувшую вопреки традициям переступить порог его дома. Ему нравилось ее общество, нравилось свободолюбие, столь редкостное во времена «Домостроя», нравился сильный «мужской» ум, широкий кругозор и железная воля, угадывавшаяся в девушке.

Царевна глубоко вздохнула, оглядываясь по сторонам и стараясь не показать восхищения увиденной роскошью, не уступавшей обстановке Теремного дворца. Бывавшие в гостях князя иностранцы сравнивали убранство его дома с жилищем венецианского дожа: покрытая медью крыша, расписные потолки со знаками зодиака, клавикорды, выписанная на холсте карта Европы, витражи, скульптуры, модная мебель, картины и даже барометр производили на его современников незабываемое впечатление.

– Князь Василий, мне хотелось бы с тобой поговорить, если есть такая возможность.

– Всегда к вашим услугам, царевна! Прошу, пани! – Пригласил он царевен в свой кабинет, используя польский язык, столь модный в то время при дворе. Да и одет был следящий за собой Голицын по последней польской моде в расшитый турецкими узорами жупан. Его полное лицо расплылось в искренней улыбке под вислыми усами, и он сам распахнул перед высокими гостьями дверь. – Какие заботы привели вас в мой дом?

– Да вот, Василий Васильевич, дума горькая мучает (то ли ей показалось, то ли в самом деле на верху лестницы, ведущей на второй этаж, мелькнуло платье княгини?), посоветоваться хочу, – она выразительно подняла брови.

– Располагайтесь, пожалуйста, поудобнее. Не откажите мне в чести выпить чаю?

Пропустив девушек в кабинет, Голицын тщательно закрыл дверь.

– Так что за думы мучают моих гостий? – Легко двигаясь по комнате, невзирая на некоторую полноту, опытный царедворец помог девушкам расположиться со всеми удобствами, и лишь затем выжидательно посмотрел на младшую царевну, задумчиво покусывавшую нижнюю губу.

– Василий Васильевич, – собралась, наконец, с духом Софья, хотя до последнего не знала, будет ли говорить с ним о тайном, наболевшем, – царь недужит. Не знаю, сколько Господь отмерил ему лет, но, боюсь, осталось немного. Нарышкины аки волки голодные рыщут, приготовились уже в трон вцепиться. Яшка Долгоруков вчера мне едва головой кивнул, словно я холопка посадская, а не царская дочь. Патриарх, точно девка кабацкая, и нашим, и вашим угодить норовит. Знаю, его человек у дверей царской опочивальни неотлучно дежурит, чтобы в случае чего мчаться к нему со всех ног. Царь умрет – и мне не жизнь. Дядя Иван Михайлович Федю уже замучил напоминаниями о завещании. Брат меня сегодня спросил, что делать, а я в ответ, вместо того, чтобы дядю поддержать, струсила и начала глупости говорить.

Голицын хрустнул сплетенными пальцами и заходил по кабинету.