Пролог

«На этот раз не выкарабкаться. Наверное, умру…» – мелькнула мысль. Тело не хотело слушаться. Она подняла руку и с трудом открыла глаза. В слабом свете, проникающем сквозь плотные шторы, ладонь показалась ей совсем белой. Она пошевелила пальцами. И вдруг вспомнила, что такой же бессознательный и беззащитный жест она уже наблюдала много лет назад, стоя у колыбели своего трехмесячного сына. Малыш точно так же водил пухленькой ручкой перед своим лицом и внимательно разглядывал свои пальчики. Господи, все возвращается на круги своя, и на старости лет наблюдение за собственной рукой становится небывалым открытием. Какую невероятную эволюцию прошла эта рука, прежде чем стать высохшей старческой конечностью – беззащитной и беспомощной!

Сколько колец сносили эти пальцы – бриллиантовых, рубиновых, изумрудных! Сколько раз сжимали они рукоятки кинжалов, плетей, револьверов! Как умели окунаться в кудри любовников – маркизов, графов, сорвиголов и дерзких подданных! Каждый палец – отдельная история.

Она улыбнулась. Ей всегда хотелось умереть с улыбкой на лице.

Где-то вдали шуршало море. В эту пору – в пять утра – оно всегда шуршало, как страницы книги, забытой в саду. Она знала, что в семь наступит штиль и тогда ни один звук не проникнет в ущелье. И эта грядущая тишина впервые испугала ее. Хотя она никогда не знала этого гаденького чувства и никогда не рассчитывала дожить хотя бы до тридцати четырех. Но судьба распорядилась иначе. Видели бы ее сейчас соотечественники и бывшие многочисленные враги! Правда, большинство из них – если не все! – уже далеко… И совсем скоро будут встречать ее в преисподней. И, видимо, обрадуются. Пусть радуются. Она бы тоже радовалась встрече даже с заклятыми врагами. Тяжело осознавать, что жизнь кончена, а еще тяжелее думать о том, что сейчас – другие времена, другие люди и нравы, и никому нет дела до ее былых побед, ее страстей, приключений. Нет свидетелей всего этого. Ведь кто из ее бывших знакомцев мог похвалиться, что дожил почти до восьмидесяти? Кто теперь, кроме нее, знает всю правду?

Какой-то парижский болван издал, правда, бульварный романчик, в котором она узнала себя – хищную блондинку погибающую от руки четырех дерзких палачей. Дудки! Поторопился… Это она, именно она пережила их всех. Если бы хватило сил, доказала бы писаке, что она еще жива и еще способна защищаться. И поведала бы всему миру совсем другую историю об обольстительной и умной женщине, чуть ли не единственной при дворе, кто увлекался астрологией и математикой.

А какой представил ее тот болван? Все перепутал, сместил во времени. Все – выдумал…

Она почувствовала, что голова начинает болеть еще сильнее. Чтобы отвлечься, снова и снова вызывала из небытия тени и улыбалась своим мыслям.

Господи, думала она, видел ли тот парижский бумагомарака хоть раз в жизни настоящего гасконца? По крайней мере, ТОТ был совсем невзрачный, и употреблял в фехтовании коварный приемчик, неожиданно перебрасывая шпагу из правой руки в левую. А как он добивался ее! Пылкий смуглый маленький гасконец…

А обжора-толстяк с вечно потными ладонями! Разве он мог справиться хотя бы с одним гвардейцем? И что бы делал этот мешок, если бы не потайной защитный жилет, сшитый его престарелой любовницей!

А утонченный горе-аристократ, обладатель трех титулов и владелец полуразрушенных замков… Да он мылся раз в два года! А когда увидел, как часто это делает она, поспешил объявить ее ведьмой, ведь привык прикасаться только к жирным телесам своих крестьянок.

Единственным из всей компании этих ярых вояк-сорвиголов, кто умел связать два слова, был красавец-интриган с душой святоши и тонкими губами иезуита.

Каждый из них ухаживал за ней, обезумев от страсти, угрожал самоубийством, прельщал обещаниями… А получив отпор, все четверо сговорились расправиться с ней – гордой, неукротимой и греховно красивой. Но – не удалось!

Вот и вся история. Вот и вся легенда о краже бриллиантовых подвесок. Это были ЕЕ подвески. Господи, снова улыбнулась она, подавляя очередной приступ боли, как тиски, сжимающей мозг, Господи, если бы тот франт-писака имел бы возможность видеть ее, говорить с ней, коснуться ее белой руки – разве он написал бы о ней такое? О, это была бы совсем другая история! Что ж, возможно, кто-то ее еще напишет…

Шелест моря постепенно стихал. Значит, прошло не менее полутора часов. И сейчас войдет Мария со стаканом теплого молока. Но на этот раз она его не выпьет – в гости к Богу легче идти с пустым желудком.

Она пригладила свои короткие волосы, вспомнила, как возмущалась ее прической женская половина местного населения, как захлопывались окна и двери, когда она в кожаной шляпе с широкими полями верхом въезжала в это забытое Богом селение, как крестились, глядя ей вслед, мужчины: «Дьяволица!» Даже ее одинокий дом на берегу моря прозвали «чертовым» и обходили десятой дорогой. Дом и правда напоминал логово: полное запустение. Единственная ценность – обитая бархатом шкатулка. Та самая… Кстати, надо сделать последние распоряжения…

– Марион! – крикнула она в темноту слабым голосом и услышала за дверью грузные шаги старой служанки.

Женщина робко вошла, моргая сонными глазами. Поставила у кровати поднос со стаканом молока и почтительно остановилась.

– Марион, подай-ка мне ту шкатулку, – велела хозяйка. – И уходи. Недолго тебе осталось ждать…

Мария подала шкатулку, перекрестилась и покорно вышла.

Она сняла с шеи шнурок с маленьким серебряным ключом. Каждое движение вызывало новый приступ боли. Наконец она сумела откинуть крышку.

Крупный бриллиант замерцал перед глазами тусклым живым блеском…

Вообще-то писака не ошибся – их когда-то действительно было ровно двенадцать. На одиннадцать она безбедно прожила свою бурную жизнь. И вот остался один. Самый яркий. Она именовала его «Герцог Бэкингем». Дрожащей рукой старуха бережно обернула камень платком, туго обвязала бечевкой, вложила в шкатулку поменьше и снова перевязала сверток. Кликнула служанку.

– Марион, передай это моему внуку, когда он приедет, после… Ты понимаешь, о чем я… Он приедет обязательно. Не может не приехать. Он знает, что здесь. А если ты что-то сделаешь не так – я достану тебя из-под земли!

– Господь с вами, госпожа! – перекрестилась служанка. – Господин доктор сказал, что после кровопускания, возможно, все обойдется…

– Не мели чепухи! – остановила она. – Мой час близок – я это чувствую. Иди прочь!

Она откинулась на подушки и снова закрыла глаза. Сразу же услышала знакомый звук. Она давно уже привыкла к нему и не обращала на него внимания. Это не был шелест моря или деревьев, окружающих дом: жилище кишело крысами и мышами, которые постоянно грызлись между собой, отвоевывая лучшую территорию. Они не добрались бы до этой спальни, ведь Мария регулярно обкладывала все уголки комнаты ядом.

«Скоро здесь не останется никого, – подумала она. – Подождите… Будете полными хозяевами…»

Словно в ответ на эти мысли скрежет прекратился. Если бы она могла видеть лучше, то заметила бы, как из-за старого комода вынырнула острая мордочка крысиной мамаши. Она шевелила длинными влажными усами и внимательно, почти по-человечески, смотрела на старуху. А та уже летела по длинному тоннелю и с каждым метром полета на уровне угасающего сознания чувствовала, как меняется ее земная оболочка, каким легким и гибким становится уставшее тело. Вот она – шестидесятилетняя атаманша местных контрабандистов, еще способная соблазнять: широкий кожаный корсет, высокие сапоги, коротко подстриженные, еще не седые волосы, подкрашенные хной. Вот – сорокалетняя женщина, убегающая – всегда убегает! – от армии хищных святош, вот – прелестная молодая авантюристка, лучшая танцовщица при дворе: голубое платье, золотая волна длинных волос, всегда выбивающихся из-под бархатного берета. Вот – девица, веселая вдова старого маршала, любовница короля, черный рок кардинала, огонек, на который слетаются умнейшие люди столетия. А вот уже – ничто…

Тусклый нездешний воздух растворяет в себе беззащитное тело. Боль отступает. Господи, как хорошо… Тоннель закончился.

Крысиная мамаша поняла, что старуха уже далеко, что больше она не испугает ее брошенной в угол тапкой. Крыса крепко ухватилась за складки простыни и начала подбираться к бледной старческой руке…