Весна 1896. Гадалка.

***

На открытой террасе приволжской ресторации в полдень апрельского дня за единственно занятым столиком шумно пили кофе двое молодых мужчин. Ветерок с реки дул прохладный, робкие травинки еле пробивались сквозь вчера только оттаявшую поверхность земли, и, если присмотреться, казалось, вдали еще можно было разглядеть под деревьями чернеющие на солнце остатки лежалого снега. Природа в этом году не торопилась со сменой сезонов, хотя пасхальная неделя миновала еще в прошлом месяце. Официант ежился, уж раз в третий подавая господам мгновенно остывающий кофе, но те как будто не замечали этой мелкой неприятности. Явно не сей бодрящий напиток являлся сейчас основным поводом их нахождения здесь, а само это место в такой близости от дефилирующей публики. Сюртуки они сменили нынче на широкие светлые пиджаки и твердо решили, что весна для них пришла окончательно, что и требовалось продемонстрировать гуляющим горожанам. К тому же они кого-то ожидали. Были они полны рвущихся наружу сил, видимо, удачливы в делах и выглядели уверенными в себе до такой степени, что, казалось, весь мир принадлежит им. А если что и не принадлежит пока, то пойди, возьми и владей безраздельно! Одним из них был помощник архитектора Нижегородской ярмарки Лев Александрович Борцов, вторым – его приятель еще по художественному училищу, сын мебельного фабриканта Антон Николаевич Шульц.

– Вот увидишь, Антуан, сейчас войдет и с порога заведет свою любимую песню: «А переделай-ка мне всё… а-ааа… э-эээ… в мавританском стиле!»

– Это курительная тебе что ли, или вот – кофейня? – Шульц махнул в сторону вновь остывших чашек. – Русский павильон. На русской выставке. Тоже мне, андалузский мориск! Не смей ему поддаваться, ты слишком часто идешь у него на поводу. Ты создал прекрасный русский север – лаконичный, выдержанный. Не вздумай ничего переделывать!

– Да это я так, для примера сказал, – Лев Александрович хоть и говорил про своего знакомого несколько свысока, но тон был вполне доброжелательным. – Ты ведь знаешь, его не стремление к переменам гложет, а необходимость, чтобы все вокруг постоянно крутилось, двигалось. Хоть куда, хоть зачем. Я ж люблю этого тюленя и сто лет как наизусть знаю! Надо просто занять его чем-то другим… Тем более, что времени на переделку все одно не остается – скоро уж комиссия. Да и мне мое творение, если честно, ох, как нравится, хоть это и не скромно, брат! Но вот оно уж точно – от первой линии на листе до последней драпировки – все мое. Я теперь так осмелел, брат, что вот тебе скажу – хочу свой особняк построить. Даже наброски уже делал…

– Вот новость-то! – удивленно приподнял брови Шульц. – Да ты их, сколько уже перестроил, что тюленю твоему в Успенском, что еще по России? Штук семь-то уже наберется?

– Не понял ты, Антуан – свой, абсолютно свой, не в паре, не под руководством и не для чужого дяди, – Борцов мечтательно прикрыл глаза. – Самому строить, самому жить, самому и владеть.

– Эх, махнул! Это ж удовольствие не из дешевых, – Антон Николаевич помешивал ложечкой остывший кофе, не пил его, а поглядывал на приятеля. – И, хоть нынешний год может принести нам неплохой куш, для того так и выкладываемся, да пока это только надежды. И не вбухаешь же ты все, что есть за душой, в одно сомнительное предприятие? Если только приданое богатое взять! – подтрунивая над другом, Шульц, прищурившись, улыбнулся.

– Фи, жениться… Да еще и на приданом. Экий mauvais ton. И что сомнительного ты видишь в моем проекте? – Лев Александрович глаза открыл и смотрел теперь на Шульца пытливо. – Ты не веришь в своего друга?!

– Да и не разорваться же тебе! – развел руками тот. – Ведь домом-то управлять надобно, истопники там всякие, горничные, дворники… Жениться, срочно жениться! Ты ж свои чертежи-картинки на это никогда не променяешь! Не проект – прожект! Прожектер, ты, брат! Да и не видел я что-то домовладельцев моложе лет этак пятидесяти, а ты хоть и не мальчик уже…

– Не мальчик, не мальчик. Но – муж! – прогрохотало вдруг от входа.

В проеме арки стоял огромный дядька в тройке и цилиндре, полотняные занавеси хлопали у него за спиной на ветру и был похож он то ли действительно на тюленя, у которого внезапно выросли крылья, и он только пробует взлететь, не зная толком, как ими пользоваться. То ли просто на располневшего и подобревшего Мефистофеля.

– Савва, и ты туда же! – притворно застонал Лев Александрович. – Пощади! Двоих вас я не выдержу, уймите свои матримониальные намерения на мой счет! Хотя бы на сегодня.

– А что за… э-эээ… планы вы тут, друзья мои, строите? Да без меня?! – пророкотал, усаживаясь за столик, известный заводчик, по настроению – меценат, а нынче еще и член Особой комиссии по устроению вышеупомянутой Выставки Савва Мимозов.

– Да разве без Вас что обходится, Савва Борисович! – без тени былого скепсиса отозвался Антон Шульц, – Просто Левушка своими мечтами делился, спросите его, Вам он расскажет!

– Мечты?! Барышня? Украдем! В ковер завернем и в горы ускачем! Кто такая?

– Уймись, Савва, я же просил, – Лев Александрович приготовился повторить свой рассказ. – Я как никогда серьезен, и намерен через годик-другой стать домовладельцем, как ты на это смотришь?

– Добро пожаловать в наши ряды обывателей! Денег дам сколько надо.

– Нисколько не надо, Савва, – Лев Александрович сделался строг. – Ни копейки чужой на этот проект не возьму – все сам хочу, с нуля! Вот за любой приработок благодарен буду.

– Гордыня – оно… Да-ааа… – Мимозов посмотрел было на Шульца, но тут же вернулся взглядом ко Льву Александровичу. – Ну, да ладно, как знаешь. Приработок говоришь? Ага-аааа… А переделай-ка ты мне…

Оба приятеля, переглянувшись, неприлично расхохотались.

– Нет, Савва, и не продолжай, – прервал друга вновь повеселевший Борцов. – Городок сдан, строительные работы завершены, начат завоз экспонатов. Забудь и не возвращайся, лучшее – враг хорошего.

– Ходил я сегодня… Бродил… Э-ээээ… – задумчиво вспоминал Савва Борисович. – Постройки разные, именные тоже, рассматривал… Может, Левушка, все-таки побогаче надо было? Если в мой павильон посетитель не пойдет, я ж сквозь землю провалюсь, ей-богу! Прямо там, в пустом павильоне, и ухну. Больше всего на свете боюсь быть смешным.

– Да полно Вам, Савва Борисович, Бога-то гневить! – всплеснул руками Антон Николаевич. – Смешным! Не родился еще тот человек, который рискнет над Саввой Мимозовым посмеяться. Я сам перед Вами, если честно, робею. А павильон у Вас великолепный! Теперь главное – чем наполнить, да чем подманить. И, знаете ли, совсем рядом сам Шухов свой гиперболоид пожелал ставить?

– Антоша, милый… – Савва прижал ладонь к груди, замерев.

– Не робей, Антуан! – Лёва откинулся на спинку стула. – Савва добрейшей души человек, только громоподобный слишком. А у тебя, Савва, все сомнения от твоей опереточной фамилии. Смени ее, купи себе новую, ты же все купить можешь!

– Ты прости, Лев-Саныч, но ты иногда черт знает, что такое говоришь! – Савва стал на глазах багроветь и звука в голосе еще прибавил. – Купить фамилию! Род мой, значит, продать, а буковки на вывеску – купить. Да еще мой прадед, Степан Мимозов, Нижний посад вместе с Бетанкуром после пожара отстраивал. За что удостоен был его личной благодарности и дворянского звания! А дед мой…

– Ну, тихо, тихо, Савва, ну, не прав я! Прости дурака! Не бушуй, выпей-ка с нами кофейку лучше, – и Лев Александрович соорудил приглашающий жест, в сторону колышущихся портьер. Официант подлетел мигом. – Любезный, давай нам погорячей сделай. И, может, поедим чего, господа?

– А мне, голубчик, принеси коньячку с николашечкой. Э-эээ… Самую малость! – гудел Мимозов. – А то у вас тут на ветерке, прямо, до костей пронизало меня. А обедать я вас, господа, в Пароходство приглашаю, у меня там сегодня попечители соберутся, да это не надолго… А часика в три и отобедаем. Нет, Левушка, не все купить можно, – отпустив расторопного официанта, уже как бы и с сожалением продолжил быстро остывающий Савва, – Вот Мерцалов-то мне свою пальму не дает. Ни за какие посулы не дает! «Концепция» у них, говорит… Какая концепция? Пальма она и есть пальма, даром только, что железная! А красиво же, видать, будет!

– Не железная, Савва, а стальная, – поправил его Борцов. – Ты-то какое отношение к рельсовому производству имеешь? Правильно тебе Алексей Иванович про концепцию объяснил, а ты всё выдернуть норовишь, что понравится. Поверхностно глядишь, без смысла. «Красиво». Суть-то в другом.

– Цыц мне тут! Учить меня еще будешь! – хлопнул ладонью по столу Савва. – Никакого уважения, распустил я тебя, Левка, до непозволительности! Я ж тебя насколько старше, а ты вот целый день меня перебиваешь, договорить не даешь! Про деда не дал досказать! Про переделку не дал досказать! Да и не про павильон я хотел говорить, а про московский дом вовсе речь шла… Ты ж у нас не только архитектор великий, но и декоратор от Бога! А-ааа… То-то вот… Ты бы не взялся, Левушка, угловой кабинет обратно в детскую переделать? Там светло, там окошечки… У меня, понимаете ли, господа, э-ээээ… ФевронияКиприяновна-то моя снова вроде… того…

– Ах, молодца! Неугомонные вы, Савва! Поздравляю. В какой колер будем оформлять?

– Эх, Левушка! Хотелось бы в небесный конечно, да грех загадывать. Как Бог решит, а нам и так, и так хорошо. Э-эээ… – Савва заглядывал другу в глаза. – А ты можешь тоже так сделать, чтобы и так, и так пришлось?

У четы Мимозовых было пять дочек. Младшей из них шел нынче уже седьмой годок. Папаша надышаться на своих девочек не мог, но все знали, как в глубине души Савве хотелось наследника. И вот, немолодым уже родителям, выпадал еще один счастливый, но, быть может и последний шанс.

– Не надоело Вам, Савва Борисович, между двумя городами разрываться? Перевозили бы сюда семейство, сами ж говорите – здесь корни Ваши, вотчина, – подал голос Шульц.

– Да нет, поздно уж, Антон Николаевич, – задумавшись, было, отвечал Савва. – У меня в Москве, как это говорится… Э-эээ… Гнездо! Да моя сюда и не поедет, не любит она наш город, «суета» говорит, «торгаши»… Да и столицу не жалует, все норовит побыстрее домой… Там покойно, чинно… А вот как тебе, Левушка, удастся из Нижнего вырваться? Ведь выставка-то до глубокой осени пробудет, а у тебя еще и ярмарочные все дела…

– Да полно, Савва! Я твой дом столько раз переделывал – как облупленный каждый аршин знаю, – Лев Александрович рассуждал, наблюдая, как Мимозов неторопливо опрокинул в себя рюмку коньяку и теперь, смакуя, выбирает с блюдца тонкий кружок лимона, густо посыпанный кофейным порошком и сахарным песком, готовясь отправить оный вослед за ней. – Да и старые планы у меня в делах где-нибудь отыщутся… Мы все прямо здесь – нарисуем, согласуем, ткани закажем по каталогам. С мебелью вон Антоша подскажет. А самой работы-то там на недельку. Пока твои на даче будут, все успеем. К августу-то я точно здесь управлюсь. До августа-то время ждет?

– Ждет, голубчик, ждет. А, может, и пораньше вырвемся? Вместе, а? Если на недельку-то всего? У меня ж теперь вагон свой, прицепной, все как дома там… С комфортом поедем! Подумай. Ну что, двинемся, господа?

На ходу пронизывающий речной ветер стал еще более отчетливым, но приятели упрямо продолжали променад.

– А как ваше семейство, Антон Николаевич, поживает? – поинтересовался Савва Борисович, не без умысла продолжая патриархальную тему.

– Да вроде, всё «слава Богу», благодарю! У Катюши на днях третий зубик прорезался.

– Согласитесь, батенька, что семейные заботы меняют отношение мужчины к жизни. Не только ответственность вырастает, но и сил как будто прибавляется? – Савва шел посередине и оглядывал своих спутников попеременно. – Вот я Вас лет пять назад помню – такой же, прости господи, свистун были как Лев-Саныч нынче. А сейчас любо-дорого посмотреть, и глаза светятся, как про дочку рассказываете.

– Не могу спорить! Радость великая, – отвечал Шульц. – Отношение – не скажу, не задумывался, но вот осмысленности точно прибавилось, хотя и не все так гладко… Да я ж не просто так Вас допытывал, Савва Борисович, я ж сам между Нижним и Москвой болтаюсь. Семья-то у меня тут, а фабрика и все производства у батюшки, в Москве. Вот думаем о расширении, возможно к осени филиал здесь откроем.

– Вот-вот! Я и говорю, что дети – они все в этой жизни вперед двигают. А, Лева?

– Агитируйте, агитируйте! – ухмылялся Борцов. – Я – кремень.

– Я к тому веду, Лева, что, может, ты мне компанию составишь? Антону Николаевичу не предлагаю, он человек семейный, – лишь сейчас вспомнил о чем-то Мимозов. – Мне нынче в Пароходство попечители приглашения на две персоны доставят. В Мариинском Институте благородных девиц выпускной бал намечается. Ты же танцуешь, Левушка?

– Савва! А уж к девицам-то, каким ветром тебя прибило?! – Лева даже всплеснул руками и сделал несколько шагов задом-на-перед, глядя на Мимозова.

– Левушка, так я ж в Попечительский совет вхожу, а в этом году мы еще и по линии Выставки пересекались – Институт-то тоже в своем павильоне участие принимает. Весь город живет этой Выставкой!

У Мариинского Института благородных девиц уже был опыт участия в выставках, и опыт удачный – медаль и диплом три года назад на Всемирной Колумбовой выставке в Чикаго. А буквально через месяц и родной Нижний Новгород должен был присоединиться к веренице «выставочных» российских городов и пополнить список, состоящий из Москвы, Санкт-Петербурга и Варшавы. Когда-то проведение подобных выставок было регулярным, но потом страна погрузилась в бурное развитие капитализма и достижения свои показывать стала реже, но зато каждый раз всё с большим размахом. И вот в условиях, когда надо было осваивать новые рынки, возвращать европейский интерес к «русскому хлебу», стимулировать появление новых товаров и внедрять современные технологии, необходимость подобной демонстрации назрела. По высочайшему повелению государя Александра III было выбрано место для проведения XVI Всероссийской промышленной и художественной выставки и приуроченного к ней Промышленного съезда. Новый император, Николай II, это начинание поддержал финансово, и всего за пару лет город преобразился на глазах. Огромный выставочный городок примкнул к Нижегородской ярмарке, был пущен первый электрический трамвай, а верхнюю и нижнюю части города связали фуникулеры, которые жители города стали называть «элеваторами».

У Саввы, как и у многих состоятельных промышленников, в выставочном городке был устроен личный именной павильон. В нем он предполагал демонстрировать достижения всех предприятий, в которых так или иначе принимал участие или которым покровительствовал. Именно обустройством того самого павильона и занимался Лев Александрович последние месяцы, совмещая это со своей постоянной службой на ярмарке. И вот сегодня всплыла еще одна сторона Саввиной обширной деятельности, хотя Лева считал, что уже многое знает про своего близкого приятеля – попечительство в девичьем учебном заведении.

– Ну, в этом я тебе не откажу, Савва, – Лев Александрович вновь развернулся по ходу движения и поежился. – Тем более, что там, наверно, весь городской свет соберется на свое будущее полюбоваться? Надо воспользоваться случаем весь цветник разом увидеть, да и знакомства на будущее завести. Бр-ррррр! Холод-то какой! Все, Антон, хватить форсить. Поехали по домам переодеваться к обеду.

И они стали оглядываться в поисках извозчика.

***

Утро понедельника тянулось невыносимо долго. Завершено было огромное, двухгодовое дело, комиссия приняла все постройки выставочного городка и оставалось только ждать открытия. Вернулись времена повседневной рутины. И, как иногда бывает в таких случаях, наступила опустошенность. Непосредственный начальник Льва Александровича по ярмарке, заметив такое состояние, еще в пятницу отпустил его на неопределенное время со словами: «Отдыхайте, отдыхайте, голубчик. Набирайтесь сил. Это надо же – такое детище подняли! Ничего срочного. Если что, я Вас посыльным вызову». И вот у Льва Александровича образовалось нечто вроде непредвиденных каникул. Эх, знал бы, уехал с Саввой в Москву! Выходные прошли кое-как, а на неделе стало совсем паршиво. Организм Льва Александровича, видимо, за это время привык куда-то все время спешить, о чем-то договариваться, ругаться с рабочими, что-то доказывать, делать самому, переделывать за другими, радоваться, что получилось, просить, умолять, снова ругаться… И вот теперь, остановившись в движении, отвечал на все полной апатией. Сама мысль о неотъемлемых, в обычное время, атрибутах существования – листочке бумаги с карандашом – сейчас вызывала зевоту.

Савва с неделю как уехал на коронационные торжества, и, хотя официальная процедура состоялась, но балы и приемы продолжались, и неизвестно было, вернулся он уже в Нижний или нет. Можно, конечно, было прямиком направиться к нему в дом, но… Но! У мягкого и добродушного Саввы была одна особенность, которая в первое время их знакомства приносила Льву Александровичу нешуточные страдания. У Саввы всегда бывало не меньше трех крупных дел единовременно, несколько дел поменьше, огромное количество попечительских и членских обязанностей, море назначенных встреч и немеряно различных просьб и поручений. Но он никогда не занимался всем этим сразу! Особенно, когда дело было связано с другими людьми непосредственно.

Как-то раз Борцов зашел к нему, видимо, в момент обсуждения некоего проекта. Там присутствовало еще человек пять, но все они молча рассматривали бумаги и чертежи, разложенные на большом столе. Лева поздоровался и хотел выложить Савве то, с чем собственно к нему и шел. Тот холодно кивнул в ответ, как чужому. Когда Лева попытался продолжить рассказ, то впервые увидел этот холодный и страшный в своей неожиданности взгляд. Савва смотрел «сквозь» него, как если бы он вдруг сделался стеклянным и, как будто, совершенно не узнавал. Лев Александрович еще потоптался, как провинившийся писарь на ковре у начальства, и вынужден был ретироваться.

Потом он еще пару раз попадал в «унизительное положение просителя, которого пущать было не велено», как он потом Савве же и высказывал. Самое смешное, что через день, или в этот же, а то и всего часом позже, Савва являлся к нему, как ни в чем не бывало, и ничего о случившемся не помня. Лева вначале не верил, сильно обижался, пока сей «стеклянный» взгляд не поймал на ком-то из домочадцев Саввы, вошедших в кабинет в разгар их делового спора. С тех пор он понял, что степень концентрации на предмете, которым он в данный момент заинтересован, у Саввы настолько высока, что на все остальное ничего просто не остается. И тот человек, которым Савва сейчас занят, может быть уверен, что тот занимается им не просто всерьез, а всеми силами ума и души. Он все простил старшему другу, но с тех пор в подобное положение старался не попадать. Лева или ждал, когда Савва сам соизволит нанести ему визит, или пользовался небольшой хитростью. Он вычислял предположительное место пребывания друга и «причаливал» к нему где-нибудь в людном месте, чтобы потом уже весь день перемещаться вместе с ним и не опасаться более стать «инородным телом». Если они находились в одном городе, то долго друг без друга существовать не могли.

А начиналось все так. Талантливого ученика отметил для себя меценатствующий в московских кругах Мимозов еще на отчетной выставке художественного Училища, присмотрелся. К третьему курсу Академии они, несмотря на разницу в возрасте и пребывание в разных городах, вовсю уже приятельствовали. Старший во многом помогал младшему, следил за его успехами, гасил частые вспышки характера и нередко поддерживал материально. Матушка Льва к тому времени уже давно почила, а отца он навещал редко, и, казалось, основательно подзабыл со времени отъезда на учебу. Но, когда в середине зимы пришло известие о его кончине, то переживал неожиданно сильно, с похорон вернулся подавленный, и с тех пор Савва взялся опекать его еще пуще, если не по-отцовски, то, как старший брат, и вскоре отношения их стали практически родственными.