Моей родной Валечке с любовью

© И.Л. Ицков, 2024

Предисловие

«Из разных лет» – свод мыслей, дум, поэтических тропинок, печалей, любовей, рассветов. Всё совсем недавно, и всё на перроне уходящего поезда.

«Из разных лет» – посвящение близким, родным, любимым. С низким поклоном за то, что случилось, и за то, что произойдёт. Всё это сделано вместе с моими друзьями. Они рисовали, редактировали, верстали, давая жизнь этой скромной книге.

Из разных лет

«Из наших маленьких причуд…»

Александру Журбину

 
Из наших маленьких причуд
Растёт осенняя трава.
Приходит в полночь Робин Гуд,
Шумит вечерняя молва.
Их наших маленьких причуд
Февраль придумает метель,
Из старых брёвен – новый сруб,
Из заточения – капель,
Из облаков – недолгий дождь,
Из тишины кричащей – звук,
И эхо, что отозвалось
Твоим прикосновеньем рук.
Проходит полночь у ворот,
Подсмотрит время часовщик —
Оно безжалостно идёт,
Не оставляя даже миг.
А там – и зим ночной прелюд,
Весенний трепет у дверей.
Из наших маленьких причуд
Причастие судьбы моей.
 

«Акварелевый Храм…»

Е. Д.

 
Акварелевый Храм,
Уходящее облако лет.
По знакомым дворам
Неразгаданной жизни секрет.
Купола, словно сон,
Отражаются в тихой реке.
И теряется звон
В позабытом моем далеке.
Акварелевый Храм
То исчезнет, а то за спиной.
По знакомым дворам
Чья-то юность следила за мной.
 

«Совсем не надолго уеду…»

 
Совсем не надолго уеду,
Над Свенской загадкой кружась.
И словно по следу, по следу,
Какая-то вечная связь.
 

«Однажды Овстуг так нечаянно…»

 
Однажды Овстуг так нечаянно,
От суеты до облаков,
И рвётся ниточка отчаянно
Твоих веков, моих веков.
 

«Возле мельницы тютчевской…»

 
Возле мельницы тютчевской
Снег заскрипел,
И дрова раскололись, как будто орехи;
Вот за храмом бежит несмышлёный пострел, —
И в картине сняты небольшие огрехи.
И опушки седые,
Со льдом берега,
И салазки свою колею выбирают,
И летят по России снега да снега
В этом тютчевском крае
До самого края.
 

«Знакомый календарь…»

 
Знакомый календарь:
В нём долгий день,
Обычное потянется в былое.
Он новые одежды принадел,
Пытается поговорить с тобою.
Сосновый трепет,
Зимние дома.
Забавный дождь —
Он кажется некстати.
И вправду, где-то лопнула струна,
И солнце предвечернее накатит.
Вот-вот закроют шторы облака,
И календарь опомнится вчерашним.
Ещё, ещё дорога далека,
И будущее грянет настоящим.
 

«Птицы ходят по проводам…»

И. Волгину

 
Птицы ходят по проводам,
Оступившись, летят над землёю.
Вопреки расстояньям-годам
Вы спешите неслышно за мною.
Проводов бесконечная нить,
И идти по ним тяжкое бремя,
Но звенит, и звенит, и звенит
Наше самое лучшее время.
Где-то в этой кричащей игре,
Равновесие жизни нарушив,
Мы, как птицы, летим на заре,
Возвращая покой в наши души.
 

«И я бегу по сердцу – не по карте…»

И я бегу по сердцу —

не по карте…

А. Кунеевский

 
И я бегу по сердцу – не по карте,
Где крепости, развилки, непокой,
Где старый друг опять присел на парте
И списывает мир волшебный твой.
Пытается понять небесный почерк,
И след дождей, и боль, и просто сон,
Неспешную молитву «Аве, Отче»
За тех, кто в это утро был спасён.
А сердце всё тревожит и тревожит.
На карте – произвол и суета.
А я бегу. Мой след неосторожный
Живёт пока.
 

• • •

В расшатанных вагонах тряслось моё будущее детство. Война отвлекала людей от привычного хода вещей, убивала их, уничтожала. Через войну, через страдания пробиралась истина моей жизни. Я иногда смотрю на мир глазами моей бабушки, по счастливой случайности уехавшей в отпуск подальше от границы 15 июня 1941 года.

Едва переступив порог отцовского дома, она услышала о начале войны. Прадедушка Меир тут же принял решение уезжать. Немцы шли по пятам, и всё же удалось спастись. Потом долгая дорога в город Златоуст, в эвакуацию. На одной из станций бабушка побежала менять вещи на еду. Поезд тронулся. В вагоне осталась моя маленькая мама. Они нашли друг друга только спустя трое суток. Тогда у совсем ещё молодой бабушки Сони появилось много седых волос.

Иногда вместе с ней я переживаю воспоминания о красном командире в крылатой будёновке. Это был мой дед. А потом легенда-быль о бабушкином брате, который не пришел с Финской. И вслед за этим – печальная повесть о судьбе мужа родной бабушкиной сестры…

42-й год. Урал. Эвакуация. Каждый вечер – ожидание писем от родных. Фронт далеко – фронт рядом. Похоронки – долетающие птицы скорби.

Маленькая поэма

Деду Якову и деду Илье посвящается

 
Папа рисует Войну:
В клеточках – юные мстители,
Лётчики, руководители,
Сталин, не дай бог ко сну.
Папа рисует ребят:
Юных, бесстрашных, взволнованных,
Боль городов завоёванных —
То, что в горкоме велят.
И на подножке Весну.
Май, облака. Возвращение.
Где-то видны повторения.
Папа рисует Войну…
 

«Приграничное воскресение…»

 
Приграничное воскресение,
Приграничная тишина.
Пишет странное сочинение
Непридуманная весна.
На границе – безусые мальчики.
Командиры все в отпусках.
И жена молодого начальника,
Как мадонна, с дитём на руках.
И мой дед, вдруг почуяв неладное,
Незаметно к окну подойдёт.
И беда, всё ещё непонятная,
В клочья этот июнь разорвёт.
И по Бугу, срастаясь с течением,
И по лесу ночному тайком…
Нет, от пуль не искали спасения,
Защищая, как должно, свой дом.
Книга только ещё начинается,
А мой дед на войне потеряется.
Только ворон пометит окрестности,
Где под соснами:
Без вести!
Без вести…
 

«У окошка – патефон…»

 
У окошка – патефон,
Чуть поодаль – образа.
Плуг сермяжный,
С поля вон! —
Ожидается гроза.
Молнии наскальный крик,
Запоздалый боли гром.
Бронь – таблетка под язык,
А расплата – на потом.
Но негоже так считать.
Там, на горке, военком
Вдруг спросил: «Кому пахать
И работать в доме том?»
И, молчание прервав,
Лёг на стол ему билет.
Дома, правды не сказав,
Шёл к войне второй мой дед.
Громыхали поезда,
Рядовой как рядовой.
И мелькали города,
И окликнул постовой…
За обугленным селом,
За порогом, – облака.
Ночью ехал он и днём
И к концу устал слегка.
Бой один —
И жизнь одна.
Был под утро он убит.
Шла блокадная весна…
Дед на Марсовом лежит.
Елька, попросту Илья,
Так сложилась жизнь твоя.
 

«Папа войну рисовал…»

 
Папа войну рисовал,
Глядя в плакаты военные:
Мессеры лётчик сбивал,
Рядом разведчики, пленные.
Мы из военных детей:
В нас до сих пор отзывается
Странное эхо дождей,
Где остывают пожарища.
Сад вырастающих дней,
Сад отцветающих дней.
Яблоки. Полночь. Бессонница.
Бабушка и не опомнится
В жизни тревожной своей.
Папа войну рисовал…
 

Где-то под Златоустом

В дом забегает седой мужчина. Говорит, что нас разыскивает какой-то военный. Мы собрались в ожидании, сердце билось пуще прежнего. Потом не выдержали и стали разыскивать его сами по всему маленькому провинциальному городку. Сначала мы просто шли, потом бежали, потом снова шли и снова бежали. В большой избе расположился штаб формирования нового полка. Солдаты рубили дрова и грели воду – готовилась баня. Мы застыли на пороге. Через мгновение к дому подъехала повозка. Мы словно что-то почувствовали. Бабушка обернулась и узнала сослуживца деда. Он обнял нас, долго молчал. Позвал в избу и медленно рассказал нам, как погибли его друзья в первые дни войны на границе, как пропал без вести дедушка Яков.

Он нагрузил нам тушёнки, хлеба и на прощание сказал: «Найду, если буду жив». Бабушка даже не плакала, она только сгорбилась и медленно вышла, захлопнув дверь.

Вечером мы ели картошку, пили чай, разбавленный слезами моих близких. Меня не было там. Я ещё не родился. Но, мне кажется, я пережил всё рядом с моими родными. В нас до конца дней будет жить война.

«Послевоенные простыни…»

 
Послевоенные простыни
Сушатся во дворах.
В старой поношенной осени —
Невозвращения страх.
Жив из 15-ой Ванечка,
На костылях Семён.
На коммунальном диванчике
Тешится патефон.
И от корундовой шалости
Ближний мигает свет.
Что и кому достанется —
В облаке на просвет.
В этой кричащей осени —
Невозвращения страх.
Послевоенные простыни
Сушатся во дворах.
Словно заждался парусник
Ветра, что вёсен сильней.
Вот он уйдёт, так яростно,
К майской судьбе своей.
 

«Без умолку играл аккордеон…»

 
Без умолку играл аккордеон,
И семечки летят как вороньё,
И командарм без маршальских погон
Кричал во сне, впадая в забытьё.
Всесильная июльская жара,
Деревья в ожидании дождей,
У стеночки играет детвора
В послевоенной памяти моей.
И колокол от храма далеко,
И граффити обугленных дворов,
И через край у крынки молоко,
И старые ворота на засов.
А от махорки
Кашель, словно зуд.
И сад цветёт,
В беседку тянет ночь.
И мысли эту полночь отпоют
И полетят неведомые прочь…
Без умолку играл аккордеон.
 

• • •

«Рио-Рита» звучит пронзительно. «В городском саду играет духовой оркестр». Фальшивит труба, глухо бьёт барабан. Дирижёр с ленцой, подшофе. Две одинокие пары танцуют фокстрот. Мерцает фонарь на ветру, чуть всхлипывая. Танцплощадка почти не видна. Молодой лейтенант ведёт к свету пожилую женщину. «Мама», – думают люди. Они танцуют и танцуют. Он что-то рассказывает, а она безмолвна, только гладит его руки. У каждого, кто видит их, в голове своя история. Кому-то представляется жестокий бой и тяжёлое ранение лейтенанта, кому-то кажется, что молодой человек – единственный, кто вернулся с войны в этой семье; а кто-то вздохнёт о своём пропавшем без вести друге, и в глазах его блеснёт искорка надежды…

Поторапливает дождь, подгоняет ветер. Они идут на мерцающий свет и исчезают в моей послевоенной памяти.

«Задыхается верхнее до…»

 
Задыхается верхнее до,
А до следующей ноты – октава;
В коммуналке большой коридор:
Дверь налево
И рядом направо.
В коммуналке устойчивый бас
И уже не пронзительный тенор;
Лётчик – несостоявшийся ас,
И плакат от вчерашней премьеры.
И когда в коридоре аншлаг,
Вдруг всплывают картины былого,
И до вечности – мизерный шаг.
Не дай Бог опрометчиво слово.