© И. Сафа, текст, 2025

© Издательство «Четыре», 2025

Глава 1. Мустафа

19.02.2019

– Можно выйти? Мне какать надо.

Смех раздался по всему классу. Мустафа из девятого «Б» с довольным лицом осматривал ликующих одноклассников и сам не скрывал восторга.

Позже я пойму, что таким способом турецко-немецкий подросток хотел блеснуть. Он жаждал признания, и не важно, насколько ниже плинтуса был уровень его шуток. Видимо, чем ниже, тем лучше. Другими вещами блистать ему не приходилось. Оценки средние, хотя мог бы и подтянуться. Дома – пятый ребёнок из шести. Отец всё время на работе, мать… Мать согревала своими лучами просто так, безусловно. И к этому привыкали. Не ценили. Сёстры – лишь повод посоперничать в красноречии, где девчонки чаще всего одерживали верх. Старшие же братья либо самоутверждались за счёт младших, либо, быстро почувствовав огромную ответственность на своих уже недетских плечах, пытались вразумить ещё бодавшуюся изо всех сил молодёжь. В первом варианте превосходить младших выходило не так уж и долго, так как те в свою очередь впитывали их манеры как губки. Во втором – юношеский максимализм был непробиваемым щитом и достучаться до таких, как Мустафа, обычно не получалось.

Ещё чуть позже я осознаю, что подростки ждали мою реакцию. С нетерпением наблюдали за мной. Что я отвечу? Как отреагирую? Смогу ли постоять за себя? По реакции они распознавали, насколько далеко зашли и можно ли потешаться дальше. Такой вот тест на стрессоустойчивость.

На моём лице явно читалось отвращение, смешанное с дискомфортным чувством унижения. Непроизвольное движение головой вверх и направо сказало бы наблюдателю, что я пытаюсь избежать чего-то неприятного, как будто учуяла что-то зловонное. Незначительно опустившиеся брови, слегка сжатые уголки губ и застывшее отторжение в глазах выдали бы напряжённость. Не почувствовав в первые секунды рук, я отвела взгляд от источника неприятных ощущений и увидела свои пальцы, которые что-то перебирали в воздухе. Мой внутренний критик ухмылялся и ликовал. Он ласково шептал о том, что никогда мне не стать тем авторитетным педагогом, которого всегда мысленно представляла. Второй голос упорно не соглашался. Перебивая скептика, он твердил, что дешёвой провокацией меня не задеть. Он намеревался переиграть мальчишку и отчаянно искал правильную реакцию.

Появлялся и третий. Он бомбардировал вопросами: «Что происходит? Какой это уровень неуважения? Здесь так общаться с учителями нормально? Мне отшутиться или резко отреагировать на подобную лексику?» На самом деле я уже пробовала и то и другое, только не понимала, достигала ли хоть какого-то эффекта. Когда реакция на подобные высказывания была негативно-нравоучительная, то ученики вроде бы притихали, но ненадолго. Одновременно я оказывалась в модусе оскорблённой жертвы. Переключиться из него было сложно – негатив наматывался внутри и порождал болезненно-нервный клубок. Слова путались, ещё и не родные. Выходило так себе.

Когда же хамство отскакивало от моей иллюзорной внешней брони и рикошетом летело прямо в отправителя, то казалось, что как учитель, да и как человек, я спускалась по нравственной лестнице. К тому же надеть покерфейс было не так просто. Получалось неаутентично, а внутри наматывался всё тот же клубок.

Настрой на продуктивную работу летел вниз. Несколько слов классного заводилы в самом начале урока частично лишили меня дара речи. Причём крещение в этой школе я уже прошла и ежедневно готовилась к чему-то подобному, но каждый раз девятиклассники умудрялись выкинуть новую диверсию, и это застигало врасплох. Или их бесцеремонные выпады не укладывались в моей голове, как у человека, который впервые столкнулся с подобной средой.

– Можно. В следующий раз постарайся выбрать более уместную лексику для обращения к учителю, – ответила я серьёзным тоном, приложив усилия, чтобы не поддаться провокации.

Несмотря на то что пятнадцатиминутный перерыв между уроками недавно закончился, не отпустить Мустафу означало бы только одно – начало дебатов о физиологической потребности человека, которая никак не состыковывается с графиком перемен. На это он на самом деле и рассчитывал – развивать тему до абсурда, пока у учителя не закончатся здравые аргументы или терпение, на которые всем плевать. Поэтому, получив разрешение, Мустафа, находившийся в, казалось бы, большой нужде, не торопился покидать кабинет. Он медленно встал, ещё раз осмотрел улыбающиеся лица и не спеша направился к двери. Как в замедленной съёмке, каждое его движение говорило о желании кинуть новый прикол в своих благодарных зрителей, но на ум, как назло, ничего не приходило. Весь его потенциал растратился на продумывании первой фразы.

Я раздала материал для занятия и ждала возвращения Мустафы. Начинать объяснять тему без главного слушателя не имело смысла. Пропустив начало, он точно замучает вопросами и будет тянуть время, чтобы не приступать к самостоятельной части. Ждать долго не пришлось. Через минуту ученик снова был готов к атаке.

– А мы не можем сегодня сделать домашку и пойти домой?

Мустафа снова стремился оказаться в центре всеобщего внимания. Он уже несколько раз встревал, ожидая, что я наконец-то его замечу. Хоть я и привыкла к тому, что меня перебивают во время объяснений, мозг упорно отказывался принимать это как данность.

– Не мог бы ты, пожалуйста, не мешать мне и другим заниматься. Если тебе совсем не хочется работать, посиди тихо.

Это была первая стадия – вежливо попросить. Обычно она никогда не срабатывала. Складывалось ощущение, что в ушах подростков стоял фильтр на вежливость, но парадокс заключался в другом. Как только я переходила к стадии угроз, дети резко вспоминали про мои забытые хорошие манеры: «Можно же было спокойно сказать…»

– Я и так всё знаю! Ща решу ваши задания!

– Если решишь без единой ошибки, можешь сразу уйти домой.

– Да тут их до хрена! Вы что, издеваетесь? – театрально возмутился Мустафа.

– У вас достаточно времени, – я зачем-то вступила в диалог.

– Так! Раз, два, три, пять, восемь заданий! – продолжилась игра на публику.

– Если всё быстро решишь, дам ещё дополнительные, – невольно подыграла я Мустафе.

– Мне кажется, я опять какать хочу! – Мустафа пользовался своим козырем.

Класс – благодарный зритель – снова одарил главного исполнителя овациями. Герой сиял в лучах славы.

– Займись лучше делом, Мустафа. – Мне больше не хотелось продолжать диалог.

Я прекрасно знала, что Мустафа хотя бы раз ошибётся, но и минимальный риск, что решит всё верно, тоже был. Парень отличался сообразительностью, схватывал материал на лету. Жаль только, что торопливость и невнимание к мелочам сводили на нет его способности. А тут ещё и времени на учёбу катастрофически не хватало – ведь нужно же было постоянно развлекать зрительный зал!

– О’кей!

Вызов пришёлся мальчишке по душе. Теперь у меня появилось минут десять на других учеников.

Я объяснила тему, класс затих. Все приступили к заданиям. Чудо! Раньше всегда находились желающие бойкотировать самостоятельную работу – то ручки у них нет, то бумаги, то калькулятора, то ещё чего-нибудь. Чаще всего жаловались, что не поняли принцип решения. Я могла три-четыре раза подряд разжёвывать этот несчастный принцип, причём наглядно и просто, по всем дидактическим правилам. Толку всё равно не было. Наверное, и на объяснения имелись устройства, фильтрующие необходимые для понимания темы слова. Попахивало саботажем. Тогда я решила в начале каждого занятия проговаривать три моих правила. Первое – посещаемость. Если кто-то отсутствовал без уважительной причины – звонок родителям. Второе – ведение документации. Упражнения, которые я давала, необходимо было сортировать по предметам и складывать в папку, которую я в любой момент могла проверить. И третье – на уроке заниматься делом. Так как оценки я не ставила, единственным инструментом воздействия оставался звонок родителям. Ну или разговор с классным руководителем. Они имели хоть какой-то авторитет в отличие от меня. Как попугай, я повторяла правила и последствия их невыполнения, и с каждым разом ситуация улучшалась. Регресс иногда случался, но, когда я поднимала три пальца, каждый знал, что это означает. Правила засели в их головах, оставалось только исполнять. Если с первыми двумя получалось более или менее нормально, то делом заниматься удавалось не всем. Особенно главному клоуну класса. Такой имелся в каждом. Иногда их было двое или трое.

– Готово! Я пошёл! – Довольный собой, Мустафа протянул мне распечатку с выполненными заданиями.

– Не торопись.

Первые три задачи были однотипные и самые простые. Их Мустафа решил верно. Дальше уровень сложности рос. Большое значение имели формулировки вопросов, и нельзя было попадаться во всякого рода ловушки. Там и прятались ошибки. Не исправляя, я пометила места, где они находились. Готовился очередной спектакль, где актёр демонстративно не признаёт своих промахов, а я должна спокойно дождаться окончания его выступления и попытаться наставить заблудшего на путь истинный.

Я подошла к Мустафе и карандашом указала на места, которые нуждались в корректировке. После пронзительных «не может быть» и «у меня всё правильно» началась стадия торга.

– Я потом сделаю. Я устал. Да там почти всё правильно. Я пойду домой? Да?

Торг я рассматривала как риторический и не комментировала, ожидая депрессию. Иногда эту стадию нам удавалось перепрыгнуть, и мы сразу переходили к принятию. Мне казалось – не всё было так безнадёжно, ведь все этапы проходили в ускоренном темпе. До принятия оставалось недолго. Объяснив Мустафе, что не так, я пошла к другим ученикам, чтобы понять, справляются ли они. Стараясь не мешать, ставила карандашом галочку напротив правильного решения и чёрточку напротив ошибки. У некоторых приходилось задерживаться и ещё раз проходиться по тому или иному правилу индивидуально. Так я добивалась максимально положительного результата.

Самостоятельная фаза переходила в обсуждение. Вместе мы анализировали пути решения и останавливались на трудных местах. Я старалась за короткий промежуток времени достичь понимания темы.

Занятие подошло к концу. Я попросила Мустафу задержаться, а с остальными попрощалась. Когда мы остались одни, спросила его:

– Как надо вести урок, чтобы мне не мешали?

– Да я не мешаю… Я просто… Не знаю… Может быть…

Ни одно предложение Мустафа так и не смог завершить. Теперь, без своей публики, он выглядел совсем по-иному. Вся его показуха улетучилась. Он смотрел на меня виноватыми щенячьими глазами и не знал, что сказать.

– Пойми, мне трудно объяснять материал, когда без конца перебивают. Я хочу вам помочь. Хочу, чтобы вы все сдали экзамены на высокий балл.

По правилам успешной коммуникации необходимо было избегать ты-формы, что я и пыталась делать, больше описывая свои чувства. Мустафа же как воды в рот набрал. Вся его речевая активность исчезла.

– Могу я рассчитывать на то, что завтра и впоследствии мы вместе будем идти к нашей цели, не отвлекаясь на глупости?

– Угу, – выдавил из себя Мустафа.

Больше не хотелось мусолить эту тему, да и надежды, что после короткого разговора ситуация изменится, было мало. Я понимала причины такого поведения, но шансов на перевоспитание подростка не видела. К тому же занятие прошло замечательно в отличие от тех, что были раньше.

Я шла по пустым коридорам школьного здания. Молодая женщина в хиджабе заходила в класс, в руках держала ведро и швабру. Избегая столкновения взглядами, она торопилась приступить к своим обязанностям. Первые звуки «хааа» уже сорвались с моего языка, но, поймав явный сигнал непринятия, остаток слова «ло» я произнесла почти беззвучно. «Коллега по эмиграции, – подумала я. – Ещё и без знания языка, скорее всего». Эмоциональная скованность бросалась в глаза моментально. Я была с ней хорошо знакома…

Я эмигрировала в Германию в 2012 году. В Москве познакомилась с русским немцем, потом вышла за него, потом переехала. Мне было тридцать. Розовые очки о счастливой продвинутой западной жизни слетели почти сразу. Начинать жизнь с нуля оказалось не так романтично.

О своём высшем педагогическом образовании я почти позабыла. Ещё на родине, в моём родном городе, найти место учителя иностранного языка было нелегко. В далёком 2004 году я даже предпринимала робкие попытки. Судя по объявлению в газете, в глухую деревню требовался учитель немецкого. По указанному телефону я так и не смогла дозвониться: видимо, даже аппарат противился моему трудоустройству по профессии. Поэтому специальность «филолог» в резюме красовалась, но практического применения не имела. Мечтая о независимости, я переехала в Москву, но идея найти место учителя мне даже в голову не приходила. Я искала какую-нибудь ассистентскую должность, и довольно скоро нашлось место секретаря. Трудоголизм давал свои плоды, я быстро перебралась на одну ступень повыше, затем даже ещё на пару.

С Германией дела обстояли иначе. Она опустила меня до подвального уровня. В моём арсенале имелись два иностранных языка, опыт работы в крупной международной компании; я надеялась, что смогу найти что-то большее, чем должность уборщицы или кассира. Но не тут-то было. Если Москва моим слезам поверила, то Берлин даже не собирался. В столице РФ ждать звонков после размещения резюме долго не приходилось. Последнее место я нашла за три дня, на четвёртый уже трудоустроилась. В столице ФРГ мне понадобилось больше четырёх месяцев, чтобы пройти все круги собеседований, и ждать ещё два до фактического начала работы.

Сперва социальная изоляция напоминала блуждания психа-одиночки. Несмотря на то что мы жили в сердце мегаполиса, чувство пустоты всегда шагало где-то рядом со мной. Муж днями пропадал в офисе. Выходные незаметно пролетали в хлопотах – мы обустраивали съёмную квартиру без мебели. Эта особенность аренды жилья сильно отличалась от московской. В Германии, как говорится, omnia mea mecum porto^[1] – все тащили свои шкафы и кровати с собой. Я осознала, что в мои тридцать даже тумбочки собственной не имела.

Заводить новые знакомства не получалось. Резкая смена уклада жизни влияла на психику не лучшим образом, поэтому я фанатично искала работу в полной уверенности, что это и есть ключ к счастью. Трудоустройство обещало исправить ситуацию. И правда, стало как-то повеселее на душе. Мы легко и приятно общались с коллегами, такими же, как и я, эмигрантами из русскоговорящих стран – нас набрали на новый проект. Крупная немецкая компания с филиалами по всему миру предлагала аутсорсинговые услуги: продажи, обслуживание клиентов, решения по поддержке, кадровые услуги, обучение и решения для удалённой занятости. Головной офис базировался в Нюрнберге. Конкретно наша команда занималась проблемными ситуациями клиентов. Они заказывали товары крупной американской компании, которая развивала свой онлайн-сервис в России. По всем вопросам покупатели звонили в службу поддержки, то есть к нам. В итоге проблемные случаи мы решали на русском, устно отчитывались по-немецки, письменно обрабатывали запросы с техническим отделом по-английски.

Я воочию увидела, что такое немецкая дисциплина: карточная система, контроль каждого произнесённого слова (звонки записывались), штрафы и лишения премий за малейшие нарушения, перерывы строго регламентированные, планирование отпуска за семь-восемь месяцев. Все вздрагивали при упоминании имени главного. Он наведывался в берлинский офис с завидной периодичностью и самолично контролировал порядок. Для понимания, что он за человек, никто не описывал его внешность, не называл черты характера – рассказывали одну лишь историю. Однажды он привычно делал обход по офису и увидел мобильный на столе у одного бедолаги. Экран не подавал признаков жизни, но директора это не остановило. Он быстро приблизился к субъекту, нарушившему предписания, взял объект, не имевший права присутствовать на поверхности рабочего стола, открыл окно и избавил от «хаоса» всех присутствующих. После таких историй автоматически прибавлялась мотивация соблюдать правила и искать новое место.