Часть I

«Другой же из учеников Его сказал Ему: Господи! позволь

мне прежде пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему:

иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов». 

(Евангелие от Матфея: 8:21,22)

Глава I

Поздняя осень, сумерки. Нудный, моросящий дождь. Влага и холод, пронизывающий до костей. Вода течет по лицу с облепивших голову волос, мокрая одежда прилипла к телу. Непонятно, утро или вечер, всё сливается в каком-то безнадежном и тоскливом мареве. Под ногами узкая проселочная дорога, с мокрым выщербленным асфальтом. Дорогу с двух сторон обступает голый и темный лес, один только взгляд на него вызывает тоску, похожую на зубную боль, и чувство полной обреченности. Я бегу по этой дороге из последних сил, ноги подкашиваются, я то и дело спотыкаюсь. Дыхание рвет грудь, и всё больше напоминает какие-то жалкие всхлипы. Я очень устал и мне не хватает воздуха. Надо бы остановиться, отдохнуть, перевести дыхание.

Но страх, нет – ужас гонит меня вперед, из последних сил заставляя переставлять ватные от усталости ноги. Где-то внутри я понимаю, что не смогу убежать и это понимание отнимает у меня последние силы. Я запинаюсь, падаю, но заставляю себя вновь подняться и переставлять ноги. Надо бежать!

Но нельзя убежать от смерти.

Эта тварь играет со мной, она скользит меж кустами и деревьями вдоль дороги. Молча, бесшумно. Если не оглядываться, то и не услышишь. Я не знаю, кто это, но на человека не похоже совсем. Когда я в страхе поминутно кошу глазами назад, то вижу лишь смазанный силуэт, напоминающий большую обезьяну. Но это не обезьяна, скорее, какой-то монстр из фильмов ужасов. И тварь хочет меня убить, потому что в руке у нее топор. В огромной волосатой руке с длинными, изогнутыми когтями. С каждым шагом тварь всё ближе, но я не слышу ни шороха, ни дыхания. И от этого страшно еще больше. Если бы тварь пыхтела, рычала, выла, то, кажется, было бы легче. Но полная тишина сводит меня с ума. Только тихий шум дождя, мое хриплое дыхание и стук ботинок по старому асфальту. Мокрые волосы шевелятся на моей голове. Ужас. Он пронизывает меня, парализует волю, и я вновь падаю. Падаю и знаю, что она уже за спиной. Из последних сил стараюсь подняться, с криком заставляя цепенеющее тело двигаться, а когда это почти удается, в мою спину вонзается топор. Страшная боль взрывает мозг и я ору.

* * *

Июнь 2020 года.

Ору, и с этим криком просыпаюсь.

Господи, опять этот кошмар! Кошмар, повторяющийся каждую ночь. Как я устал от него! Я лежу в темноте с колотящимся от страха сердцем. Это сон, всего лишь сон, это всего лишь проклятый долбаный сон! Но плохо-то мне по-настоящему. Тело в липком поту, внутри всё трясётся и ноет каждая косточка. И тошнота, выворачивающая внутренности.

Впрочем, это как раз нормально, в смысле – привычно. Кошмар здесь ни при чем. Это всего лишь говорит о том, что я еще жив. Что пока еще не сдох. А жаль. Больше двадцати лет непрерывного отравления собственного организма далеко не лучшими образцами винодельческого искусства могли бы уже, наконец, прикончить это никчемное тело. Каждое утро, просыпаясь, я испытываю сожаление, что и эта ночь не стала для меня последней. Что я не умер во сне, что эта тварь не зарубила меня, что сердце не остановилось, прекратив мое бессмысленное существование. И это значит, что надо опять вставать и куда-то тащиться в поисках очередного пойла, без которого я давно, очень давно не чувствую себя человеком. Впрочем, когда пьяный, я уже тоже не чувствую себя человеком, но тогда мне хотя бы всё равно. Спиртное стало лекарством, которое не приносит радости, лишь временное облегчение, одновременно убивая. Что, впрочем, меня не пугает, ибо смерть давно стала желанной гостьей.

Рядом кто—то заворочался. На мгновение страх вновь пронзил мозг – тварь здесь? Но этот страх я подавил усилием воли. Если здесь и есть, какая тварь, то явно не из моего кошмара. Протянув руку, я попытался на ощупь определить, кто это. И не определил. Что, впрочем, не удивительно, в этом ворохе тряпья, которое служит мне постелью, определить что—то затруднительно. К тому же все мои чувства, включая осязание, идут вразнос, и полагаться на них с похмелья нет никакого смысла.

И тут из темноты раздался хриплый, пропитой голос:

– Отвали!

Лёля. Моя, как бы это сказать… ну, пусть – подружка. Я постоянно пытаюсь вспомнить, откуда она вообще взялась, но это у меня никогда не выходит. Получается, что просто однажды я проснулся, а она рядом, как будто так и надо. Как будто всегда здесь была. Это всего лишь одна из многих загадок, сопровождающих мои последние годы, ибо память моя изобилует черными дырами, как космос. Если, конечно, верить астрономам. Иногда мне кажется, что она – это не она. Что на самом деле она что-то другое. Смешно сказать – что—то неземное, небесное. Но, конечно, бомжиха как бомжиха – грязная, пьяная, неопределенного возраста, хотя явно гораздо младше меня. Однако со своими глюками я давно сжился, даже не стараясь уже различать, где явь, где сон, а где глюк. Всё перепуталось в моем пропитом разуме, всё смешалось. Но так даже интереснее. Иногда я думаю, что нет никакой Лёли, что я ее просто придумал, чтобы было веселее, чтобы не скучать одному, чтобы не страшно… Как дети придумывают себе вымышленных друзей. За эту версию говорит, например, тот факт, что она никогда не ходит со мной на промысел. Я ухожу – она остается, говоря, что пойдет позже. Прихожу – она уже здесь. Так что, вполне возможно, что уже долгое время я живу с глюком. Я долго думал об этом и пришел к выводу, что, если ты не отличаешь настоящее от вымышленного, то какая разница? Тогда вымышленное становится для тебя настоящим.

С тех пор и живем, в основном, вместе. Время от времени я делаю слабые показательные попытки отделаться от неё, сам не понимая, зачем. Вот, важно мне для чего—то иногда демонстрировать свою полную независимость от кого бы то ни было – и всё тут. Но она как клещ – вцепилась, не отодрать. Впрочем, на самом деле я, конечно, вовсе не хочу, чтобы она уходила, всё же душа живая рядом. Не так страшно по ночам. С ней этот тёмный подвал не кажется могилой, в которой меня случайно закопали, сочтя мертвым. Да и польза от неё, какая-никакая, имеется: постирать там или пожрать приготовить. Она хоть и ругается, но делает. Она вообще странная, иногда я её боюсь. Бывает, смотрит, смотрит на меня долгим и каким-то изучающим взглядом, как на подопытную мышь. Порой от этого её взгляда мороз по коже. Особенно, с похмелья. А иногда взгляд другой, замечая который я вдруг чувствую себя ребенком рядом с мамой. Это, в основном, когда пьяный.

Впрочем, иногда у нас бывает и «любовь» – в кавычках, разумеется. Ибо назвать эти редкие случки любовью язык не поворачивается. Да я вообще-то всё реже испытываю потребность в этом деле. Возраст, конечно, хотя… 56 лет для мужика не старость. И не молодость – да, далеко не молодость. Но всё же еще и не старость. Читал, помню, как—то, что по новой классификации ВОЗ¹, молодость сейчас с 18 до 44 лет, а с 44 до 60 – средний возраст². Пожилым человек считается лишь после 60 и до 75, после чего наступает старость. Так что, 56 лет – это нормальный средний возраст. Еще целых четыре года до пожилого человека!

Но это у нормальных людей. У нас, алкашей, это практически предел жизни. А для большинства даже за пределом.

Лёля, хоть и моложе меня лет на двадцать, а то и на все тридцать, но выглядит не намного лучше. Женщины вообще быстро спиваются и теряют человеческий облик. Мужики всё же, в среднем, подольше держатся, по моим наблюдениям. Не знаю, почему так. Наверное, это как-то связано с их, бабским, устроением.

Нет, так-то Лёля безотказная. Только вот ей все равно. Говорит, что ничего не чувствует. Но к моим, с каждым разом все более редким желаниям относится с пониманием. Вроде как долг какой-то исполняет: типа, положено так, раз вместе спим. Хотя и смеется надо мной часто, когда у меня ничего спьяну не выходит. Циничная она очень в этом вопросе, вот что я скажу. Но я не в обиде, в конце концов, какая мне разница? Учитывая, что партнер я по этой части давно уже совсем никудышный. К тому же, меня не отпускает ощущение, что Лёля на самом деле играет роль. Знаете, так артистка вживается в образ бомжихи, копируя все её чувства и эмоции. А на самом деле, за пределами съемочной площадки, всё совсем не так. Меня вот только забыли посвятить в сценарий. Ладно, это всё лирика.

– Лёля! – хриплю я, и сам себя с трудом понимаю. Во рту пересохло так, будто туда песка насыпали – не сглотнуть, слюна отсутствует как явление. Я протянул руку, чтобы толкнуть соседку, но с первого раза не попал. Колотит уже так, как в бетономешалку засунули. Собираюсь с силой и вновь тычу куда-то вбок, и на этот раз во что-то попадаю. Прозвучавший сонный мат показал, что на этот раз я попал куда надо. Лёля заворочалась, зашарилась, не переставая вяло ругаться, она в этом деле большая мастерица. Раньше, помню, читал, что боцманы на флоте умеют лихо матерные кульбиты заворачивать. Не знаю, не слышал, но, думаю, Лёля точно им не уступит. И это тоже представляется странным, каким-то наигранным. Так и хочется крикнуть, подобно Станиславскому: не верю! Или кто там так постоянно кричал? Вроде, он.

Зажглась спичка, и её свет в темноте ударил по глазам. Я зажмурился, а когда открыл глаза вновь, то в изголовье уже горел огрызок свечи. Тоже Лёля притащила откуда-то. Говорю же – хозяйственная она. Если бы не спилась, может, хорошая жена и мать из нее бы вышла. Хотя, возможно, и была у неё семья, надо будет как-нибудь спросить. Но, если честно, мне наплевать. Мне и на себя-то давно наплевать, чтобы еще кем-то другим интересоваться.

Что-то звякнуло и полилось. Надежда робкой голубкой торкнулась в сердце – неужели? Неужели ещё осталось? И точно – отвратительный и притягательный запах сивухи поплыл в полутьме подвала, нежнейшим своим ароматом обещая прекращение страданий.

– На, …., травись! – Лёля протянула мне грязную алюминиевую кружку с давно отломанной ручкой.

Дрожащими руками я схватился за холодный металл и чуть не опрокинул, так меня колотит. Хорошо, Лёля, всё понимая, кружку не отпустила, умница моя. Похмелиться для алкаша – дело совсем не простое, как кто-то может подумать. Оно связано с определенными трудностями. Такими как, например, я уже упоминал, нарушение осязания и трясущиеся руки. А еще потеря ориентации, что на практике означает трудности с попаданием в собственный рот своими же руками.

Когда кружка приблизилась ко рту, и в нос шибануло этим живительным запахом, то желудок, учуяв его, рванулся к горлу, в тщетной попытке избежать страданий. Однако, как пел Высоцкий: «но было поздно, но было поздно»³! Если уж спиртное попало внутрь меня, я его не выпущу.

В это время Лёля тоже похмелилась. Она молодая, организм еще не такой изношенный, хотя с виду и не скажешь. Тем не менее, водку левого разлива она пьет как воду в любом состоянии, даже с похмелья. Женщины – они вообще загадочные с мужской точки зрения.

Пока я размышлял о странностях бытия и гендерных загадках, боль в голове постепенно уходила, и приятное тепло разливалось по телу. Дрожь утихла, все пять чувств по очереди стали припоминать свои обязанности и рука уже увереннее протянула кружку Лёле:

– Наливай!

Она плеснула остатки жидкости из бутылки, грамм пятьдесят, не больше.

– Это всё? Больше нет?

– Нет, но ты допивай, мне пока хватит.

Я не стал возражать, уговаривать – нет, значит, нет. Ей виднее, в благородство играть не собираюсь, типа: «Да нет, мадмуазель, только после вас!». И остатки палёной водки отправились по проторенному пути. После чего, уже почти совсем твердой рукой нашарив в кармане старую картонную коробку из-под сигарет и, обнаружив там несколько «богатых бычков», довольно откинулся на тряпье, пуская дым в темноту. Жизнь продолжается!

Тем временем, Леля отошла в угол, где у нас что-то типа туалета, пожурчала там, что напомнило мне о низменных потребностях моего собственного тела. Но вставать было влом, и я решил терпеть, пока есть силы. Из угла принесло запах свежей мочи, отчего я вновь загрустил. Хотя, если подумать, какая связь? А вот, поди ж ты…

То, что я алкоголик, я понимал, и принимал это спокойно уже много лет. И то, что сдохну скоро где-нибудь на помойке или вот в таком подвале, меня тоже нисколько не беспокоило. Смерть всегда где-то рядом, а алкаш, вроде меня, вообще, можно сказать, ходит с ней под руку. Желание у алкаша только одно – выпить. Это составляет цель и смысл жизни. Никаких других целей и смыслов у него нет. А поэтому, надо вставать и выходить на свет Божий именно с этой целью – найти где-то самое дешевое пойло, обретая тем самым смысл. И, если повезет, что-нибудь пожевать. Но это уже вторично.

* * *

Ну, а уж коли похмелился, можно теперь и представиться. Кличут меня Гоша Куба. Именно кличут, поскольку это кличка. Зовут меня немного иначе. А вот кличут так потому, что когда напьюсь, всегда вспоминаю Кубу, где мне довелось, еще в прошлой жизни, пару раз отдыхать с семьей. Говорят, ору, что Куба в моем сердце, что она зовет меня, и завещаю похоронить мой прах в Варадеро, развеяв его над Атлантическим океаном. Все ржут, конечно, подкалывают. А я и не помню даже этого. Ну, вы в курсе – алкогольная амнезия, лоскутная память. Всё это рок-н-ролл, как пели кумиры прошлых лет. Некоторые из них, кстати, тоже спились. Это хорошая мысль, приятная, успокоительная: дескать, если уж даже они, то и мне не так обидно! Все пьют, просто мне не повезло.

Хотя, если вы хоть раз бывали на пляже Варадеро, вы меня, конечно, не осудите. Помню, читал где-то, что Колумб, впервые увидев Кубу, записал в дневнике что-то типа: «Это прекраснейшая из земель, которую когда-либо видели глаза человека…». И я с ним полностью согласен. Может, кто-то захочет поспорить с этим утверждением, но я лично спорить не буду, ибо на вкус и цвет, как известно, товарищей нет. Но полупустынный бесконечный белоснежный пляж из кораллового песка с накатывающими на него лазурными волнами – это лучшее из воспоминаний моей прошлой жизни. Я помню алеющий закат над океаном, летящих над волнами пеликанов, пальмы, склоненные над песком и себя, сидящего в шезлонге с книжкой на коленях, любующегося на эту красоту и мечтающего запомнить этот час на всю жизнь. Ну, по крайней мере, хоть это я не забыл.

Есть у меня, конечно, и нормальное имя, как меня когда—то называли мать с отцом, а потом и жена – Егор. По паспорту – Егор Николаевич Соколов, бывший интеллигентный человек – БИЧ, как говорили еще во времена СССР. Сейчас правда именуют иначе – БОМЖ, но суть от этого не меняется. Да и нет у меня никакого паспорта, еще года три назад продал «черным» за литр. Как нет и квартиры или другого постоянного места жительства. Последние несколько месяцев с Лёлей в этом подвале кантуемся. Ну, или я один с глюком.

И мысль опять свернула на Лёлю. Кто она такая, откуда взялась, как докатилась до жизни такой – я не знаю. Вроде бы как—то обмолвилась, что медсестрой работала или даже врачом, но я тему продолжать не стал. Медсестрой, врачом или коновалом, мне какая разница? Сейчас просто бомжиха Лёля. Хотя и странная. Я уже говорил, что никогда не видел ее на «промысле». И никто из моих знакомых не видел. Но к вечеру, когда я возвращаюсь, она всегда уже там, всегда с «уловом», и всегда неплохим – пожевать, там, и выпить. Я никогда не спрашиваю, откуда. Какая мне разница? Здесь главное результат.

Я, собственно, одиночка, не люблю компании, особенно, когда трезвый или с похмелья. Когда выпью, конечно, все алкаши – братья, а все бабы – красавицы. Но это уже не я, это водка во мне выпендривается. Так-то я, скорее, интроверт, мне одному никогда не скучно, а компании на трезвую голову раздражают. Но водка меняет человека, это всем известно.

Поэтому плелся я как всегда один по бульвару, а народ от меня тоже привычно шарахался. Воняю я, наверное, ужасно, но я-то этой вони уже не чувствую. Умом знаю, что должна быть, а нюхом не чую и всё тут. Стерпелся с ней, сросся, снюхался. А потому и на народ, шарахаюшийся от меня, внимания не обращаю, в конце концов, это их проблемы. Мне и своих проблем хватает. Вернее, только одной проблемы, самой главной, самой насущной и жизненно важной: где найти выпить?