Ни по земле, ни по воде не
найдешь ты пути к гиперборейцам.
Пиндар.
И я вернусь домой: со щитом или,
может быть, на щите.
Виктор Цой.
На столе передо мной лежит старенький калейдоскоп, потрепанная колода карт, которые я никак не соберусь пересчитать, чтобы понять, какой не хватает, и два зеркала по обе стороны оплывшей свечи в позеленевшем от времени подсвечнике.
Из окна мне видно, как во дворе под раскидистой шелковицей Вероника лакомится спелыми ягодами. Встает на цыпочки, тянется руками к ветвям, и легкое в горошек платье взлетает, высоко обнажая загорелые стройные ноги. Вероника смеется и одергивает платье. Знает, что я за ней наблюдаю. Почему-то она всегда знает, когда я на нее смотрю.
Ну вот, собственно, все понятное на этом заканчивается.
Дальше понятней не станет, поэтому давайте договоримся сразу: глупых вопросов не задавать, а на умные я и сам был бы рад услышать ответ.
На все неизбежные «почему-как-откуда» могу лишь невразумительно буркнуть: «потому что-так-отсюда».
Не спрашивай у калейдоскопа: почему?
Спроси у того, кто его вертит.
Не спрашивай у изменчивых облаков: почему собака и зачем верблюд?
Спроси у ветра.
Не спрашивай у колоды карт: откуда шестерка, если я хотел туза?
Спроси у того, кто тасовал колоду, если только он не шулер.
Согласен, можно было применить известную уловку: обозвать эти листки «рукописью, найденной на помойке, под кроватью, присланной неизвестным самоубийцей или сброшенной с вертолета, рассыпавшейся и сложенной вашим покорным слугой так, как сложилось». То есть всяческими испытанными способами откреститься и встать в сторонке, оставив, тем не менее, свое имя на титульном листе.
Но зачем?
Да и не о том я.
Я записал это сам. Если быть точным, то начал записывать я, а заканчивал совсем другой человек, какой получился из меня, пока я это записывал.
Вот еще: не буду делать стыдливой оговорки, что все действующие лица, ситуации и учреждения вымышлены. Это не так.
А вот никакого наукообразного обоснования я не знаю и придумывать не стал.
Почему узор в калейдоскопе сложился так, а не иначе?
Есть ли вообще какой-то смысл в этом узоре, а если есть, то кто его знает?
Почему один раз пасьянс сходится, а потом, сколько ни бейся, – никакого толку?
Почему за полчаса до встречи с тем, кого не видел года два и думать забыл о его существовании, он вдруг вспоминается? Или, оказавшись в совершенно незнакомом месте, ловишь себя на мысли, что здесь уже когда-то, очень давно, бывал? А, войдя в собственную комнату, вдруг не можешь ее узнать.
Да, а чья это, собственно, физиономия в зеркале по утрам? Моя?
Позвольте, а откуда борода и усы?
Нет, нет и нет! Вынужден вас огорчить. Мое психическое состояние на известной шкале занимает среднее положение между двумя пограничными – шизофренией и маниакально-депрессивным психозом. То есть я, как надеюсь, и вы, совершенно нормален, о чем есть соответствующая запись в соответствующих документах.
Меня зовут Игорь. Мне, как и вам, миллион миллионов лет, но я еще не устал и не спешу увенчать себя венком и броситься в море. И ни одну жизнь я еще не прожил до конца. Кто-то нетерпеливый делает легкое движение рукой, и рисунок неуловимо меняется. Он похож на тот, что был, но уже совсем другой. Поэтому не знаю, как это – до конца? И что там дальше?
А еще меня зовут Самсон и Адраст, Радунк и Димон, Тарнад и Марк Клавдий Марцелл. А еще – Вероника, Сцилла и Ольга.
Вас как зовут?
Меня так же.
У меня много имен. Всех я не знаю, потому что много узоров в калейдоскопе, велика колода, еще не сошелся пасьянс, и никому не удалось пересчитать отражения в коридоре зеркал.
Кто знает, когда устанет рука, что вертит калейдоскоп, какой узор он ищет и каковы правила пасьянса?
Что касается гиперборейцев, то есть, говорят, такие люди. Солнце у них заходит раз в году и ненадолго, земля дает по два урожая, и урожаи те не гниют на корню и в закромах, а сами гиперборейцы отличаются необычайным долголетием, живут счастливо в мире лугов и рощ. У них есть свой способ остановить руку, вертящую калейдоскоп. Когда их старцы устают от жизни, они, увенчав себя цветами, бросаются в море и находят безболезненную кончину в волнах.
Не туда ли мы стремимся на протяжении сотен своих жизней? Или когда-то жили мы там, но потом за какое-то страшное прегрешение были изгнаны и вот теперь мечемся, ищем дорогу, вертим калейдоскоп судьбы, вновь и вновь пытаемся сложить пасьянс.
Может быть так, а может быть, по-другому или вовсе перпендикулярно.
Я честно предупреждал, что на умные вопросы ответа не знаю.
И, наконец «парод» – это не приятель «пародии». Так назывался проход на орхестру между амфитеатром и зданием скены, по которому вступал хор, и так же называлась в древних комедиях и трагедиях первая вступительная песнь. Так что по-нашему, попросту – это «въезд». А для тех, кто «въехал» -
Стеклышки сдвинулись.
Возвращаться сюда приятно, потому что отсюда легко уходить.
И просыпаться приятно не на жарких шкурах в шатре Варланда и уж тем более не на соломенном тюфяке в казарме гладиаторов, а в просторной светлой комнате. И не от полночного воя волкодлаков, пронзительного визга нетопырей или хриплого баса децима Беляша, а просто потому, что спать больше не хочется.
Выспался до упора.
Но можно еще поваляться и лениво поразмышлять, стоит ли явиться в Институт вовремя или, по неписаному закону понедельника, часам к одиннадцати.
Размышлять, собственно, не о чем: к девяти все равно не успеть, а там, того и гляди, нарвешься на очередной бзик Мальчика-с-пальчик и доказывай, что приходить в десять или одиннадцать имеешь полное моральное право, потому как уходишь тоже не раньше одиннадцати. Кстати, очень интересно, как это Мальчику-с-пальчик до сих пор не пришло в голову посидеть на проходной до полуночи и посмотреть, когда уходят с переднего края науки те, кого он заставляет писать объяснительные за опоздания.
Давно мечтаю спросить его об этом, да боюсь, как бы старикашку не хватил удар. Он устраивал засады на проходной и блюл дисциплину в период Крутого Порядка, когда одного его слова было достаточно, чтобы нарушитель до конца дней толкал тачку на фатовых рудниках. И во времена Прозрения и Охаивания тоже блюл, а уж как он истово блюл и проверял кинотеатры и очереди в универмагах в краткий миг Ренессанса! Сейчас он тоже блюдет, проверяет и устраивает засады, но, конечно же, только по привычке, потому как в эпоху Покаяния и Самосознания никому нет дела до того, кто когда приходит, чем занимается и когда уходит.
Пусть его. Не буду я ничего спрашивать. Буду просто валяться, пока не надоест, лелеять ногу, подвернутую во время ночного бегства по темным коридорам замка Дорвиль, и разглядывать свою комнату.
Комната моя, за которую дед Порота плату взимает чисто символическую, обставлена в лучших традициях царя Леонида: диван, платяной шкаф, книжная полка, письменный стол и стул со сломанной спинкой. Все имущество мое движимое, и очень часто движимое, состоит из фанерного чемодана на шкафу, нескольких реквизированных в библиотеках книг, одежды, которую неплохо бы обновить, и двух фотографий над диваном.
Было время, когда я еще увлекался фотографией.
Правый снимок я назвал «Тиранозавр пришел умирать на кладбище динозавров». Освещение и ракурс мне тогда удались, умирал зверюга убедительно. Кожа его, в молодости упругая и гладкая, сморщилась, покрылась трещинами, шрамами и бородавками, глаза подернулись мутной пленкой, а некогда мощные задние лапы подогнулись, с трудом поддерживая тяжелый костяк в подобающем повелителю плато Ондера положении. В кадр не вошла растерзанная туша стегозавра, или как там по науке называется шипастое бронированное чудище, едва не ухайдакавшее моего любимца, но так даже лучше.
Вид обреченного гиганта, тихого и задумчивого, стоически ожидающего неизбежную кончину, наводит на мысли о бренности, преходящести и недолговечности.
Я вздохнул. Ящер всегда был мне симпатичен. И дрался честно, хвост в дело не пускал, подножек не ставил, засад не устраивал.
Все-таки немного жаль, что туда я больше не попадаю.
Вторая картинка, не моего, к сожалению, производства, составляет с первой диалектическое единство: это цветной плакат с длинноногой смеющейся девушкой на фоне невероятно синего моря.
Я вздохнул еще раз, и вздох был намного протяжнее первого.
Уймись, приятель, говорил я себе этим вздохом. Кому, как не тебе, знать, что такие девушки водятся только в сказочно прекрасных местах, где небо синее и море цвета неба, где всегда тепло, а если вдруг пойдет снег, то непременно огромными пушистыми хлопьями в звенящей лунной тишине. Среди светлых стволов там неслышно скользят снежный единорог, и она на его спине, задумчивая и прекрасная…
Уймись, приятель!
Там, где ты бываешь, таких девушек давно уже нет. Не каждая шестиклассница останется в живых, доведись ей встретиться с единорогом. А эта твоя разлюбезная девица наверняка подвизается стриптизеткой в закрытом клубе ответработников среднего звена. От хорошей жизни нагишом на плакат не полезешь.
Ну, хорошо, хорошо, даже если это не так, ты не встретишь ее на улице, а если вдруг встретишь, не осмелишься познакомиться. А если познакомишься, не сможешь пригласить куда-нибудь. А если сможешь, то куда пригласить-то? Не в эту же конуру. Таких девушек нужно приглашать как минимум в отдельную квартиру, а откуда у тебя отдельная квартира? Пока простой смертный дождется очереди на жилье в родной конторе, кожа его, в молодости упругая и гладкая, сморщится, покроется трещинами, шрамами и бородавками, глаза подернутся мутной пленкой…
Так что, приятель, сам понимаешь…
Комната вдруг стала не такой уж светлой и просторной, обстановочка и вовсе убогой, а летнее утро за окном – хмурым и холодным.
За стеной на кухне сердито гремел посудой дед Порота. Из гундосого сопения простуженной радиоточки выяснилось, что наш славный Парадизбург опять переименовали в Новый Армагеддон, что только на моей памяти случалось трижды.
Армию мы нынче сокращаем, и сокращение начали с увеличения числа призывников.
Ничего светлого и сияющего на линии горизонта больше не строим, а само существование линии поставлено под сомнение.
Нового, сильного, морально устойчивого и непривлекавшегося больше не воспитываем, зато будем выращивать умного, предприимчивого, с острыми локтями, хорошим запахом изо рта и широкой улыбкой.
Друг к другу опять обращаемся «сударь» и «сударыня».
Территориальные амбиции западных, восточных, северных, южных, а также срединных территорий признали необоснованными.
С понедельника, то есть, с сегодняшнего дня, живем по закону управляемого базара, каковой закон, после должного обсуждения сударями и сударынями, будет принят единогласно в будущем году.
А глава Совета Архонтов теперь называется не главой Совета Архонтов, а вовсе даже басилевсом, что соответствует моменту, чаяниям, а также гораздо благозвучней для тех, кто говорит на заморских языках.
Такие дела.
Я тихонько присвистнул. Круто замешиваете. С вами, ребята, не соскучишься. Что-что, а находить себе новые развлечения вы умеете. А впрочем, какое мне до всего этого дело? Никакого. Я здесь человек временный, и чем дальше, тем больше.
Гораздо интереснее и важнее узнать, не натворил ли я чего-нибудь здесь, пока был там, в моем Дремадоре.
Поначалу очень меня это смущало: преследовать стаю нетопырей где-нибудь у черта на куличках, в Дырявых Холмах, и в то же самое время париться на экзаменах в лицее. Бывало и другое: в разговоре увлекался, начинал что-нибудь рассказывать и только после насмешливого «ну ты и брехать, старик» спохватывался, что рассказываю здесь о той, дремадорской жизни, или наоборот.
С дедом Поротой Тарнадом мы так и познакомились в забегаловке под мостом. Через полчаса я вдруг обнаружил, что обсуждаем мы с ним не что иное, как приемы скрадывания горных клюванов, тварей мерзких, опасных, но невероятно вкусных, когда их зажаришь целиком на вертеле, поливая кислым соком дерева ку-шу.
Сдается мне, дед тоже знает способ попадать в Дремадор. Определенно встречал я его там и не один раз. А уж один раз встречал точно: я тогда по молодости и глупости затесался в развеселую компанию гетайров Великого Рогоносца – молодой веселый предводитель, охота с молосскими догами, терпкое хиосское вино, головокружительная сладость покорных рабынь… А дед Порота командовал отрядом скифов, нанятых для охраны города.
Ох, и врезали они нам по первое число в харчевне старого Клита! До сих пор вздрагиваю, вспоминая дикие вопли скифов, яростные глаза под надвинутыми на брови островерхими шапками и свист сыромятных ремней.
Иногда мне кажется, что дед Порота тоже меня вспомнил и узнал, но говорить с ним или с кем другим о путешествиях в Дремадор я теперь опасаюсь.
Скверно это кончается. Склянкой с диэтилдихлорсиланом это кончается. И вспоминать об этом мне больно и стыдно.
Паршивое утро.
Дед Порота по-холостяцки завтракал бумажной колбасой, вареными вкрутую яйцами и луком, запивая все сладким чаем. Действо это, выполняемое с каменным выражением бородатого лица, он называл по-солдафонски – «принимать пищу». Мою распухшую лодыжку он заметил сразу, покачал неодобрительно головой, но ничего не спросил, буркнул хмуро командирским голосом:
– Бардак.
Ну, бардак и бардак, что тут возразишь? Я сдержал позыв вытянуться по стойке «смирно» и гвардейски рявкнуть «так точно!», согласился молча, развел покрепче кофе и, чувствуя внутреннюю готовность все ж таки вскочить и рявкнуть, примостился на подоконнике у раскрытого окна и закурил.
– Съешь чего-нибудь, пузо загубишь, – сказал дед Порота, а когда я отказался, опять подвел итог каким-то своим мыслям:
– Полный бардак.
– Где?
Это было стратегической ошибкой, дед завелся с полоборота:
– А везде! Куда ни сунься – полный бардак! Как ему не быть? Раз нет порядка, значит, бардак. А порядка, сам знаешь, нет!
На этой странице вы можете прочитать онлайн книгу «Эписодии одного Армагеддона», автора Игоря Ткаченко. Данная книга имеет возрастное ограничение 16+, относится к жанрам: «Боевая фантастика», «Книги о приключениях». Произведение затрагивает такие темы, как «иные миры», «постапокалипсис». Книга «Эписодии одного Армагеддона» была издана в 2017 году. Приятного чтения!
О проекте
О подписке