– Ну а если вы человек не только гадкий и падкий на сладости, а так сказать, ещё и злой и мстительный, то вы наверняка затаили на меня зуб после нашей первой встречи, – а как мне не позавидовать, когда я такой весь успешный и девушкам нравлюсь, или в крайнем случае, потому, что вы не позавидовать не можете. Ну а так как вы бессильны что-либо мне противопоставить, то ваша душевная боль через зубовный скрежет и материализовалась в зубную боль. Верно я говорю, завистливый господин Маккейн? – выкрикнул с места вопрос Кубрик. И опять Маккейн ничего не может другого поделать, как признать за собой и этот завистливый грех. А как признал, так услышал, как в своём довольстве потирает своими руками Кубрик. После чего Кубрик поднимается на ноги и, с нескрываемым отвращением посмотрев сверху на Маккейна, не удержался и огорошил Маккейна ещё одним диагнозом:

– А у вас к тому же изо рта воняет.

Вот же удивил. А как не быть такому отвратительному запаху, когда Маккейн притронуться к зубам не может, и какая может быть речь о зубной щётке. Посмотрел бы он на этого умника Кубрика, если бы он неделями питался всякой не съедобной дрянью, вперемежку с тем, что не полностью из него вырвется при виде этого морского деликатеса, а затем не просто зубами заболел, а все мысли о них до боли изнылись (а мысли между тем не физическая субстанция, а вот заболели).

Но Кубрик только нос воротит и со своей здоровой колокольни на него смотрит и решает его судьбу – а все больные знают, что здоровый, а особенно врач, никогда не уразумеет его и его насущных проблем. – Он (врач) только симптоматично, то есть частично может их решить. – И как с этим со всем не согласиться, когда даже больной больного часто не поймёт, – один считает водку панацеей от всех болезней, тогда другой считает, что эта его панацея есть источник всех бед и болезней, – то, что говорить об этих здоровых людях, живущих совершенно в другой реальности.

– Вижу, что другого выхода нет, как экстренно приступить к вашему лечению. И для начала вас нужно привести в подобающий вид. А то на вас посмотришь, – Кубрик как сказал, так и сделал, затем сплюнул при виде всего того, что ему опять увиделось в Маккейне и продолжил, – и не скажешь, что вы собираетесь выздороветь. «С такой отвратительной физикой тела и смотреть не хочется, что за рожа, разве человек может желать жить, а что уж говорить о том, чтобы бороться за сохранность всего этого», – не вас так меня переубедят насчёт ваших будущих перспектив, знающие толк в красивых и здоровых людях, красивые люди. Так что другого выхода у меня и у вас нет, и мы должны начать с вашего внешнего вида. – Кубрик в задумчивости почесал подбородок и, сложив всю картину воедино, заявил:

– Вам необходимо избавиться от лишнего веса. – И не дав возможности Маккейну возмутиться, быстро добавил свой императив. – И это не обсуждается. – Но это только на словах легко сказать и не обсуждается, тогда как внутри Маккейна, всё это ещё как обсуждается.

– О чём он вообще?! Да какой на хрен лишний вес, если я с первого шага на корабль только тем и занимаюсь, что скидываю из себя лишний балласт. Блин, откуда у меня все эти словечки? – удивился Маккейн, сбившись на возмущении. Но только на совсем чуть-чуть. – Да я же всего лишь с зубом пришёл к нему, а он мне тут целую программу заготовил. И когда спрашивается, он собирается мне его лечить? Когда до самых нижних пределов похудею? А ведь он вслед за этим для меня ещё что-нибудь эдакое придумает. Обязательно придумает! – подвёл итог своему размышлению Маккейн.

Кубрик между тем нисколько не прислушивается к оханью Маккейна, а с запоминающимся ударением на слова, делает ему предложения:

– У меня к вам только два варианта предложений, либо полная диета, то есть зубы на полку, либо раздельное питание, то есть будете есть то, что вам зуб на зуб не будет попадать.

– Что?! – сорвавшись на голос, не сдержался Маккейн и громко поскользнулся на мокром кафеле ванной, где он в это время в задумчивости пребывал. А как только он от соударения об пол задом, заодно пристукнул зубами друг об дружку, то они такого вероломства Маккейна по отношению к ним не стерпели, – увлёк их фантазиями о скором избавлении от боли, а сам тем временем задумал страшное, полное избавление от них, с помощью края ванной, или в крайнем случае, об собственную коленку, – и все как один возопили о своих правах, как минимум, на обезболивающее.

Ну а Маккейна и так голова идёт кругом и ничего не соображается. И ему бы немного времени, чтобы хотя бы одуматься. Но нет, тут со всех внутренних сторон на него давят. И Маккейн в пространственной растерянности начинает в попытке подняться на ноги, соскальзывать ногами по мокрому полу. Что заставляет его искать поддержки со стороны своих рук, от которых толку, как вскоре выяснилось, тоже мало, и они вслед за ногами начали разъезжаться в свои сторонние стороны. Правда не всё так безнадёжно, и в один из таких ручных закидонов, Маккейн сумел нащупать под ванной некий предмет, на поверку оказавшимся шайбой.

– Она-то что здесь делает? – с удивлением посмотрев на шайбу, задался вопросом Маккейна. Но разве ему на этот вопрос дадут время для ответа, да ни за что. – Не теми вопросами задаёшься?! – взвизгнувший болью зуб мудрости, в один момент поставил точку в этом изыскательском интересе Маккейна. Но на этот раз Маккейн не подогнулся под зубным давлением, а его взгляд на шайбу вдруг загорелся странным огоньком. И как только вслед за этим болевым заявлением этого восьмёрочного зуба мудрости, голос подал его собрат с другой стороны (а Маккейн не дилетант в вопросах зубовного скрежета, он только притворяется, что не знает, что значит эта восьмёрка в именовании этого зуба не мудрости, а вечных проблем с ним), то Маккейн, не дожидаясь, когда тот своей невыносимостью подогнёт под себя его разум, сжав что есть силы в руках шайбу, оголив передние зубы, злобно прохрипел:

– Всё, у меня больше нет сил и нервов терпеть ваше самоуправство. Ещё один стон и я к чертям собачьим разнесу всех вас! – И что удивительно, то всё вокруг и внутри Маккейна погрузилось в тишину ожидания. Где Маккейн в готовности разбить свой рот, с шайбой наготове ждал болевого сигнала для начала атаки на себя, а противная сторона, тоже заняв выжидательную позицию, как понималось Маккейном, там внутри себя перешептывалась.

И если передние зубы Маккейна категорически были против любых, даже самых лёгких подёргиваний со своей стороны, – они первые попадут под раздачу, – то находящиеся в большей для себя безопасности, зубы мудрости, вели себя куда как смелей. – Да он только пугает. А так он не решится, да и сил не хватит. – Подбивали на провокацию клыки зубы мудрости. – А если и попытается, то у него ничего не выйдет. Посмотрите на эту шайбу. Что она может. Только испугать. – Но передним зубам и этого достаточно, и они ни в какую не соглашаются претерпевать любого рода боль ради амбиций зубов мудрости, – будут потом, указывая на их разбитость, заявлять, что будь передние зубы мудрыми, как они, то они так не подставлялись, когда им в рот летит шайба. – А если он потеряет над собой контроль и ударится зубами об ванную. – И этот аргумент передних зубов был признан как существенный.

Маккейн же выждав достаточно времени, чтобы можно было сделать один важный для себя вывод – он всё ещё главный в своём организме и его слушаются, – воодушевлённый этой победой над собой, – что есть одна из самых сложных задач, стоящих перед человеком, – легко поднимается на ноги. Затем поворачивается к зеркалу, изучающее на себя смотрит. Что приводит к тому, что он с залихватской усмешкой целует этот свой талисман на счастье, шайбу, с которым он решил до окончания плавания, или как минимум до посещения стоматолога, не расставаться, кладёт её в карман своих брюк от пижамы, и с новой, только что пришедшей ему на ум мыслью, направляется в сторону выхода из каюты.

– Я вам сейчас покажу такую «Полундру», что вы сами полезете от страха на мачты корабля. – Сжав в кулаки руки, с этим решением выдвинулся Маккейн на выход. И он знал что говорил – он действительно решил удивить своим выходом всех тех, кто в своё неурочное время встретится ему на пути. А удивит он тем, что пройдётся по внутренним коридорам корабля не просто как человек страдающий бессонницей, а как человек, которому проблемы человечества совсем не близки по причине того, что его заботят проблемы его настоящей родины – Луны.

Да всё верно, Маккейн решил притвориться лунатиком, чтобы под этим прикрытием провести рекогносцировку местности и разузнать складывающуюся на корабле обстановку, раз в другое время суток ему этого не удаётся сделать. Ну а чтобы ни у кого из встречных людей не возникло насчёт его представляемого образа лунатика сомнений, либо заблуждений, – и не пойму, кого он тут изображает из себя? – то Маккейн, как человек не такой уж и глупый, как о нём говорят его заклятые друзья, решил в своём представлении следовать консервативным путём. И ему на самом деле плевать на все эти современные художественные видения современных художников от культуры, и он не будет выпячивать свои глаза в лунатическом безумии, а в проверенной временем манере, как в кино изобразит лунатика – выставив перед собой руки, он пойдёт по отсекам корабля с откинутой чуть назад головой и прикрытыми слегка глазами.

– Да и моих новых друзей уже пора навестить, – подумал Маккейн, вытащив из колоды карт четыре разномастных карты, положил их в свободный от шайбы карман своих пижамных штанов. После чего он застывает на одном месте, прислушиваясь ко всему вокруг и в особенности к тому, что происходит с другой стороны его дверей каюты. И не услышав ничего такого впечатляющего, что могло бы повлиять на его принятое решение, невзирая ни на что идти лунатить, уже прямиком отправляется на выход.

И хотя расстояние до двери каюты от места, где он принимал это своё беспрекословное к исполнению решение, центра этой самой каюты, совсем ничего, всё же Маккейн успел ощутить влияние на крепость его решения пространственного положения, которое менялось по мере его продвижения к двери. И стоило только Маккейну приблизиться к двери, то он вдруг обнаружил, что сейчас не столь себя уверенно чувствует, как это было три шага назад, там, в центре каюты. Из-за чего он видимо не сразу хватается за ручку каюты, а приникает к ней ухом и с глубокомысленным выражением лица, начинает прислушиваться.

Ну а там вроде как только вначале было шумно, а как только Маккейн таким образом проникся тишиной, то и там затихли. – Странно всё это. – Рассудил про себя Маккейн, почувствовав подвох. – Я затих и там затихли. А если я расшумлюсь, то и там станет шумно что ли? – в возмущении покачав головой, задался вопросом Маккейн, всё же протягивая к ручке двери руку.

Ну а стоило ему только открыть дверь каюты, как тут и началось. Так первое, что выяснилось, то, как оказывается, Маккейн, как в воду смотрел, с этим своим пророчеством. И если он открыл для себя дверь своей каюты, то в тот же миг эта дверь открылась и для тех, кто находился на той стороне двери его каюты. И как итог всему этому открытию, это открытие стало для обоих сторонних участников этого открытия открытием. Правда на этом общее заканчивается, и всё по причине разного подхода участников этого действия ко всему случившемуся, а главное к двери каюты, которая так удачно для Маккейна и так неудачно для господина Коконова открывалась, и открылась… нет, не только наружу, а прямо в лицо и в частности в глаз господина Коконова. В общем, внутреннее содержание, – за него отвечал господин Маккейн, – всегда причинно для внешнего, отражающего собой подследственное – сегодня это Коконов, а завтра на его месте может быть любой, если он проникнется большому уважению к чужой тайне и не сможет совладать со своим любопытством, которое и приведёт его к этой замочной скважине.

– По моему глубокому разумению, – с глубокомысленным видом, через прищур фингала под глазом поглядывая на фигуральных Адамов, ещё не пробовавших запретный плод на глаз, заявит тот же Коконов, этот во всём первопроходец, – замочные скважины на дверях были выдуманы совсем не для тех целей, о каких нам сообщают рекламные буклеты. Есть в них что-то до того притягивающее ваш глаз, что и понять не можешь, как уже впритык притянулся к нему. – Трогая свой фингал, как убедительнейшее доказательство своих слов, с болью в сердце проговорил Коконов.

Но эти минуты славы для Коконова наступят в другое отсыпное время, а сейчас ему, сбитому с ног и дыхания, и летящему затылком прямиком на встречу со стенкой, об этом несвоевременно и не получится думать. Ну а когда он с глубокомысленным головным треском встретился затылком со стеной, то он уже ни о чём, в том числе и о себе, не то что бы подумать, а помыслить не мог. Так что пришлось Маккейну за двоих подумать. А когда перед человеком встаёт такая непростая задача, подумать за двоих, то он ничего нового никогда не придумывает, а сразу же старается переложить эту задачу на кого-то третьего.

– Пусть Томпсон подумает над этой загадкой. – Усмехнулся Маккейн, таща за ногу за собой бессознательного во всех смыслах Коконова. Когда же Коконов был притянут Маккейном к двери каюты Томпсона, то Маккейн усадил его напротив двери, затем после небольшой задумчивой паузы, вытащил из кармана карты, выбрал из них одну – валета червей, вложил его в карман Коконова, после чего поднялся на ноги и постучал в каюту Томпсона. Ну а чтобы Томпсон раньше времени не разгадал эту загадку, Маккейн бегом скрылся за первым поворотом, откуда тоже всё наблюдательно видно и слышно, как соскочивший с ног Томпсон, с матерком: «Ё*-ты!», и ветерком, занял точно такое же, симметрическое к Коконову положение, у входа в свою каюту.

Чего было достаточно Маккейну, и он, повернувшись в другую сторону, нащупав глазами впереди лежащий, не слишком светлый путь, где где-то вдалеке виднелся замерший в одном положении человеческий силуэт, приняв соответствующий своему замыслу лунатический вид, цепляясь взглядом по сторонам, выдвинулся навстречу всем тем, кому на свою голову не спится в это время и шляется по глубинам, даже не отсеков корабля, а по его фигуральным мозговым извилинам капитана корабля (он мыслит кораблём).

– Кто бы это мог? – вглядываясь в этот тёмный силуэт, шаг за шагом задавался этим вопросом Маккейн. И понятно, что он не мог ответить, хотя бы по тому, что тех, кого он знал на корабле, было даже не слишком, а критично мало, чтобы иметь наглость надеяться на то, что бы узнать первого встречного на своём пути. И до вероятности очевидного, тем, кого сейчас возможно встретит Маккейн, будет никак не знакомый ему человек. Впрочем, у Маккейна для этих своих убеждений есть свои крепкие основания. Ведь он вышел побродить по внутренним отсекам корабля не бесцельно, ну, чтобы доказать себе, что он не трус, – он что дурак, да и он уже давно вырос из этого периода наивности, когда без штанов забегал в крапиву, чтобы доказать девчонкам что он стоящий пацан, – а он это сделал с целью отыскать тех недовольных существующим положением вещей людей, которым он уже закинул наживку.

И видимо Коконов первый на неё, так поспешно для себя и клюнул. Правда Маккейн не привык разбрасываться зарекомендовавшими себя кадрами, и он, вложив карту в карман Коконова, оставил ему шанс на будущее сотрудничество. Ну а сейчас было бы неплохо отыскать ещё хотя бы трёх человек из этого круга посвящённых людей – по числу карт в кармане Маккейна (у него есть своя хитроумная задумка, связанная с картами).

Но вот расстояние между Маккейном и этим тёмным силуэтом сократилось до того, что силуэт стал отчётлив, и теперь Маккейн, как минимум, мог не сомневаться в том, что перед ним находится человек. Хотя встреться ему сейчас местный кок Бонифаций, о чьей звериной сущности складывались легенды в нарядах на кухне среди провинившихся матросов, то кто знает, как ещё запел бы Маккейн подгоняемый Бонифацием на кухне. – Если с чисткой картошки припозднишься, то собственной персоной пойдёшь на второе.

Но на месте этого человеческого силуэта оказался не кок Бонифаций, – за что Маккейн должен благодарить судьбу, чьим карающим инструментом выступил боцман, направивший на исправление к нему бармена, – а это оказался…Кто бы мог подумать о такой неисповедимости путей удачи Маккейна – один из тех, до кого у него было дело. А именно Гноз собственной персоной. В чём, в общем-то, на самом деле нет ничего сверх удивительного. И если вам встретился Коконов, то знайте, что обязательно где-то совсем рядом, да за тем же поворотом, стоит или выжидает самого для Коконова плохого, его заклятый друг Гноз, который и спокойно вздохнуть не может без того, чтобы крепким словом не вспомнить этого подлеца и негодяя Коконова. Ну а тот, как самый ему близкий человек, отвечает ему тем же.

Между тем и Гноз не остался в стороне от раздавшегося из-за спины шума, и он как человек более чем благоразумный, уже не раз осведомлённый о бытующих здесь, на корабле, порядках, когда тебя, вставшую на дороге скотину, могут в один момент сбить с ног спешащие, как по команде матросы, как только услышал все эти шумы, так сразу повернулся. А как повернулся, то так и обмер в очередном изумлении: «Ба! Знакомые всё лица! Господин с Оксфордским акцентом», при виде этой идущей прямо на него сомнамбулы, с виду напоминающей господина с Оксфордским акцентом.

И надо сказать, что Гнозу, а вместе с ним и Маккейну, повезло в том, что Гнозу не в первой становиться объектом удивления. И он видимо со временем, становясь то объектом удивления, то прямо заинтересованным лицом и участником того события, при виде которого впадут в своё недопонимание происходящего другие мало ещё удивляемые люди из среды «сухопутных крыс», пообтёршись во всём этом и, став по своему матёрым на удивление волком, не впал в панику и не бросился наутёк набивать себе на голове шишки об потолки отсеков, – и всё по причине разномерности видения их высоты между ним и конструкторами кораблей, – а всё истолковав по своему, принялся выжидательно наблюдать за этой сомнамбулой.

– Всё-таки причудлив тот мир, в котором ведут свою праздную жизнь люди с Оксфордским акцентом, – рассуждая так, принялся наблюдать за господином с Оксфордским акцентом Гноз, – И плевать им на общественное мнение, они сами устанавливают нормы и правила поведения и приличий. А чтобы ни у кого не возникло в этом сомнения, то они и ведут себя не как все обычные люди, а своим причудливым, на грани понимания поведением, ввергая в недоразумение людей статистов, то есть без Оксфордского акцента. – Гноз даже стало немного за себя и свою необразованность обидно. Ведь у него были все задатки – перспективное мышление, свободомыслие до стирания граней различий до безразличия, умение держать нос по ветру, и главное, стремление к этой Оксфордской самобытности, – для того чтобы получить этот акцент. Но вот только он не учёл одного, самого главного препятствия для получения этого Оксфордского акцента – эта вещь не приобретаемая, а от рождения даваемая. И сколько бы ты себя под этот акцент не настраивал, и сколько бы в учителей не вкладывал, он никогда не станет для тебя доступен.

О чём конечно, господа с Оксфордским акцентом, никогда не оказывая вам в ваших надеждах и главное, во вложениях, не распространяются, а подлови их на этом убеждении, то они, не изменяя своей привычке ничему не удивляться и всегда оставаться в непробиваемом сознанием состоянии сухой обезличенности, уведомят вас через посыльного о том, что вы их не правильно поняли в последний и они надеются на ваше благоразумие, что самый последний раз.

– Глаза прикрыл, как бы показывая всем вокруг, что видеть бы не видел этот мир, где нет ничего от Оксфордского акцента, – продолжил размышлять Гноз, – а руки выставил вперёд, для того чтобы ограничить свою зону комфорта. В эту комфортабельную зону даже и не думай попасть, если ты не высококультурная блондинка на длинных ногах или доктор со всё той же учёной жизнью степенью.

Но вот настало то самое время, когда он дождался, чего подспудно ждал. Правда не сразу, а лишь только после того, как господин с Оксфордским акцентом и сомнамбула в одном лице (и конечно Маккейн, но он пока об этом предусмотрительно не знает), убедился в том, что ему можно доверять.

Так господин с Оксфордским акцентом, сблизившись с Гнозом, замедлил до максимального свой ход, зачем-то принюхался и тихо-тихо спросил. – Так вы решились?

И видимо Гноз был не слишком внимательным к Маккейну, или же он был глуховат разумом, раз он решил переспросить господина с Оксфордским акцентом. – На что?