Часть первая
Ветры смерти

Грозный. Где-то между Ленинским и Старопромысловским районами.

Конец января 1995 года.

В развалинах царили холод и отчаяние. Стоял жуткий запах горелого мяса, солярки, человеческих испражнений и мясной сырой дух бинтов.

Полковник Снегирев посмотрел сквозь щель бойницы на улицу. Там почерневшими закопченными гробами исходили дымком три железные коробки: предпоследние бронемашины 119-го отдельного батальона, от которого и так осталось чуть больше половины. Это притом, что в нем изначально было всего-то три сотни активных штыков вместо положенных по штату пятисот.

Хорошо хоть оружие новое дали…

Хотя черта ли здесь хорошего?

Умирающий в двух шагах майор недавно жаловался Снегиреву, что это оружие им в Моздоке выдавали прямо со склада – в консервационной смазке и не пристрелянное. Он просил хотя бы несколько часов, чтобы привести его в порядок и пристрелять, но их сразу загнали в машины, а через несколько часов этот сводный батальон был уже введен в бой на усиление Сводного полка.

Тут почти все части сводные, или, как уже привычно зло шутят, «сбродные». Не осталось в армии полнокровных частей и соединений. Из дивизии собирается «сводный» полк, куда «забривают» всех, кто не может отвертеться – от юных офицеров только что из училища до особо упорных постояльцев гауптвахт. Но даже в «сводном» виде этот полк укомплектован процентов на шестьдесят от силы… Бывает, что не то что офицеры с солдатами, а даже члены одного танкового экипажа или орудийного расчета знакомились друг с другом уже на марше. Какое, к чертям, слаживание и сколачивание подразделений? Какая боевая подготовка?..

Позиция, где они засели, представляла собой просто старую траншею – обычную, мирную, какую, наверное, рыли аборигены для ремонта теплотрассы.

В качестве тылового рубежа вполне подошла сгоревшая автостанция. На этом клочке земли тесно, плечом к плечу сидели оставшиеся в живых бойцы 119-го. Кто дремал, поставив оружие между коленями, кто нервно догрызал сухпай. Возле пулеметов, выставленных в импровизированные бойницы, дежурили изможденные стрелки.

Тут были почти все, за вычетом экипажей двух последних БМП-2 – полтораста с лишним ставших похожими лиц, в разводах грязи и копоти, в комично торчащей молодой щетинке… Иные – в очках, за которыми блестели усталые испуганные глаза. Совсем мальчишки… Полковник видел – люди буквально на пределе.

За его спиной послышался стон. Там на расстеленных бушлатах умирал командир батальона майор Легойда. Близкий взрыв «Шмеля» пощадил командиру жизнь, но даже сумей они его сейчас каким-то волшебством перебросить в Москву, Легойду все равно ждала бы смерть – сгорело восемьдесят процентов кожи. Все было ясно и без врачей, в батальоне отсутствовавших, и даже не советуясь с ротными санинструкторами, каковых на весь этот несчастный батальон имелось ровным счетом три – такие же сопливые мальчишки из медтехникумов да еще выученные в нынешнее время…

Почему-то Снегирев ощутил свою вину перед этим малознакомым человеком. Хотя бы потому, что если бы батальону не навязали в последний момент их спецгруппу ФСК во главе с целым полковником, то может быть, и этот человек, и многие другие были бы живы…

Да черт бы побрал эту командировку!

Невесть откуда всплыла история со спрятанными материалами Чечено-Ингушского КГБ, которые будто бы успели спасти от разъяренных толп в папахах осенью девяносто первого честные офицеры. Да еще при этом припрятали часть неведомо как оказавшихся в столице бунтующей автономии архивов Грузинского КГБ. На кой черт сейчас могут понадобиться грузинские архивы, если нынче там сам черт сломит ноги и роги?! Власть старого лиса Шеварднадзе не распространяется за пределы Тбилиси, а недавние сторонники гоняют по горам и долам свободной и независимой Грузии свободного и независимого президента Гамсахурдиа. Снегирев подозревал, что там могли оказаться какие-то компрометирующие нынешних московских паханов документы… Ну да ладно, приказы не обсуждаются.

Он прибыл сюда по личному приказу Очкастого Пожарника со своей спецгруппой, остающейся одной из лучших в его «четырежды кастрированном», как шутил шеф, ведомстве.

Для спецназа ФСК эта война началась крайне скверно. Один отряд попал в плен (в плен!!!) в горах. Другой почти полностью погиб в результате диверсии. Несколько групп были брошены в Грозный в новогоднюю ночь и почти все полегли. Так что пришлось импровизировать. А тут еще чертова секретность…

Тем не менее за неделю группа была готова. В ней кроме Снегирева были два офицера, два прапорщика и восемь солдат. Вот послали их на голову несчастным мотострелкам.

Хотя если подумать, то при чем тут они? Батальону не везло с самого начала. Уже взять хотя бы то, что они практически двое суток зачем-то торчали на Терском перевале под обстрелами. Причем такими плотными, что место расположения пришлось менять пять или шесть раз только за одну первую ночь!

Потом был марш наугад в этот кажущийся мертвым город, оглушенный грохотом стрельбы и освещенный пожарами. Под минометным огнем они добрались до разбитого консервного завода. Тут теплилось некое подобие жизни, стояли штабы каких-то частей и бронетехника, а рядом – распахнутые двери складов, заполненных консервированными соками и компотами. К ним постоянно тянулся людской ручей, уносивший консервные банки. Солдаты и гражданские вперемешку. За процессом присматривал патруль с красными повязками.

Какой-то солдат, отчаянно жестикулируя, рассказывал устроившимся в кружок на корточках с сигаретами товарищам:

– Говорят, раз ты водитель, будешь водителем бэтээр… А у меня всего пятнадцать часов наезда… Из всех, кто был на бэтээре и внутри, я один и остался. Выполз через люк в полу. Иначе никак, снайперы бы на раз покоцали! Командир пытался вылезти, но тут пуля в голову, да не простая, а крупнокалиберная. Башка вместе с каской, как арбуз… Тупые генералы… п… сы…

У въездных ворот с раскорячившимися рельсами из разбитого газопровода вырывался горящий газ. У огня сидели и грелись пьяные солдаты какой-то разведроты во главе с немолодым злым лейтенантом. Легойда решил было прихватить их с собой, но «летеха» нагло ответил, что они только что вернулись с передовой и в гробу видали всех. Или пусть ему принесут письменный приказ комполка. То ли от водки с местной бормотухой, то ли от избытка адреналина разведчики вели себя нагло и не уважили даже большие звезды. Так что Легойда чуть не дал командиру в морду, но, учитывая оружие на руках и возможные военные боевые заслуги парней, воздержался. Они двинулись в путь с десятком проводников из солдат разбитых штурмовых колонн.

Был путь по улицам. Был вокзал с высокими, разбитыми очередями окнами и развороченными танковыми пушками стенами, где на подъездных путях ярко горели неизвестно кем и зачем подожженные товарняки. Небо над взвивающимся багровым пламенем казалось особенно черным. От огня ложились на снег неровные, беспокойные тени, и казалось, что трупы, попадавшиеся на пути, ухмыляются им вслед, словно приветствуя будущих товарищей по несчастью.

Потом за них взялись всерьез. Первым взрывом сожгло командирскую машину, вторым – ту, в которой добиралась половина его группы.

Пережидая обстрел, они лежали между обломанными глыбами железобетонных стен. Время от времени кирпич звенел, рикошетя шальные пули.

Тут и там среди обломков стен горбатятся зеленые скаты касок и бронежилетов полутора сотен человек. Может, даже теперь и меньше.

Сегодня утром батальон получил задачу выдвинуться на усиление полка, занимающего оборону впереди. Да вот вместо полка оказались «чехи», а может командовавший передовой ротой старлей просто заблудился. И теперь по ним долбят из всех калибров.

Лежащий рядом со Снегиревым капитан зло бросил:

– Если они минут через десять не выдохнутся, мы обосремся. Обосраться – не встать…

Огонь понемногу начал стихать. Не прошло и десяти минут после очередного выстрела, как принявший командование капитан Рыков решил действовать.

– Подъем! – негромко скомандовал он.

Из руин начали выползать солдаты. Вскоре весь дворик оказался наполнен людьми. Батальон поротно начал передвигаться от дома к дому. Ставший командиром капитан, группа управления, а с ними и Снегирев шли предпоследними.

По пути попадались разбитые снарядами дома, раздавленные «жигули», обгорелые БРДМки и БМДшки с еще видневшимися из-под копоти символами ВДВ – два парашюта и звезда… Полковник с минуту рассматривал подбитую БМД-2, точнее то, что от нее осталось: груду железа с лужами крови на закопченном льду вокруг и раздробленными костями, валявшимися у перекошенных дверей. Кости были явно обглоданы – тут попировали уже отведавшие человечины бродячие псы… Кого-то из солдат стошнило, а полковник подумал, что все только начинается…

– Одним полком, суки, – процедил капитан и вполголоса выматерился – зло и заковыристо, поминая власть предержащую и отцов командиров в совершенно непредставимом сочетании.

Снегиреву оставалось лишь молчать. А что тут скажешь?

Похоже, разум, и без того в последние годы в бедной России не особо частый гость, окончательно покинул людей с большими звездами. Сперва наступление танков «оппозиции» на город, а затем кошмар новогоднего штурма.

Говорят, в Генштабе рассчитывали, что чеченцы будут праздновать… В результате все три бригады в считаные часы дошли до центра, после чего встали, сочтя, что выполнили задачу. И тогда с верхних этажей, из подворотен по колоннам ударили сотни гранатометов.

Смертельно опасные в «правильном бою», но беззащитные, неуклюжие в городе, танки и бронемашины вспыхивали, как свечки. Как вспоминали немногие уцелевшие, колонны уничтожались за считаные минуты.

Хуже всего то, что войска имели недвусмысленный приказ: от техники не отходить, в дома не входить. Найти бы идиота, отдавшего его!

Экипажи, пехота, боекомплект – все было в технике, команду на развертывание никто не давал. Никто и не прятался, не рассредоточивался. А гранатометчики били с крыш, куда даже при максимальном угле возвышения танковой пушке просто не достать. БМП, БТР, САУ, старички Т-64 и рота новейших Т-90 – все одинаково хорошо горели. Из нескольких сотен машин, вошедших в город, обратно вырвались всего несколько штук. А живая сила спаслась лишь потому, что, «не выполнив задачу, была выведена из города». То есть в беспорядке отступила.

Снегирев читал тогда отчеты и тихо ужасался, хоть после Ферганы, Карабаха, Ингушетии, после танковой пальбы в столице уже можно было привыкнуть.

Потом, после провала новогоднего штурма, в Кремле окончательно закусили удила. А может, просто испугались…

И вместо того чтобы окружить Грозный, взять его измором, на худой конец, отойти за Терек, сделав вид, что все идет по плану, бросили наспех собранные войска на новый штурм.

Последствия Снегирев наблюдает воочию.

Части, посланные в атаку, без четкого взаимодействия, организации единого боевого управления, связи, заблудились, перемешались и практически остались в одиночестве. Никто не знал, где соседи, где противник. В такой неразберихе побеждают простейшие инстинкты – бить по всему, что движется. И били друг по другу, пока оказавшийся на диво хорошо организованным противник не стал бить по ним.

Выведенные на прямую наводку Д-30, которых у «незаконных вооруженных формирований» по данным разведки не было (вернее, «почти не было»), крушили броню и сметали идущую в слепые контратаки пехоту. Вражеские снайперы спокойно отстреливали бестолково мечущихся командиров. Брошенные на выручку спешно направленные из Моздока отряды ОМОНа предпочли «закрепиться на окраинах», то есть уныло врылись в землю, потихоньку мародерствуя, пока рядом истекали кровью и гибли несчастные солдатики, кинутые в бой чуть ли не сразу с призывных пунктов…

Пока полковник пребывал в раздумьях, они потихоньку продолжали двигаться вперед.

Школа.

Детский сад, вернее то, что от него осталось.

Кинотеатр.

Открытое поле между домами. И на этом пространстве стоят врытые в землю бетонные плиты. Перед ними почерневший танк и пара раздетых трупов.

Снегирев еще успел подумать, что для засады лучшего места не найти, когда…

Все началось в считаные секунды, началось так внезапно, что они растерялись. Что-то орали в мегафоны командиры, вслепую высаживали рожки мотострелки, но все было напрасно. Бронемашины слепыми котятами тыкались между домами, и отовсюду стреляли, строчили, летели гранаты.

Задымил головной броник. Закрутилась на разорванной гусенице вторая машина.

Потом – тяжелый удар и звон в ушах. Ошалело крутя головой, полковник почувствовал запах взрывчатки и раскаленного металла и понял – в них попали.

Он полез в проход между креслами и сразу наткнулся на наводчика, безжизненно свесившегося из кресла. Взял его за висевшую плетью кисть, попробовал нащупать пульс. Тот не прощупывался. В отблесках подбирающегося пламени были видны остекленевшие глаза и перекошенный предсмертной агонией провал рта.

Зарычав, Снегирев влез на вращающееся кресло, закрутил рычаг маховика. Башня с легкостью поддалась, разворачивая пулеметы в направлении кинотеатра, откуда в полный рост, не прячась, безнаказанно расстреливали его бойцов враги. Не американцы, не афганские «духи», не немцы или турки, а свои собственные граждане, россияне.

– Вр-р-решь, не возьмешь!!!

В остервенении нажал на спуск. Посыпались гильзы, но, оглушенный яростью, полковник не слышал ни звона падающих гильз, ни грохота очередей.

Он еще стрелял, когда в машину угодила вторая граната…

Боль в животе вернула его в сознание. Полковник Снегирев видел себя словно со стороны, обвисшим на руках бойцов. Среди них сквозь мутную пелену узнал и прапорщика Пашкова. Должно быть, он его и спас, успев вытащить из машины до того, как та сгорела.

В зимнем ночном небе холодно поблескивали звезды.

И в какой-то момент происходящее показалось нереальным, недоступным для разума. Ночным кошмаром, который обязательно улетучится с лучами восходящего солнца, сценой из голливудского блокбастера. Но мучительная боль заставляла поверить в реальность.

Это был не сон, и что случилось, то случилось. Он ранен, и ранен скверно. Даже полковников, случается, ранят и убивают.

От кровопотери кружилась голова, но полковник пытался вспомнить, что произошло. Последнее, что он запомнил, – это полный едкого дыма бронетранспортер. А перед этим…

Его снова вырубило, и, видимо, на этот раз ненадолго. В память врезались звучные удары – Пашков разнес очередью дверь подъезда, высадив остаток магазина в то место, где обычно крепился замок новомодного домофона. Потом затащил его в квартиру.

– Его надо перевязать! – звенел в ушах голос прапора. – Он же кровью изойдет.

Потом полковник чувствовал неловкие, причиняющие боль прикосновения. Его неумело перебинтовали, вкололи промедол. Наркотик подействовал, горячая волна обволокла его, закружила голову, потолок вдруг стронулся, и комната завертелась в дьявольском хороводе.

Затем до него донеслись разговоры.

– Рядовой Еремеев…

– Танкист?

– Так точно. Из 131-й «сводной» бригады, трищ прапрщик! А медаль аль орден за полковника дадут, ежели вытащим?

– Угу… Ты сперва вытащи, – басил Пашков. – У тебя хоть документы есть, чтобы знать, куда весточку слать, если убьют?

– Никак нет. Ротный собрал, трищ прапрщик!

– А как хоть зовут ротного твоего?

– Не знаю. Нас ему первого передали, аккурат в Новый год. Не успел запомнить.

– А где он сам?

– На «Минутке» сгорел, трищ прапрщик…

Пашков что-то спросил.

– А что я мог, трищ прапрщик, – словно оправдываясь, ответил рядовой. – У нас все приборы сгорели. Я ж не знал, как с этим делом шурупить. Меня в учебке только ать-два-ать-два гоняли да полы заставляли мыть вместо дедов… Досыта не ел… Какая ж тут учеба-то?

– И чего?

– Ну я все и сжег. Связи нет… Ночной прицел отказал. Работать можно было только на поворот башни и на стрельбу.

Снегирев вспомнил, что и об этом писали отчеты. В штурмовые колонны послали напичканные электроникой танки Т-80. Да только вот не учли, что разрабатывалась она из расчета на советского призывника, при этом хорошо подготовленного, а не на теперешнего двоечника, у которого одно пиво да «качалки» на уме. (И хорошо, если пиво, а не клей и не «колеса»!) И в результате вся эта электроника была пожжена неумелыми действиями экипажей. Ни связи, ничего.

Господи, а ведь это всего-навсего маленькая взбунтовавшаяся автономия во главе с чокнутым генералом! Что же будет, если, не дай бог, приключится что посерьезнее?! Хотя, похоже, ему этого уже не узнать…

О своей возможной скорой смерти полковник Снегирев подумал спокойно и отстраненно, как о чем-то не особо важном.

Повисло молчание.

– Трищ прапрщик, – вновь подал голос Еремеев. – А вы трищ полковника как выносить будете? Ежели он в живот ранетый, то его трогать нельзя… Может, кто-то останется, а кто-то к своим выйдет?

– Где теперь свои-то?

Голоса достигали его разума искаженными, он плохо понимал, о нем ли идет речь, или о ком еще…

– Не дотянет…

– Как его угораздило?..

– Пулевое и два осколочных…

– Легкое задето… И кажется, почка…

– П…ц ему!

– X… вам, а не п…ц! Я не сдохну! – закричал полковник. – Не сдохну, слышите?! – Кто-то склонился над ним. – Я не сдохну, – упрямо шептал Снегирев. – Пашков, Пашков, ты слышишь меня?

– Слышу, товарищ полковник…

Потом он вдруг увидел что-то и потянулся к автомату, и тут же схватился за перебитую метким выстрелом руку, а в комнату ворвались черные тени.

До них все же добрались…

Мрак навалился на Снегирева, закружил, втягивая в бездонный, стремительно вращающийся колодец.

«Я умираю, – успел подумать он. – Ну и хорошо…»

Аргуэрлайл. Великая Степь. К востоку от Шароры.

Год Белого Солнца, месяц Цветения Трав по степному календарю

Пыль ложится на изможденные лица, на тряпье, одежды и волосы. Постепенно превращаясь в плотное облако, она ползет вместе с караваном. Пыль эта видна издалека, за много километров. Предательская пыль. Нет ветра, чтоб развеять ее. Утомительно медленно оседает она на окостеневшие от жары и высохшие от безводья травы, но не может плотно закрыть белизну костей, лежащих у дорог.

Всюду следы смерти. Из-под кустов тамариска пустыми глазницами смотрят в гладкую дымчатую синеву неба черепа животных.

Иногда, словно жвала паука-великана, над чахлым кустом торчат ребра верблюда или скакуна. Встречаются на пути и целые кладбища из гниющих трупов животных, и тогда воздух наполняется таким смрадом, что уставшие люди задыхаются и, схватившись за животы, блюют желчью, корчась от тошноты.

Стонут верблюды, скрипят арбы, тихо блеют бараны, плачут или сквозь зубы шлют проклятия врагу люди. До крови натерты спины четвероногих, но им могут дать лишь краткий отдых. Потом старейшина рода вновь взберется на коня и молча продолжит свой путь, а за ним вновь потянется весь караван уставших, голодных, больных, раненых степняков, потерявших свой кров, своих близких, сам смысл бытия. Они покидают родной край, не зная, что их ждет впереди, не ведая, смогут ли когда-нибудь вернуться назад.

Идут днем и ночью, боясь остановиться и отдохнуть, опасаясь ночевок и сна, страшась отстать друг от друга.

Их гонит враг. Жестокий, как демон ночи, бесчисленный, как саранча.