Несколько исторических баллад разных лет, как с элементами мистики, так и без.

Прохожий

 

По отцветающей земле
шёл человек в вечерней неге.
Чеканных звёзд в восточном небе
не будет более, чем лет,
что между днями – тем и этим.
Кем был он? Впрочем уж, сейчас
ни мы на это не ответим,
ни те, кто будут после нас.

К тревоге, боли, суете
все привыкает поневоле;
а кто привык – тем до него ли?
В своей наивной правоте
купец подвалы заполнял,
а караул спешил на смену,
пастух отару загонял,
чинили каменщики стену.

Шел человек осенним днем –
герой резца, пера и кисти;
рабы свой срок отживших истин
имели мнение о нем
что он питается травой;
что учит жить, а сам-то – нищий,
что хлыст над этой головой
не раз не два еще посвищет.

И нет бы, жить своим трудом –
не раздражать жестоких судей,
не разглашать глубоких сутей.
Полезно помнить и о том,
что размечтавшиеся вслух
подолгу не гостят на свете –
свет истребляет их как мух,
а их слова уносит ветер.

В тот век расправа ни за что
была вполне привычным делом.
Никто не понял в мире целом,
что в эти дни произошло
в одной из мелких областей,
что неизменно пустовала,
где спали страсти  всех мастей,
и лишь любовь – не ночевала.

Но некто, помня те слова,
запишет их свинцовым стержнем,
и мир уже не будет прежним, –
слова войдут в свои права,
и больше ни в один из дней
так не изменится планета,
как в день, когда прошёл по ней
тот человек – из Назарета.

1997 г.
 

Чайный мастер

 
Янтарного чаю налейте в стакан!
О мастере я расскажу неизвестном.
Давно это было – династия Тан
тогда управляла страной Поднебесной.

Там домик стоял при дороге в Чанъань
и садик при доме со сливой засохшей.
В нём жил старый мастер учения Чань,
он чаем поил за монетку прохожих.

А нету монетки – и так наливал,
ведь старому мастеру много ли надо?
Другим человеком прохожий вставал
со старой скамьи придорожного сада.

Гостей угощал тот старик тишиной,
но тишиной необыкновенной, –
была она словно какой-то иной,
звенящей из самого сердца вселенной.

Бывало, чиновник, укрывшись от дел
здесь постигал, сколь тревоги напрасны;
бывало, солдат здесь усталый сидел,
чья служба трудна и походы опасны.

И воин всю жизнь этот день вспоминал,
быть может, единственный в жизни счастливый,
когда он покой и свободу вдыхал
за чаем в саду возле высохшей сливы.

Или торговец, чья участь грустна, –
совсем разорённый, чьё дело пропаще,
увидит, как в чашке мерцает луна,
и вдруг улыбнётся, – ведь всё преходяще.

И так бесконечные годы текли.
С рассветом старик выходил за ворота,
и каждое утро, в дорожной пыли
смотрел на восток в ожиданье кого-то.

И вот как-то в мае, в год тигра–огня,
пришёл человек из далёких провинций,
что с посохом мастера день изо дня
кружил по стране перелётною птицей.

И взгляды их встретились, и прорвались
подпорки последние ветхой плотины,
и два океана в единый слились,
и ввысь устремились потоком единым!

…Всю ночь в очаге остывала зола,
и молча сидели два мастера эти.
Засохшая слива в ту ночь расцвела –
и мир засверкал миллионом соцветий!

И утро ворвалось в открытую дверь:
«Пришло твоё время – вставай, ты проснулся!
И с прошлым простись – ты свободен теперь!»
О, как этот сон бесконечно тянулся!

Как долго он в нём по дорогам блуждал,
куда-то стремился в ревущих потоках,
в холодное небо с ветрами взлетал
и падал засохшей листвой при дорогах.

Всё кончилось,– можно ль о чём-то жалеть,
когда уже больше не держат колодки?
И в доме остались лежать на столе
две чашки, да посох, да старые чётки.

А солнце смеялось, и травы цвели,
и птицы в листве над дорогой резвились.
Два мастера в горы в то утро ушли,
и там в облаках навсегда растворились.

… Давно это было, – уже не найти
о мастере в книгах строки сокровенной,
но старая слива осталась цвести
улыбкой из самого сердца вселенной.

2007 г.






 

Ли Бо

Ли Бо уже в лодке своей сидит,

Отчалить ему пора…

Ли Бо. "На озере персиковых цветов"

 
По реке величавой
гонит лодку волна;
над далёкой заставой
проплывает луна.

Берега и протоки
слышат шелест шеста
по высокой осоке
что ласкает борта.

Плыл в изгнанье виновник
напридуманных бед, –
невеликий сановник,
но великий поэт.

Был в стихах он изящен,
а в речах не таков –
спорил с вышестоящим
и наспорил врагов.

Вот и плыть человеку
до заоблачных мест…
В безразличную реку
погружается шест.

Целый век так проплавай –
ни покоя, ни сна …
будет век над заставой
плыть всё та же луна.

Будет в той же печали
где-то грезиться  дом…
Так ли было в начале?
Так ли будет потом?

Был ли век без страданий,
без борьбы, без интриг,
век из древних преданий
про небесных  владык?

Тех правителей мудрых,
искушённых мужей
в наставленьях и сутрах –
нет на свете уже.

Нынче всё изменилось –
мир погряз в суете.
Их Высокая Милость
далеко уж не те.

О нужде и народе
вести им не нужны,
добродетель не в моде,
наставленья скучны.

И сердца их закрыты,
им мольба не слышна.
Нет и в Небе защиты,
но… какая луна!

Дай же повод надежде,
укажи мне, луна,
где, счастливая прежде,
та, былая страна?

За каким перекатом
край, где нету вражды,
где в селенье богатом
ни долгов, ни нужды?

Где законы не строги,
ибо правит любовь,
как по лунной дороге
правит лодкой Ли Бо.

Где изгнаннику рады,
где блаженство и тишь…
Но кругом лишь цикады,
гаолян да камыш.

Да поля до границы,
до предела земли,
да река, что струится
вдаль на тысячу ли.

И луна убывает, –
предрассветный покой…
Новый день наплывает
как туман над рекой.

И до утренней стражи
в восходящий рассвет
плыл чиновник неважный,
но великий поэт.

2008 г.
 

Волшебная пуля

 
В провинции Юньнани
на гребне Хэндуани
царит в горах особый, таинственный покой.
Там жил старик-отшельник,
и каждый понедельник
спускался он в деревню за рисом и мукой.
В старинном сельском храме
украшенном цветами,
бывало, вёл он службы когда спускался с гор,
и тёк неторопливый
в тени цветущей сливы
о вечном и о тленном насущный разговор.
А сельские мальчишки
взахлёб читали книжки
о битвах и походах, что были в старину.
И, зная, что когда-то
отшельник был солдатом,
пришли к нему послушать рассказы про войну.
И, выйдя им навстречу,
старик с такою речью
к мальчишкам обратился, и так он им сказал:
– Все войны и сраженья –
не радость, а лишенья,
не книжкам надо верить, а тем, кто воевал.
И рассказал отшельник:
– Я с детства был бездельник,
и не хотел я строить, копать или пилить,
и приобщаться к знаньям
я не горел желаньем,
хотел я только бегать и из ружья палить.
Мечтал я о наградах,
трофеях и парадах,
и, матери ни слова своей не говоря,
совету вняв дурному,
я убежал из дому,
и записался в войско маньчжурского царя.
А был я нечестивец,
паршивец, кровопивец,
и на чужое горе мне было наплевать.
И с нечестивым войском,
ни капли не геройским,
пошёл в поход я, чтобы Тибет завоевать.
Мы шли походным маршем
к высоким целям нашим,
и, миновав границу, взошли на перевал,
и наш военачальник,
безбожник и охальник,
увидев вражью силу в атаку нас послал.
Напали мы внезапно,
вопили мы похабно,
палили мы из ружей куда глаза глядят,
и… сразу дёру дали,
как только увидали,
что как-то странно метко тибетцы нас гвоздят.
Бежали мы позорно,
ругались мы отборно,
и вдруг я очень близко услышал пули свист.
Удар внезапный в спину
меня на землю скинул,
я завопил истошно и покатился вниз.
А дальше я запомнил,
как кто-то меня поднял,
и как меня  в телеге обратно увезли,
как ехал я в столицу
и как попал в больницу,
где вытащить ту пулю мне так и не смогли.
Едва пришёл я в чувство,
мне стало как-то грустно,
и сразу перемены я начал замечать –
стрелять мне расхотелось,
и злость куда-то делась,
и совесть не желала, как прежде, замолчать.
И осознал в тот день я
всю глубину паденья,
что жизнь свою я прожил как варвар и бандит.
Безмерно так страдая,
не знал ещё тогда я,
что не простая пуля в груди моей сидит.
С раскаяньем и страхом
решил я стать монахом,
и на вопрос о пуле я стал искать ответ.
Ответ пришёл мне свыше,
и вот что я услышал,
когда ходил однажды паломником в Тибет.
Жил на равнине Кхама
высокочтимый лама,
людей не раздел он на «наших» и врагов.
Живя с молитвой в сердце
за каждого тибетца,
не меньше он молился за нас, за дураков.
И вот однажды к ламе
с конями и стволами
пришёл бойцов тибетских внушительный отряд.
И, их благословляя,
им силы укрепляя,
он совершил над ними тантрический обряд.
И так уж всё совпало,
что в ходе ритуала
в солдатской каждой сумке, висевшей на плече,
а так же в каждом дуле
благословились пули,
и зарядились пули молитвой  ринпоче.
И вскоре эти пули
всё войско наше сдули,
когда мы штурмовали злосчастный перевал.
Вот и меня сразила
магическая сила,
когда такую пулю я в том бою поймал.
А после тех событий
пришёл черёд открытий,
и понял я, в какую я мог попасть беду –
поганцам и злодеям –
известно, место где им!
И если бы не лама, то быть бы мне в аду.
Спасённый этим чудом
с тех пор молюсь я буддам
к Тибету обратившись, и хоть я нынче стар,
и спину уж сутулю,
а всё ношу ту пулю
как самый драгоценный мне в этой жизни дар.

 

…и записался в войско маньчжурского царя. – Здесь – китайский император маньчжурской династии Цин (на тот момент – Айсиньгёро Пуи)

…пошёл в поход я, чтобы Тибет завоевать… – Имеется в виду китайская военная экспедиция в Тибет 1910 года.

…Жил на равнине Кхама… – Кхам – область в Восточном Тибете.

…и зарядились пули молитвой ринпоче… – Ринпоче (тиб. "драгоценный") – общепринятый титул тибетских лам.

2015 г.

Коан

 
Однажды с высокой горы близ Киото
спускался монашек традиции Сото.
Мотивчик насвистывал он пустяковый, –
монах был, по правде сказать, бестолковый, –
о праздниках, танцах и фруктах на блюде
он больше мечтал, чем о Дхарме и Будде.
Навстречу ему самурай приближался,
монашек к обочине было прижался –
Монахи боятся мешать самураям, –
от них никогда не бывает добра им.
Хотел он скорее бежать с того места,
но был остановлен решительным жестом.

Грозен вид его и жуток –
самурай не любит шуток;
меч на поясе его
громыхает о доспехи –
он с пути со своего
устраняет им помехи,
а на бляхе на груди –
злобный тигр на эмблеме,
лук и стрелы позади,
и рога блестят на шлеме.

И вот, над монахом нависнув утёсом,
к нему самурай обратился с вопросом:
«Постой-ка! Ответ мне немедленный нужен:
где ум в человеке – внутри иль снаружи?»
Монах, заморгав и закланявшись часто,
как смог, постарался ответить цветасто:
«Ах, господин, ваш вопрос очень труден,
а я недалёк и умом очень скуден,
об этом мне думать не доводилось,
простить я  прошу меня Вашу Милость!»
Тогда самурай продолжает экзамен.
Часы он песочные ставит на камень.
«Ну что ж – говорит он – умом  ты не светел.
Даю тебе время, чтоб ты мне ответил:
Как может лягушка съесть целую цаплю?