© Фроянов И. Я., 2007

© ООО «Алгоритм-Книга», 2007

* * *

Светлой памяти владыки Иоанна, митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского посвящается

Большое видится на расстоянье.

С.  Есенин

«Судьбы народа сокрыты в его истории. И мы, смущенные, мы малодушные и маловерные, мы должны научиться читать и разуметь молчаливые глаголы нашего прошлого…» – говорил русский мыслитель Иван Ильин^[1]. К сожалению, не всегда это удается. И не потому, что человеческий разум здесь бессилен, а потому, что существуют некоторые особенности познания истории, обусловленные самой историей, которые серьезно ограничивают в тот или иной исторический момент наши возможности «читать и разуметь» прошедшее. Нередко бывает так, что явления и события прошлого открывают свой подлинный исторический смысл не по горячим следам, а лишь по истечении длительного времени. Однако и это не все. Порою смысл свершений истории остается в значительной мере нераскрытым и неразгаданным, пока в жизни страны и ее народа не произойдет нечто такое, что позволит глубже и всестороннее понять этот смысл. Великая Октябрьская революция служит тому весьма удачным примером.

Восьмидесятилетие Великого Октября – время достаточное, чтобы уразуметь его роль и значение в русской истории. Но степень познания Октября была бы иной, не случись в России то, свидетелями чего мы ныне являемся. Гибель КПСС, ликвидация Советов, передел государственной собственности, расчленение исторической России, геноцид русского народа и курс на капитализацию бросают яркий луч на Октябрь 17-го года, высвечивая то, что ранее оставалось в тени.

С временной высоты и на фоне радикальных перемен в России последних лет события далекого 1917 года выступают во всей своей сложности и противоречивости. Им нельзя дать, как это было недавно в советской исторической науке, однозначную, сугубо положительную оценку. Они несут на себе печать созидания и разрушения, национальной славы и позора. Их социальное одушевление соседствует с нравственным одичанием. В этих событиях также четко просматривается игра закулисных мировых сил, смертельно враждебных России, русскому народу, преданному православной вере. По словам И. А. Ильина, у нашего народа есть «давние религиозные недруги, не находящие себе покоя от того, что русский народ упорствует в своей «схизме», или «ереси», не приемлет «истины» и «покорности» и не поддается церковному поглощению. А так как крестовые походы против него невозможны и на костер его не поведешь, то остается одно: повергнуть его в глубочайшую смуту, разложение и бедствия, которые и будут для него или «спасительным чистилищем», или же «железной метлой», выметающей Православие в мусорную яму истории»^[2]. Весьма актуальной является мысль И. А. Ильина о том, что у России есть и такие враги, «которые не успокоятся до тех пор, пока им не удастся овладеть русским народом через малозаметную инфильтрацию его души и воли, чтобы привить ему под видом «терпимости» – безбожие, под видом «республики» – покорность закулисным мановениям и под видом «федерации» – национальное обезличение. Это зложелатели – закулисные, идущие «тихой сапой»…»^[3].

Однако было бы сверхпримитивизмом ставить революционные события 1917 г. в зависимость исключительно от происков мировой закулисы или от действий кучки революционеров, возглавляемых В. И. Лениным, как это зачастую изображают сегодня^[4]. И внешние силы, и партия большевиков лишь умело воспользовались объективно сложившейся в стране реальной ситуацией, имеющей глубокие исторические корни. Закулиса и Ленин только подтолкнули сползающую медленно в пропасть старую Россию.

Н. А. Бердяев, определяя истоки и смысл русского коммунизма, а следовательно и Октябрьской революции, обращается к XVII в., когда в России совершился церковный раскол. «В XVII веке, – пишет он, – произошло одно из самых важных событий русской истории – религиозный раскол старообрядчества»^[5]. С тех пор русское общество находилось в состоянии раскола, который «делается характерным для русской жизни явлением». Раскольничьей была также революционная интеллигенция XIX века, без которой невозможно понять ни истоки русского коммунизма, ни характер русской революции^[6].

Столь далекий ретроспективный взгляд может показаться искусственным. Но это не так. Революционные смуты начала XX века побудили современников искать «самые отдаленные корни событий, приведших к гибели Россию»^[7]. Отсюда был сделан верный вывод: «Связь с прошлым бесконечно глубже, чем она мнится…»

И все же нельзя полностью согласиться с Н. А. Бердяевым. Ведь подавляющая масса трудового людства не ушла в старообрядчество, она осталась в лоне официальной церкви, что не позволяет рассматривать раскол как «одно из самых важных событий русской истории», положивших начало движению русских к Октябрю 17-го года. Вместе с тем надо признать, что то был первый по своим крупным масштабам социально-психологический раскол российского общества, наложивший зримый отпечаток на следующую историю русского народа.

Возникновение процессов общественной жизни, которые привели к революционным потрясениям в России начала XX века, надо относить к эпохе реформ Петра I. Заслуживает пристального внимания наблюдение Я. А. Гордина, согласно которому «нижняя граница нашей мегаэпохи» лежит «во временах Петра I»^[8]. Затрагивая некоторые негативные особенности массового сознания в России недавней и нынешней, автор находит их корни «в петровском перевороте, когда была создана структура, исключающая гражданский мир, опирающаяся только на силу, структура по своей психологической сути дисгармоничная»^[9].

Главное, однако, состоит в том, что именно в петровское время обозначилась пропасть между дворянским сословием и трудовой массой населения, прежде всего крестьянством. Поляризация интересов помещиков и крестьян – основная ось, вокруг которой на протяжении двух веков вращались противоречия российской действительности, разрешившиеся в конечном счете крушением царской России. Даже в момент ее падения крестьянский вопрос имел первостепенное значение, а участие крестьян в революционных событиях во многом предопределило их исход. И после Октябрьской революции с точки зрения «социальных целей» крестьянство, по признанию В. И. Ленина, – «самое главное»^[10]. Можно согласиться с политологом О. Ариным, полагающим, что «Октябрьская революция была совершена рабочими и солдатами, в последнем случае – фактически крестьянами. Крестьяне и защитили ее в годы Гражданской войны. По форме это была пролетарская революция, а по сути – крестьянская»^[11]. Так завершилась драматическая история социальной несправедливости по отношению к русскому крестьянству, у истоков которой стоит Петр I. Вот почему он является государственным деятелем, вложившим свою лепту в историческую подготовку большевистской революции.

Петр, конечно, строил не на пустом месте. Жизнь нуждалась в переменах. Предпосылки реформ сложились уже в XVII веке^[12]. Но, по справедливому мнению И. Л. Солоневича, Петр «превратил реформу в революцию, а преобразование – в ломку»^[13]. Поэтому время его правления «является крутым и беспримерным в своей резкости переходом в русской истории… Он определил собою конец Московской Руси, то есть целого исторического периода, со всем тем хорошим и плохим, что в ней было, и начал собою европейский, петербургский или имперский период, кончившийся Октябрьской революцией»^[14]. И. Л. Солоневич связывает реформы Петра с русской историей XX века, говоря о том, что его преобразования мы «расхлебываем до сих пор – третьим Интернационалом, террором и голодом, законными наследниками деяний великого Петра»^[15].

Быть может, это сильно сказано. Но революционный стиль петровских нововведений, охватывавших все основные сферы жизни страны^[16], не подлежит отрицанию. Не случайно, личность Петра ассоциировалась с революционными деятелями отечественной и зарубежной истории. А. С.  Пушкин, тонко чувствовавший русскую историю, сравнивал Петра I с Робеспьером, называя его «воплощенной революцией»^[17]. Н. А. Бердяев допускал сравнение «между Петром и Лениным, между петровским переворотом и большевистским»^[18]. Он видел различие между «петровским переворотом и большевистским» в том, что «большевистская революция путем страшных насилий освободила народные силы, призвала их к исторической активности, в этом ее значение. Переворот же Петра, усилив русское государство, толкнул Россию на путь западного и мирового просвещения, усилил раскол между народом и верхним культурным и правящим слоем»^[19]. К подобным сравнениям склонялись также западные писатели и мыслители. Так, Б. Рассел видел в большевиках «наследников Петра Великого»^[20], а в их деятельности – «возрождение методов» российского императора^[21]. Немецкий писатель Э. Людвиг, беседуя с И. В. Сталиным, уподоблял Ленина Петру Первому^[22].

Такого рода сопоставления проводят и новейшие историки. Например, Я. А. Гордин, касаясь религиозной политики петровского и советского периодов, пишет: «В русской истории у Петра-богоборца есть только один аналог – Ленин»^[23]. Е. В. Анисимов также находит немало схожего в петровской и советской эпохах^[24]. Он полагает, что «Петровская эпоха дала сильный толчок для размежевания русского общества на его интеллектуальную часть и народ. Дворянство стало воспитываться в другом культурном коде. И если в XVII веке плясуны и скоморохи пели в боярском тереме и на крестьянском дворе, то начиная с XVIII века народ и дворянство стали говорить на разных языках»^[25]. Большевизм Петра I нашел отражение даже в поэзии:

 
Великий Петр был первый большевик,
Замысливший Россию перебросить,
Склонениям и нравам вопреки,
За сотни лет, к ее грядущим далям.
Он, как и мы, не знал иных путей,
Опричь указа, казни и застенка,
К осуществленью правды на земле…
 

М. Волошин

Всеми этими аналогиями не следует пренебрегать, зачисляя их в разряд экстравагантностей, не имеющих исторического обоснования^[26]. Петра I и Ленина, эпоху петровских преобразований и эпоху большевизма, сближают радикализм и тотальное насилие, правда, с той лишь разницей, что в первом случае – по наитию, а во втором – по научной теории. Оглядываясь на произошедшие перемены в России, Петр риторически вопрошал: «И не все ли неволею сделано?» Работа Преобразователя с подданными, как с невольниками, сродни знаменитой большевистской формуле: «Загоним человечество железной рукой в счастье».

Безудержное насилие порождало полное пренебрежение к отдельной личности, в случае с Петром – ради «доброго порядку», а в случае с Лениным – для победы пролетарской мировой революции и установления коммунистического «царства свободы». Есть еще одно пересечение, о котором здесь следует сказать. Это – вождизм. «Отец Отечества» – царь Петр живо напоминает «Отца народов» – некоронованного царя Иосифа Сталина. При этом существо вопроса не исчерпывается чисто внешним сходством. На наш взгляд, Петровская эпоха находится в причинно-следственной связи с эпохой революционных разломов в России начала XX века. Именно с Петра начинается активное отчуждение русских крестьян от свободы и собственности, разрешившееся в конечном счете крушением старой России. В этой связи обращают на себя внимание два петровских преобразования: слияние поместий с вотчинами и так называемая отмена холопства.

Указ Петра о единонаследии, обнародованный 23 марта 1714 г., внес существенные перемены в служилое землевладение^[27]. Этот указ устранял различие между вотчиной и поместьем, жалуя в собственность поместные дачи. Поместья, как и вотчины, оказались в полном наследственном владении дворян. Очень скоро дворяне, удовольствовавшись, как тогда говорили, «изящнейшим благодеянием» Петра (превращением поместий в наследственную собственность), добились отмены других положений указа, не выгодных дворянству^[28]. То была коренная ломка вековых отношений государства с помещиками в пользу последних, наносившая огромный вред общественному интересу.

Ликвидация различий между вотчиной и поместьем не могла не влиять на положение крестьян, усиливая над ними власть помещиков. Важным шагом на этом пути была податная реформа, слившая помещичьих крестьян с холопами, или рабами.

В ходе податной реформы деловые и дворовые люди, или холопы, были включены в подушный оклад, что означало «юридическую ликвидацию существовавшего на протяжении нескольких столетий института холопства»^[29]. Так холопов уравняли с помещичьими крестьянами. Оставалось только «необязательное для владельца хозяйственное различие между ними как крепостными дворовыми и крепостными хлебопашцами»^[30].

Некоторые историки объясняют слияние холопов и крепостных крестьян изменениями фактического положения холопов в плане «окрестьянивания»^[31]. Такая тенденция, по-видимому, была, но нельзя придавать ей большого значения^[32]. Сам факт уравнивания холопов с крепостными крестьянами свидетельствует о переменах в жизни последних в сторону «охолопливания». Но каковы бы ни были реальные процессы, надо признать, что русские крестьяне обязаны Петру I резким (до холопства) понижением своего социального статуса. Петр первым из русских государей сделал столь решительный шаг, уравняв холопов и владельческих крестьян перед лицом государства и смешав их в единую «подлую» массу. Естественно, что этот прием усвоили также помещики, приноровив его к своим отношениям с холопами и крестьянами. Они, перенося господские понятия о рабах на крестьян, воспринимали последних как холопов со всеми вытекающими отсюда последствиями. Известно, например, как с ликвидацией холопства барщинные работы, отправляемые ранее холопами, перекладывались на крестьян. Норма барщинных отработок «приближалась к предельной физической возможности эксплуатации человека»^[33]. Крестьян дарили, обменивали, продавали, подобно скоту. В послепетровское время крепостничество превратилось в настоящее рабство. Ясно, что при таких условиях народ и власть разошлись и чем дальше, тем больше удалялись друг от друга. Углублялось недоверие народных масс к правящему слою и государству. Этому способствовало и то обстоятельство, что русская церковь утратила свое былое значение связующего звена между властью и подданными.

Система взаимоотношений властей церковной и гражданской на Руси издревле строилась на основе двуединой симфонии, взятой из Византии вместе с христианством^[34]. Симфония властей составляет «основополагающую идею православной государственности, утверждающую понимание власти духовной и светской как самостоятельных религиозных служений, церковных послушаний, призванных взаимными гармоничными усилиями управить «народ Божий» во благонравии и покое, необходимых для спасения души»^[35]. Петр I расстроил эту симфонию, проведя церковную реформу по протестантскому образцу^[36]. Как отметил митрополит Иоанн, это нарушение взаимного сочетания властей «легло в основание последовавшей драмы (а в перспективе более длительной – привело к ужасам советского богоборчества после Октябрьской революции)»^[37].

Отмена патриаршества и учреждение наряду с другими коллегиями коллегии духовной, названной Синодом, означала превращение церкви в государственный институт и, следовательно, разрыв с предшествующей церковной историей и заветами православной старины. Петр I относился к церкви как «к подручному рычагу государственной политики»^[38]. И это, конечно, отторгало церковь от народа. К тому же, по верному разумению В. С.  Соловьева, «церковь, лишенная вполне самостоятельного представительства, не может иметь настоящего влияния ни на правительство, ни на общество. И вот мы видим (сказано в 1884 г. – И. Ф.), что, несмотря на благочестие русского народа, несмотря на преданность православию наших государей, несмотря на многие прекрасные качества нашего духовенства, церковь у нас лишена подобающего ей значения и не руководит жизнью России. Наш народ ставит выше всего правду Божию, он теократичен в глубине души своей, но он лишен первого реального условия для осуществления теократии благодаря коренным недостаткам нашего церковного строя»^[39]. Эти «коренные недостатки», происхождение которых связано с церковной реформой Петра, сыграли роковую роль в истории России начала XX века, сделав церковь не способной быть истинной водительницей общества.

Итогом народной оценки правления Петра I служат легенды, изображающие Преобразователя царем-самозванцем или царем-антихристом. Одна из них, о Петре-самозванце, возникла среди тяглых людей, а другая, о Петре-антихристе, в церковном обществе, хотя провести здесь разграничения весьма трудно^[40]. Ясно только то что эта оценка отрицательная. Оно и понятно, ибо, как говорил В. О. Ключевский, «во все продолжение преобразовательной работы Петра народ оставался в тягостном недоумении, не мог уяснить себе хорошенько, что такое делается на Руси и куда направляется эта деятельность: ни происхождение, ни цели реформы не были ему достаточно понятны. Реформа с самого начала вызвала глухое противодействие в народной массе тем, что была обращена к народу только двумя самыми тяжелыми своими сторонами: 1)она довела принудительный труд народа на государство до крайней степени напряжения и 2)представлялась народу непонятной ломкой вековечных обычаев, старинного уклада русской жизни, освященных временем народных привычек и верований. Этими сторонами реформа и возбудила к себе несочувственное и подозрительное отношение народной массы»^[41]. Впрочем, обязанность дворян нести государеву службу все же сохраняла некую видимость социальной справедливости, являясь как бы свидетельством разверстки государственного тягла между основными социальными категориями российского общества. Однако и тут (прежде всего в сфере военной) по мере создания регулярной армии с ее рекрутчиной главное бремя тяжести ратной службы легло на народные плечи.

В послепетровское время, на протяжении 30 лет (1730–1760 гг.), дворяне получили многочисленные выгоды и преимущества, еще более отдалившие их от народной массы, а именно: «1) укрепление недвижимых имуществ на вотчинном праве со свободным ими распоряжением, 2) сословную монополию крепостного права, 3) расширение судебно-полицейской власти помещика над крепостными до тягчайших уголовных наказаний, 4) право безземельной продажи крепостных, не исключая крестьян, 5) упрощенный порядок сыска беглых, 6) дешевый государственный кредит под залог недвижимых имуществ»^[42].

Бесстыдным апогеем сословно-корпоративного эгоизма дворян XVIII века стал манифест от 18 февраля 1762 г. о вольности дворянства, предоставивший «всему российскому благородному дворянству вольности и свободы». Указ освобождал дворян от обязательной службы. С грустной иронией В. О. Ключевский говорил: «По требованию исторической логики или общественной справедливости на другой день, 19 февраля, должна была последовать отмена крепостного права: она и последовала на другой день, только спустя 99 лет. Такой законодательной аномалией завершился юридически несообразный процесс в государственном положении дворянства: по мере облегчения служебных обязанностей сословия расширялись его владельческие права, на этих обязанностях основанные»^[43]