Декабрь, окрестности Стрельны

– П-п-постольский, ты скоро там?! – сварливо прокричал Корсаков, стуча зубами почище испанских кастаньет. Он задрал голову и попытался рассмотреть друга, забравшегося на ветку дерева и вглядывающегося в ночную темень, что уже было задачей нетривиальной. На ресницы лип снег, он же приставал к шарфу, закрывшему нижнюю половину лица.

Жандармский поручик Павел Постольский понимал, что Корсаков зол. Как минимум по тому, как Владимир обращался к нему по фамилии, хотя обычно обходился именем. И, в принципе, Постольский признавал за другом право злиться. Поручику попалось донесение о неких странных событиях, произошедших на деревенском погосте под Стрельной (якобы там восстал из гроба недавно похороненный крестьянин из зажиточных). Информация заинтриговала Постольского настолько, что он направился к своему непосредственному командиру, ротмистру Нораеву, испросить разрешения провести небольшое самостоятельное расследование. Начальство скептически усмехнулось – но согласилось. Вот и отправился поручик морозным декабрьским днем на кладбище в тридцати верстах от столицы. А Корсакова уговорил составить компанию, для уверенности. Владимир ворчал и ныл, но друга решил не бросать – все-таки Постольскому пока не хватало опыта, и встреча с чем-то действительно зловредным могла окончиться плачевно.

Ничего «действительно зловредного» на кладбище не обнаружилось. Отрывшиеся из могил покойники (представлявшиеся Постольскому) оказались двумя крайне нетрезвыми (от принятого на грудь для храбрости спиртного) гробокопателями. Пойманные мерзавцы были поручены деревенскому старосте с наказом передать уряднику^[1], когда тот появится. А Павел и Владимир отправились под вечер верхом обратно к станции пригородной чугунки^[2]. Поначалу Корсаков не отставал от поручика с крайне остроумными (по его мнению) шуточками и предложениями, куда еще Постольский мог бы употребить свои усилия. Однако вскоре настроение у обоих переменилось.

Кроваво-красное заходящее солнце закрыли тучи, за какие-то несколько минут обрушившие на всадников снег и буран. Видимость упала до нескольких метров, а от лютого ветра не спасали даже корсаковская медвежья шуба и бобровая шапка. Дорога, еще недавно наезженная и широкая, перестала существовать. Даже в памятный канун Рождества в Москве, когда Постольский прорывался к Дмитриевскому училищу, метель не была такой яростной. Сейчас же Павлу вспомнились рассказы бабушки, утверждавшей, что свист ветра в буран может казаться то воем волков, то плачем ребенка. И, прислушиваясь к стенаниям стихии, поручик понял, насколько те истории были правдивы. В какой-то момент путники поняли, что окончательно сбились с пути. Тогда-то Постольский и решил забраться на дерево и попытаться разглядеть хоть какие-то следы человеческого жилья вокруг.

– Боже ж ты мой, Постольский, ты там что, видом любуешься? – напомнил о себе Владимир, держащий под уздцы двух усталых лошадей.

– Было бы чем любоваться! – откликнулся Павел. – Не видно ни зги! Хотя… Погоди-ка…

Он прищурился, попытался защитить от снега глаза, прикрыв их ладонями, и еще старательнее вгляделся в черно-белую круговерть вокруг. Показалось? Или действительно мелькнул вдали теплый оранжевый огонек?

– Кажется, я что-то вижу! – крикнул Постольский.

– А конкретнее? – съязвил Корсаков.

– Свет какой-то! Возможно, чей-то дом рядом!

– В какой стороне?

– Туда! – махнул рукой в сторону едва видимого огонька Павел.

– Понял! Погоди! – попросил Корсаков.

Когда Постольский спустился, его друг уже выудил из-под шубы круглый предмет знакомой формы и поднес почти вплотную к глазам, чтобы хоть что-то разглядеть.

– Это что, компас? – удивленно спросил Павел. – Ты таскаешь с собой компас?

– Я много чего таскаю с собой, – глухо, но невозмутимо отозвался из-под шарфа Корсаков. – Никогда не знаешь, что может оказаться полезным. Или спасти нам жизнь. В такую метель мы бы ни за что не смогли выдерживать направление. Ходили бы кругами, пока не околели. Но с компасом я знаю, что нам надо… – Он замолчал, вглядываясь в показания на круговой шкале, но вскоре продолжил: – Нам надо на северо-восток! Allons-y^[3], дружище!

Постольский вынужденно признал правоту друга – определить направление в столь отвратительную погоду у него бы не вышло. Далекий свет в надежные ориентиры также не годился, его регулярно скрывал из виду густой снег. Но, следуя показаниям компаса, Владимир и Павел неуклонно выдерживали выбранное направление. Брести приходилось пешком, таща за удила лошадей. Оставалось надеяться, что они не разминутся с жилищем – в такой буран немудрено было пройти мимо двери, находясь буквально в метре от нее.

Им повезло. Спустя минут десять огонек начал становиться все ярче и ярче, пока Корсаков и Постольский не очутились перед парадным портиком довольно большой усадьбы. Крыша и крылья здания терялись в снежном хороводе. Если бы не пяток лучащихся теплым светом окон, отблеск которых и разглядел Павел, они бы ни за что не заметили его за метелью.

Владимир поднялся на крыльцо, взялся за тяжелое медное кольцо на дверях и постучал. Действие пришлось повторить раза три. В конце концов дверь приоткрылась и на них настороженно взглянул слуга с подсвечником в руке.

– Замечательно! – обрадовался Корсаков и стянул с лица шарф. – Любезный, пусти-ка нас согреться и сообщи хозяевам, что к ним прибыли граф Владимир Николаевич Корсаков и поручик Павел Афанасьевич Постольский. Да кликни кого-нибудь позаботиться о лошадях.

Говорил он дружелюбно, но напористо. Вряд ли слуга оставил бы их на улице в такой буран, захлопнув дверь перед носом, но допускать даже малейшей подобной возможности Владимиру явно не хотелось. Постольский тут был с ним полностью согласен. Решение вежливо напроситься в гости еще можно было счесть относительно бонтонным, а вот попытка вломиться в поисках крова, вышибив входные двери, имела все шансы встретить легкое непонимание хозяев дома. Как минимум.

Слуга, надо отдать ему должное, препираться не стал, а распахнул дверь, позволяя Владимиру и Павлу пройти. Затем он кликнул другого лакея, которому поручил принять у гостей верхнюю одежду и проводить в гостиную, а сам отправился сообщать о внезапном визите владельцам усадьбы. О лошадях также не забыли, пообещав разместить в хозяйских конюшнях.

* * *

Парадная гостиная располагалась рядом с холлом. Постольский сразу же понял, что в обиходе комнату называли не иначе как «голубой» – этот цвет там доминировал. Стены, кресла, диваны – все было выдержано в единой гамме. На вкус Павла, чуть не отдавшего Богу душу в буране, вышло холодновато. Из общей цветовой гаммы выбивались ломберный стол (естественно, покрытый зеленым сукном), пышущий пламенем камин да яркая люстра, висящая под изгибающимся белым потолком, украшенным богатой лепниной. В углу возвышалась роскошная рождественская ель с шестиконечной звездой на макушке.

Кроме них в комнате собрались еще четверо: средних лет лысеющий мужчина в пенсне, похожий на пожилого льва седовласый господин, стоящая рядом с ним молодая девушка с вьющейся каштановой гривой, убранной в высокую прическу (Постольский отметил явное фамильное сходство) и ровесник Павла в мундире корнета Литовского лейб-гвардии полка.

Корсаков оглядел присутствующих и громко объявил:

– Господа, позвольте представиться: граф Владимир Николаевич Корсаков и Отдельного корпуса жандармов поручик Постольский, Павел Афанасьевич. Застигнуты были непогодой, но, на счастье, случайно отыскали сию чудесную усадьбу. Смею надеяться, что наше присутствие не стеснит вас.

Краткую речь он сопроводил вежливым поклоном и выверенной улыбкой. Павел не мог не отметить, что Корсаков, с его страстью к театральным эффектам и выведению собеседника из себя, иногда позволял себе выглядеть крайне галантно и пробуждать в окружающих симпатию. Чего он и попытался добиться на этот раз.

Собравшиеся также представились по очереди. Господин в пенсне оказался земским доктором Комаровским, седовласый господин – Макеевым, статским советником на пенсии, девушка – его дочерью, Елизаветой, а корнет (который смерил Постольского неодобрительным взглядом) назвался Раневским.

– Нисколько не стеснит, – взял слово врач. – Мы, знаете ли, оказались в том же положении. Волковы, хозяева усадьбы, давали званый обед. Кхе-кхе. Большинство гостей успели разъехаться, а мы вот задержались и оказались в плену стихии, как и вы.

– Обед? – переспросил Корсаков. – Обед – это прекрасно!

– Скажите, Владимир Николаевич, мы раньше не встречались? – тихо, но отчетливо спросила Елизавета.

– Встречались? – удивленно повторил Корсаков. – Полагаю, что нет. Я бы запомнил. И, дабы успокоить вашего папеньку, прошу не считать это неуклюжим комплиментом с моей стороны. У меня в самом деле отличная память на лица.

– А я вот про вэс слышэл, – вступил в разговор корнет с недовольным лицом. Говорил он с отчетливым «гвардейским» акцентом^[4].

– Неужели? Только хорошее, я надеюсь? – Владимир с улыбкой повернулся к Раневскому. Павел это выражение лица узнал – и приготовился к спектаклю. Его другу бросили вызов. А Владимир таких вещей никому не спускал.

– Отнюдь, – с готовностью шагнул в расставленную ловушку корнет. – Вы из этих… Шарлатанов-оккультистов, что пудрят людям мозги сказками о привидениях и посланиях с того света.

Корсаков внимательно выслушал юношу, склонив голову набок и не переставая насмешливо улыбаться. Но когда он уже открыл рот, чтобы ответить, на пороге гостиной возникла средних лет семейная пара. Выглядели они весьма ординарно: богатая одежда, аккуратные стрижки под модный в свете стиль, вежливые и радушные лица.

– Владимир Николаевич, какой сюрприз! – начал мужчина, безошибочно опознав Корсакова. – Вы не помните меня? Волков, Леонид Георгиевич. Мы виделись с вашей семьей…

– …в Петербурге, на званом вечере, лет десять назад, незадолго до войны, – закончил Владимир, продемонстрировав свою память на деле, а затем повернулся к супруге хозяина: – В таком случае вы, должно быть, Анна Ивановна? У вас еще был сын, чуть младше меня.

– Да-да, – закивал Волков. – Он сейчас служит на Кавказе, не смог выбраться домой к Рождеству. Право, я удивлен, что вы нас вспомнили! Конечно, вашу семью забыть сложно, ведь у нее…

– Своеобразная репутация, господин Раневский как раз об этом упомянул, – сказал Владимир и иронично стрельнул глазами в сторону корнета.

– Вы, должно быть, устали и хотите есть? – спросила Анна Ивановна. – Боюсь, после обеда у нас осталось не так много блюд, но я не позволю гостям голодать, уж поверьте! Пойдемте в столовую, слуги как раз накрывают.

Она повернулась к остальным гостям.

– Господа, вы тоже приглашены. Боюсь, в ближайшие несколько часов погода не изменится, и выехать у вас не получится.

Они вышли из гостиной, миновали коридор с шестью дверями (три с одной стороны, три – с другой) и оказались в столовой. Анна Ивановна несколько покривила душой, сказав, что с обеда осталось не так много блюд. На столе перед вошедшими расположились окорока, жареная индейка, рыба, сыр, икра, несколько сортов колбасы, даже вазочка с дорогими мандаринами.

– Скажите, а далеко ли от вашей усадьбы до станции? – поинтересовался Корсаков.

– Не больше версты, – ответил Волков. – Мы очень удачно расположены, уж поверьте мне. Но в такую метель, боюсь, даже столь незначительное расстояние будет непреодолимо.

Ужин проходил спокойно. В столовой уютно потрескивал еще один камин, пока за окнами продолжала яриться вьюга. Проголодавшиеся за день Корсаков и Постольский уплетали стоящие перед ними яства за обе щеки, из вежливости присоединяясь временами к вялотекущим и ничего не значащим беседам. Павел, однако, обратил внимание, что взгляд его друга как бы невзначай скользит с одного трапезничающего на другого, будто даже в уютной атмосфере предпраздничного застолья тот считал необходимым изучать и анализировать окружающих его людей. Подумав, Постольский решил последовать его примеру и попытаться «прочитать» остальных участников ужина.

Доктор Комаровский явно считался душой здешней компании. Он удачно шутил, сопровождал смехом юмор окружающих и на удивление уместно поддерживал любую тему, не навевая на собеседников скуку своим всезнайством. Говорить ему мешал только кашель, который он то и дело пытался относительно успешно подавить. Волковы, очевидно уставшие за длинный день, с облегчением уступили ему необходимость развлекать остальных гостей. Макеев был немногословен, над шутками доктора не смеялся, скорее вежливо обозначал улыбку. Вечер, похоже, утомлял его так же, как хозяев усадьбы. Елизавета же, не стесняясь, молча разглядывала Корсакова, чем, кажется, вызывала у него легкий дискомфорт, хоть он и пытался не подавать виду. Зато кто своих чувств не скрывал, так это Раневский. Внимание Елизаветы к новому гостю заставляло его тихо кипеть от злости, но пока корнет ограничивался только обжигающими взглядами (которые Корсакова ничуть не задевали). Из чего Постольский сделал вывод, что молодой гвардеец к девушке неравнодушен и, вероятнее всего, даже задержался в усадьбе только ради нее.

– Скажите, Владимир Николаевич, а вы правда увлекаетесь оккультизмом? – меж тем спросила Елизавета.

– Отчасти, – уклончиво ответил Корсаков. – Вопреки мнению господина корнета, я стараюсь не пудрить людям мозги. Скорее, даже мешаю это делать менее чистоплотным людям.

– Стало быть, разоблачаете шарлатанов?

– В том числе, – вновь ушел от прямого ответа Корсаков.

Действительно, не станет же он рассказывать о том, с какими ужасами ему приходится сталкиваться на постоянной основе. Владимир меж тем продолжал:

– Не далее как сегодня даже разгадали с Павлом Афанасьевичем одно пустяковое дельце, которое, собственно, и привело нас в окрестности Стрельны. Пришлось, так сказать, копнуть поглубже, но результат того стоил. Не правда ли, поручик?

Постольский, который надеялся, что друг и думать забыл о гробокопателях, смущенно потупил взор.