Не говори о нём

Нести ничего не стоит так сложно

Продолжаю рассказ о номинантах Большой книги 2024, 19/50, Сборник Игоря Белодеда "Не говори о нем" включает три повести о подростках. Игорь, как-то так получилось, единственный финалист прошлогоднего Лицея которого я не читала, хотя слышала о нем много. Пришло время познакомиться. Не могу сказать, что очарована, не могу сказать, что разочарована, могу - что почувствовала себя директрисой из фильма своего детства, которая: "Директриса читала нам мораль - "Вам и не снилось горе". Представить не могла, что подобное когда-нибудь случится, но вот... Хотя, у Щербаковой ведь о любви, которая порой бывает эгоистичной и разрушительной, но остается главной созидающей силой Вселенной, даже гравитация - суть притяжение. В то время, как герои-эскаписты сборника адепты мортидо с доведенным до крайности: "А не взять ли нам, господа, по хлысту, постегать прохожих на мосту?" - где в роли прохожих выступают родные, а боль от удара не проходит десятилетиями.

Три повести: "Синий кит", "Сын мой, Павел", "Не говори о нем" - это три истории капитуляции до начала боевых действий, с репарациями, которые будут платить оставшиеся. Близкие, кого каждый из трех юных недоумков ставит в положение побежденных, хотя они-то, каждый со своей войны, не дезертировали. "Синий кит" - Софа хочет выпилиться, с чего, почему? Неясно. Есть подруга, есть влюбленные мальчики, есть врагиня - наконец, а мало что насыщает жизнь адреналином как старая добрая вражда. Полная семья: папа, мама, братик. Да, родители грызутся из-за денег, но достаток в семье приличный. Что за идиотическая блажь? Дай ответ. Не дает ответа.

"Не говори о нем", титульная повесть, наиболее сложная по структуре и с попыткой сыграть на злободневности. героиня - запретительная чиновница, вроде Мизулиной. А в прошлом у нее был брат. двумя годами младше, о котором не говорит сейчас даже сама с собой, и не последнюю роль в случившемся с ним сыграла ее эгоистичная самовлюбленность. "Сын мой, Павел" - самая горькая, пронзительная и рвущая душу из трех историй. Очень обеспеченная семья, сын готовит себя к карьере художника. рисует по фотографии портрет молодой жены отцовского босса, влюбляясь в нее, та некоторое время играет с ним, однажды парень исчезает. Жизнь родителей превращается в ад, периодически они получают странные знаки, которые можно толковать как указания на то, что Павел жив, некоторое время спустя рождается сестренка с синдромом Дауна и это делает мать счастливой. Хотя второе и третье неточно, возможно, она просто повредилась рассудком.

Три истории мальчиков_которые_не_выжили, даже если один выжил. Каждая отмечена необъяснимой враждебностью и презрением к родителям, герои всех трех рисуют, тем более странны суицидальные наклонности - у творчества мощный терапевтический потенциал, и с точки зрения мотивации повести не выдерживают никакой критики. Но как стилист Белодед неплох. Я вряд ли стану читать его еще.

Состоящая из трёх повестей.
Всего лишь из трёх повестей, представляете?

Но зато каких.

Каждая из них вывернула мою душу на изнанку. Мне настолько горько было это читать, что я постоянно напоминала себе о том. что настоящая реальность - вокруг меня. Что в соседней комнате мой муж, что всё хорошо, что я защищена, что мне ничего не грозит.

Но благодаря авторскому слогу и авторской подаче делать это было чертовски тяжело.
Текст обволакивал, стягивал конечности и душил.

Чтобы вы понимали, немного о сюжетах:

"Синий кит" - я думаю, что это словосочетание с некоторых пор потеряло своё истинное значение и превратилось в "игру" для подростков. Здесь читатель оказывается в шкуре как раз-таки юной девушки, у которой проблемы в школе, проблемы с родителями, проблемы с самой собой. И мы видим нутро такой опасной игры с красивым названием.

"Сын мой, Павел!" повествует о шестнадцатилетнем Павле, талантливом и юном художнике, у которого есть все условия для развития, для комфортной жизни. Но творческая душа потёмки. Творцу обязательно нужна горечь в жизни, чтобы творить сильнее. И она случается. И здесь мы уже находимся по другую сторону - родители, потерявшие сына. Пропавший без вести. Прочитав, я впервые в полной мере смогу ощутить эту безысходность происходящего. Это отсутствие контроля над всем вокруг. Это было очень страшно.

И третья повесть, "Не говори о нём", рассказывает уже не о подростке, а о взрослой женщине, у которой в юности как-раз таки в случилась своя боль и огромная потеря. Рефлексирующая такая повесть, неловкая, постыдная и печальная.

Скажу, что я влюбилась в творчество автора. Хоть мне и было и физически, и морально плохо.
Никогда не перечитаю, но хранить на полке буду всю жизнь.

«Счастье — не жить в достатке, милая моя девочка, счастье — знать, что вечность обрывается, и не единожды за жизнь человеческую, — как стебли полыни, которые ты обрывала своими ручками, а потом плакала от ее горького запаха, и отец твой истово смеялся, а Бим лаял на тебя, потому что ты успела вымазать растертыми, волокнистыми комками его нос».

Три повести Игоря Белодеда рассказывают о потерянных подростках, как следует из аннотации. И это, как всегда, ни о чем и обо всем одновременно, потому счастье оборванной вечности приходит, наверное, к каждому, но не все готовы его заметить.

Игорь Белодед в обманчиво медитативной манере рассказал три истории болезненного взросления — через похожие в той или иной степени проходил каждый человек, переступающий зыбкую границу от детства к отрочеству, потом к юности, затем к молодости. Словом, биологически и социально все механизмы изучены и опробованы не раз, но нет-нет да что-то пойдет не так. И чем сильнее давление внешнего мира, тем выше внутренняя вероятность, что не так пойдет все.

Взросление порой походит на решето, в котором несут свой стремительно накапливающийся опыт школьники и школьницы. И вроде бы кто-то сильный и большой проложил маршрут и следит, чтобы никто не отклонялся от законов термодинамики, письма Татьяны Онегину и подготовки к государственным аттестациям, но гормональный шторм то и дело пробивает в этой броне бреши. Но если не складываются отношения с ровесниками? Но если отношения с родителями разрушаются? Но если отношений с новым самим собой так и не вышло? Одного из этих «если» хватает, чтобы силы и уверенность по капле уходили в песок под ногами.

И чаще всего все беды валятся одновременно. Приходится искать утешения там, где его дадут с наибольшей вероятностью требуя что-то взамен. Ввязываться в неметафорически опасные игры. Сублимировать в творчестве. Утешаться суррогатами.

«Быть — значит умирать. Эта мысль пришла ему в голову в тринадцать лет. С тех пор в нем что-то надорвалось, будто от тяжести мысли у души открылась грыжа, но никто не думал вправлять ее, вместо этого мать равнодушно клала руку ему на лоб и спрашивала: “Нездоровится?” Он пожимал плечами и уходил к себе в спальню, чтобы поскорее зарыться среди ватманов, мелков пастели и банок с гуашевой краской, — именно там он чувствовал, что по-настоящему живет, все остальное было примраком, довеском к его жизни».

Взросление иногда походит на операцию по пересадке органов, но не в реальности, а в медицинском сериале. Детство уже удалили, взрослая жизнь медленно и неправильно приживается, пациенту дают антибиотик широкого спектра действия и ведут с ним душеспасительные беседы. В какой-то момент одни понимают, что жили неправильную жизнь и теперь-то… (ну что-то там будет же? Главное, налегать на витамины и выполнять рекомендации). Вторые не без усталого изумления осознают, что ничего-то и не изменится, что выполняй рекомендации, что нет. Третьи отторгают новое и угасают за несколько минут до финала, чтобы остальные персонажи и зрители прошли каждый через свой катарсис. Или не прошли и жили с этим дальше.

«София не вслушивалась в говоримое ею, но вдруг уловила что-то о тычинках, вспомнила утренние мысли, поземку, фиолетовую щеку отца и грубость матери, и ее поразила мысль, что и она тоже когда-нибудь станет матерью. Быть не может. Ребро ладони было сплошь в графите, зародыш — человеческий ли? — смотрел на нее единственным глазом с тетрадного листа. Плацента где меандром, где студнем ходила вокруг него. А она никак не могла примириться с этой мыслью. Было в этом что-то противоестественное, что-то, что усложняло ее жизнь, делало лицемерие родителей, которое она не могла выразить словами, обоснованным, чуть ли не необходимым. Вот она, София Рубина, — будущая мать. Вот этот зверь, что сейчас нарисован на листе, — ее грядущий сын, который будет жить внутри нее целых девять месяцев, а когда вырастет, станет ненавидеть ее, потому что она будет изменять своему мужу, который умрет раньше нее, а она останется вдовой. Не может быть. Неправда, что она раньше сама была вот этим зверем, что ее раньше самой не было. Как ее могло вообще не быть? Софии?»

А те, кто самые высокие пороги и опасные сплавы прошел бестрепетно, не смогут до конца дней равнодушно созерцать свой прохладный лаконично оформленный внутренний мир. Потому что есть время, несмотря на предостережения сильных и больших, прикладываться к огненному боку чайника и, оглядываясь через плечо, быстрым движением вонзать спицу в бессмысленный черный глазок розетки. А есть время нагонять ощущения, недополученные из-за выученной или врожденной осторожности. И если не пройти вовремя через то самое решето, всегда на самом деле бывшее просто барьерным фильтром, жизнь обернется так, что смотреть это кино с собой в главной роли придется принудительно. И будет еще больнее, потому что раньше помогало подуть на ранку и прилепить листок подорожника, теперь не помогает даже мантра «взрослые — это мы».

«Родители говорили, что ей нужен стержень, нужно дело всей жизни, а она не могла разобраться, зачем вообще живет, — какое дело, когда само его условие под вопросом? Ей по-разному объясняли ее недостатки, пытались рядить в одежду чуждых слов, но ничего не помогало. Однажды бородатый терапевт — в кабинете на полке у него стоял танцующий индийский бог, а рядом — позолоченный череп с блестящими глазами — говорил ей о важности снов, о том, как необходимо примирить свою Аниму и Тень. Он говорил долго и унывно, он говорил умно, так что подавлял своим умом. Все это было замечательно, только какое это имело отношение к ней самой? Она не выдержала и плюнула, но слюна из пересохшего горла долетела лишь до ножки кресла, в котором сидел терапевт. Он бровью не повел, а она поднялась и вышла от него на трясущихся ногах».