10. День молодецкой казни

Турки разбудили Пугачёва¹, Пугачёв разбудил Аркашу.

– Турки, турки, – попенял Аркаша туркам, позёвывая, – ну на хрена ж вы Пугачёва-то разбудили? Не прощу вам этого, так и знайте.

Прозевавшись, Аркаша причесался и отправился ко двору.

При дворе Аркаша был встречен жидкими аплодисментами дворни. Ободряюще сделав ей ножкой, Аркаша без доклада проследовал к государыне, которую приветствовал коротким поклоном и долгим рукопожатием.

– Ах, Аркаша, Аркаша, – с восторгом произнесла государыня, – какой у вас свежий вид, будто вы проспали всю турецкую кампанию! Я, кстати, не помню, мы уже бывали с вами в случае?

– Нет, мадам, иначе вы бы этого не забыли, – галантно ответил Аркаша и ободряюще сделал государыне ножкой.

– Ну так пойдём же, – встрепенулась Екатерина, – жизнь проходит, и проходит молодость, а мы так и не успели ещё толком познакомиться.

Молча поклонившись, Аркаша последовал за императрицею.

– Вот мы и дома, – объявила государыня, проведя Аркашу в опочивальню. – Располагайтесь, Аркаша. Что будете пить?

– Я б лучше съел чего-нибудь, – ответил практичный Аркаша.

– Бедный мальчик! – воскликнула государыня. – Он проголодался! Ну ничего! Я утолю твои аппетиты!

И первый раз ухнул за окном филин. Аркаша поёжился: ему предстоял подвиг. Во всяком случае, предприятие ожидало его не столь уж простое и приятное, как можно себе теперь вообразить: талия государыни (и не только талия) существенно превосходила 48-й размер, в пределах которого Аркаша, собственно, только и воспринимал женщин как женщин.

«Спокуха, парень», – сказал себе Аркаша. «Есть спокуха!» – ответил Аркаша себе же и успокоился.

И второй раз ухнул филин, когда трещала, хрустела и стонала главная российская перина, в которую Аркаша вколачивал главную российскую фемину.

– Хватит, Аркаша, милый, ну хватит, – молила измочаленная царица.

– Взывает к страсти ухающий филин, – хрипел Аркаша.

И третий раз ухнул филин, когда Аркаша смог оторвать себя от государыни, а государыню от себя.

– Ну, Аркаша, услужил, – пыхтела государыня. – Не отпущу тебя никуда, будешь жить при мне и спать при мне, а я буду тебя кормить и баюкать.

– Спасибо, государыня, – поблагодарил Аркаша, поспешно осушая третью бутылку бургундского, – я только что выспался на всю оставшуюся жизнь. Позвольте откланяться?

– Приходи же завтра, – пригласила государыня, протянув для поцелуя руку и целуя, в свою очередь, Аркашину, – будет диспут, ты сможешь блеснуть.

Всю ночь – от неявного заката до неясного рассвета – Аркаша бродил по городу. Стихи лились на него с жёлто-серого небосвода, поднимались ночными испарениями из каналов, дробью отскакивали от дворцовых стен.

– И светла!

была!

игла! – декламировал Аркаша. —

– И ночь была тиха,

и путь – кремнист,

судьба моя – лиха,

и гений – чист.

Меняли друг друга зори, и с ними менялся Аркаша: он становился чище, лучше, светлее. Таким вычищенным, улучшенным и осветлённым Аркаша и явился на диспут.

Рассеянно глядя по сторонам и ободряюще делая ножкой всем желающим, Аркаша приблизился к государыне.

– Аркаша – вот наш фаворит, вот на кого мы ставим! – приветствовала его государыня. – Но где же ваши аргументы, Аркаша?

– Они здесь, государыня, все они здесь, – отвечал Аркаша, прижимая руку императрицы к своему сплошь обтянутому лосинами телу.

– О, Аркаша, – вздохнула государыня, – перед такими аргументами мы все вынуждены сказать «пас».

– Пас, пас, пас, – закивали диспутирующие; не все из них, однако, сумели ознакомиться с Аркашиными аргументами в деталях, наименее пробивным приходилось поверить более удачливым на слово.

– Отчего же пас? – не выдержал Аркаша. – Не стоит умирать раньше смерти, давайте поборемся. Я готов для начала поддаться. Итак, в чём предмет вашей бурной дискуссии?

– Предмет прост, – отвечал князь Тамбовский. – Что делать по поимке с подлым бунтовщиком, так называемым Пугачёвым? Четвертовать? Колесовать? Что-нибудь третье?

– Предмет актуален и судьбоносен, – заметил Аркаша. – По сути предмета могу высказать следующее: во-первых, этого, с позволения сказать, Пугачёва, надо поймать, во-вторых, судить по всей строгости военного времени.

– Вы разве сомневаетесь в его поимке? – изумился Тамбовский.

– Я немного философ, – скромно отвечал Аркаша, – потому не могу исключить и того, что не Пугачёв будет пойман, а вы будете им изловлены и пребольно наказаны за безобразный камзол канареечного цвета.

– Выходит, вы сочувствуете бунтовщику, выходит, вы поддерживаете его гнусные поползновения?! – запальчиво выкрикнул Тамбовский.

– А как же иначе? – удивился Аркаша. – Состоя вундеркиндом земли нашей, не могу не сочувствовать и не поддерживать. Пугачёв – гут, империя – капут.

Дух противоречия порою взрывал изнутри его совершенную телесную оболочку. И этот дух был сладко польщён раздавшимся после Аркашиных слов негодующим визгом.

– Вот вы, Аркаша, учёный человек, – не без иронии вступила в диспут государыня, – Ваше, можно сказать, Просвещенство, – книжки разные учёные пишете, которые не всякий мудрец-то и поймёт, не то, что мы с нашим слабым женским умишкой…

Екатерина сделала паузу, предоставив Аркаше возможность возразить.

– Так точно-с, Ваше Величество, – возразил Аркаша, которому диспут уже наскучил, а вместе с диспутом наскучила и сама жизнь, – виноват-с, учён-с, осмеливаюсь иметь собственное мнение – грех есть. Казните, матушка. Считайте, что я вчистую проиграл диспут этому старикашке в жёлтом камзоле.

– Аркаша, не горячитесь, не пришло ещё время казни, – попыталась успокоить его государыня; государыня имела доброе сердце и не очень любила казнить просто так, внезапно, без суда, без следствия, да и Вольтер² бы этого не одобрил.

– Тогда рубите конечность – её давно пора отрубить. Я должен быть непременно наказан. Я не могу допустить, чтоб вы решили, что в нашей империи вундеркинды могут дерзить безнаказанно. Рубите, – настаивал Аркаша.

– Какую же конечность нам отрубить вам, Аркаша? – осведомилась государыня, улыбнувшись.

– Какая больше не нравится – ту и рубите, – с достоинством отвечал Аркаша.

– Мы знаем, что мы сделаем, – объявила государыня под всеобщие аплодисменты. – Мы вас оставим без аргумента. Мы затрудним вам последующие диспуты, зато дадим фору всем остальным!

Тут же общими усилиями при невиданном энтузиазме добровольных строителей соорудили эшафот, загримировав под него клавесин. Найдено и воздвигнуто было также бревно, на котором Аркаше предстояло расстаться с аргументом, заготовлены были приставная лестница, топор и палач (палачом, немного поломавшись, согласился поработать князь Тамбовский).

Аркаша взошёл на эшафот. Был он хмур и спокоен. Молча положил он на бревно свой левый мизинец. Добрая половина зрителей плюхнулась в обморок, недобрая – залилась слезами. Палач, снявши камзол и сглотнув нечаянную соплю, взмахнул топором.

– Стой! – воскликнула государыня. – Богемский закон: вот Дарья мечтает спасти вундеркинда, а если находится девушка, желающая выйти за приговорённого замуж – нашей милостью мы его милуем.

– Вашество, да ну его на фиг, и пусть рубят, – возмутилась Дарья, любимая царицына фрейлина – внебрачная дочь одного из её некогда весьма близких друзей, которой пока очень многое позволялось и которая – единственная из барышень – не грохнулась в обморок.

– Ваше Величество, лучше конец, пусть и такой ужасный, как у меня, чем бесконечная Дарья, – возник с эшафота и Аркаша.

– Цыц! – прикрикнула государыня. – Завтра венчаетесь.

– Что, прям в этом балахоне? – спросила Дарья, грызя ногти.

– Я без приданого такое не возьму, – снова встрял Аркаша. – У этого существа слишком острые зубы и слишком короткие ногти.

– Отвечаю по порядку. Платье тебе, Дашка, сварганит за ночь мусью G. А насчёт приданого я распоряжусь завтра.

– Но почему я? – крикнула Дарья, не желая мириться с такой вопиющей несправедливостью.

– Потому что я, – ответствовал ей Аркаша, завершая диспут.

Аркашу облепили, пытаясь пощупать его спасённый мизинец.

– Вы можете пощупать не только мизинец, – говорил им Аркаша. – Быстрее, быстрее, пока Дашка не видит.

– Мы долго думали, Аркаша, что же дать в приданое тебе – который и так ни в чём не нуждается, кроме, разве что, новых сюжетов да приступов вдохновения, дабы эти сюжеты побыстрей препарировать, – ласково сказала государыня утром.

Аркаша был в своём лучшем наряде – самых обтягивающих лосинах, рельефно обрисовывавших все его неотразимые аргументы. При этом одной рукой ему приходилось придерживать за рукав Дарью, а другой – принимать дары с поздравленьями. Услышав слова государыни, Аркаша слегка нахмурился.

– Так вот думали мы и решили, – продолжила государыня, от которой не сумела укрыться Аркашина хмурость, – отправим-ка мы тебя писать историю пугачёвского бунта: как закончится бунт, опишешь его историю – возвращайся, милости просим, но ранее тебя мы не ждём, потому как диспут ты всё-таки проиграл, а мы проигравших судим.

Аркаша отпустил Дарью и поклонился государыне в пояс:

– Щедра твоя царская милость, государыня – лучше б, право слово, казнила. Но не щедрее она моей вундеркиндовой благодарности. Вверяю тебе, государыня, на время моего отпуска, жену мою, Дарью, в полное твоё пользование, владение и распоряжение.

– Принимается, – обрадовалась государыня, – за женой твоей будем приглядывать и обучать её хорошим манерам и…

– Они у меня и так хорошие, – прервала императрицу Дарья.

– Ну, если хорошие, – ласково сказала государыня, – тогда будем учить тебя, как ублажать супруга, когда он к нам вернётся: с победой, облечённой в историю.

– Прощай же, государыня, – молвил Аркаша. – Прощай и ты, жена моя, Дарья.

Тут Аркаша попытался поцеловать Дарью в щёчку, но получил от неё жестокий щелбан по носу.

– Прощайте же и вы, люди добрые, – попрощался Аркаша, потирая нос, со всеми свидетелями своего брачного торжества.

– Ну что ж, Аркаша, – ласково заключила государыня, – прощаться ты умеешь, мы это поняли. Теперь бери коня – да в путь.

В Москве Аркаша остановился только на одну ночь. Отвергнув любезно предложенных ему девочек, шулеров и цыган, он попросил свести его к месту, где случаются – время от времени – казни.

– Казни? Да везде, – отвечали Аркаше. – Надобно тебе – и прям здесь казнят. Но ежели хочешь, чтоб культурно всё было, тогда пошли.

И Аркашу привели на болото³. Собственно, только обострённое чутьё вундеркинда и позволяло провидеть, как плескалась и пенилась здесь когда-то болотная крутая волна. И то же обострённое чутьё подсказало Аркаше, что место это может стать или площадью его триумфа, или пятачком позора.

Через пару дней Аркаша въехал в Переславль-Рязанский⁴. За мостом через Трубеж толпа глазела на десяток виселиц, каждая из которых, правда, была уже занята.

«Покойники-то – самое оно, несвеженькие», – думал Аркаша, пропихиваясь к ним поближе. И не было предела Аркашиному разочарованию, когда он увидел, что вся земля под висящими обладателями пеньковых верёвок была уже ископана неведомым землекопом.

– Кто висит? – спросил Аркаша у ближайшего человека.

– Смутьяны, к Пугачу бежать призывали, – отвечал человек.

За дальнейшими разъяснениями Аркаша направился в Кремль, где жил и вкалывал воевода.

– Они изволят откушивать, – сказали Аркаше в приёмной. – Как прикажете доложить?

– Доложи просто: фаворит Её Императорского Величества, он же вундеркинд земли русской.

Через момент к Аркаше выбежал, конечно, толстый и, конечно, гладковыбритый хозяин земли рязанской.

– Это ты мандрагору⁵ искал? – спросил с досадой Аркаша.

– Чего-с? – не разобрал воевода.

– Так, ничего, проехали. Ну, давай знакомиться. Меня тебе уже представили, теперь давай представим тебя мне.

– Воевода я, тутошний. Кавалер…

– Ну что ж, тутошний воевода, – прервал его Аркаша, – пойдём к тебе, отобедаем.

Навстречу Аркаше с почтительными ужимками уже спешили полицмейстер, пристав, смотритель училищ…

– Ну, как служите государыне? Хорошо или так себе? – спросил их Аркаша строго.

– Хорошо служим, хорошо, – раздались голоса. – Щас допьём, доедим и пойдём свой долг служить – народцем править.

– Я слышу речи патриотов – не нытиков, – сказал Аркаша то ли в шутку, то ли всерьёз – это уж кто как его понял. – Пока живут вам подобные богатыри земли русской: чиновники, полицейские, смотрители, служители культа – живёт и держава Российская, и я за неё спокоен.

Долго ли ехал Аркаша, коротко ли ехал – увидел он наконец неразорённую деревеньку.

– Эй, барин, туда не езжай: Пугач по башке даст, совсем плохой станешь! – крикнул ему сидящий под кустом черемис⁶.

– Я тебе дам – плохой! – возмущённо крикнул Аркаша, пытаясь достать черемиса плёткой.

В центре деревни в большой луже возлежала свинья. Свинье было хорошо – об этом говорили её закрытые для мира глаза и вытянутое в сладкой истоме тело. Аркаша спешился.

– Ну что, свинтус, – обратился Аркаша к свинье, – обломать тебе, свинтус, малину?

В ответ свинья промолчала.

– То-то же, – удовлетворённо сказал Аркаша и приготовился вновь вскочить в седло, но был остановлен мужичонкой с наружностью сколь отталкивающей, столько же и приятной.

– Барин, барин, подь же со мной, – говорил мужичонка, заманивая Аркашу в избу.

– Кто таков? – строго спросил Аркаша.

– Егорка я, Белладоннин сын, – представился мужичонка. – И мы тут все в деревне Белладоннины, а вон и сынок мой, Сенька по кличке Мерзкий – и тоже Белледоннин, – Егорка указал на омерзительно грязного пацана в отцовском, вероятно, картузе.

– Не по Сеньке шапка, – заметил Аркаша. – Ладно, пойдём, показывай, зачем зовёшь.

Мужичонка засеменил во двор, затем в избу. Во дворе росла ягода – сплошь малина, изба тоже не пустовала: там была девка.

– Как звать вас, мадам, не Парашей ли? – спросил Аркаша, с интересом глядя на девку.

– Парашей, – подтвердила девка.

– Хорошее имя, – хмыкнул Аркаша.

– И девка хорошая, – многозначительно подмаргивая, сообщил мужичонка.

– А ты, дядя Белладоннин, выйди-ка, – велел ему Аркаша, – собери-ка нам, дядя, малинки для подкрепления наших молодецких сил.

Когда Егорка, предварительно постучавши, застыл в дверях с отнятым у сына картузом, полным малины, Аркаша посреди горницы делал гимнастику, а Параша сидела под лавкой.

– А, витамины принёс, давай, – поманил его Аркаша рукой.

Беспрестанно кланяясь в знак уважения к Аркашиной телесной мощи, Белладоннин подал Аркаше картуз.

– Ну что, – осведомился Аркаша, отправляя первую пригоршню в рот, – давай, как на духу: бунтовщик?

– Что вы, Ваше Всблродие, как можно? Нам бунтовать никак невозможно, – всплеснул Егорка ручонками.

– Значит, мятежник, – заключил Аркаша.

– Упаси, Боже, нас, Белладонниных, от мятежников, – перекрестился Егорка в знак искренности своего заявления.

– А что, тебя барин не порет? – поинтересовался Аркаша, снова набив рот малиной.

– Порет, Боже милостивый, как не пороть – порет, – сознался Егорка, перекрестившись.