Об авторе

Идрис Шах, Великий шейх суфиев, писатель и ученый, родился в Симле (Индия) 16 июня 1924 года. в выдающейся Хашимитской семье, чья родословная и титулы восходят к пророку Мухаммаду, что подтверждено и засвидетельствовано докторами исламского права в 1970 году. Шах – автор двадцати книг, переведенных на двенадцать языков и выпущенных более чем в сорока пяти изданиях по всему миру. Тематический материал этих книг охватывает путешествия, библиографию, литературу, юмор, философию и историю, но их автор наиболее известен своими работами в области суфийской мысли, в форме, применимой к культурам как Востока, так и Запада. Полный спектр его деятельности осветить невозможно: он был советником ряда монархов и глав государств, членом-основателем Римского клуба, директором по науке Института культурных исследований, членом правления Королевского гуманитарного общества Королевского госпиталя и Дома неизлечимо больных, активно участвовал в ряде программ гуманитарного и научного направления. Он награжден Удостоверением заслуг международного словаря биографий за выдающееся служение человеческой мысли. Умер в Лондоне 23 ноября 1996 года.

Да послужат вам предупреждением неудачи других людей, чтобы им не пришлось учиться на ваших неудачах

Саади, «Розовый сад»,

13 век

Когда верблюд наших усилий увяз в грязи, не все ли равно – далеко или близко до цели? – Устад Халилуллах Халили

«Четверостишия»,

1975

Этот мир не имеет бытия, он лишь аллегория: от края до края его великолепие – только фарс и игра

Шабистари, «Тайный сад»,

13 век

Введение

Как только в 1964 году появилась книга Идриса Шаха «The Sufis» («Суфии») стало очевидно, что эта работа, сразу ставшая классической по данной теме, знаменует появление живого образца учения, который время от времени объявляется, предлагая суфийский Путь в новых формах, соответствующих современным потребностям. Ибо суфизм – не изучение прошлого или поклонение средневековым святым: он всегда был и остается эволюционным по духу и действию. Великие суфийские классики Среднего Востока были когда-то вызывающе самобытны в своих прозрениях и информации, и это уже само по себе равносильно шоку для людей с ограниченным кругозором.

Идрис Шах предложил нам много книг, весьма многогранных, подобно самому суфизму: от переиздания суфийской классики до шуток из насреддиновской коллекции, университетских лекций, традиционных историй, пересказанных заново свежим отточенным языком. «Учиться как учиться» и другие книги, над которыми Шах сейчас работает, прокладывают, в современной форме, путь в неизведанную область, где мы лицом к лицу сталкиваемся с величайшими проблемами: какова природа человека, как понимать наше поведение, организации и культуры. Шах неспроста называет антропологию и психологию младенческими науками, ибо, утверждает он, мы едва начали использовать эти инструменты.

Сейчас уже никого не удивляет, что в новейших достижениях физики используются те же понятия и тот же самый язык, что и в традиционном мистицизме. Это общее основание, это расширение границ традиционно изолированных областей позволяет ввести новый оригинальный образ мышления в психологию, антропологию, религии, эзотеризм. Шах намерен способствовать их пересечению. Сам он предлагает суфийский подход и, более того, делает доступным для нас фонд знания, информации. Еще при нашей жизни мы увидим, и уже видим, ростки нового процесса, – наши ученые, обычно более молодые, в силу своей большей гибкости, приходят к Шаху с вопросом: «Владеете ли вы чем-то таким из наследия суфийской традиции, что может представлять практическую ценность для нас, современных исследователей, что мы, возможно, просмотрели или о существовании чего даже не подозреваем?» Я видела, как это происходило: простой вопрос открывал новую область.

Разве не стоит затратить какое-то время, чтобы рассмотреть, как так случилось, что ценнейшие материалы из сокровищницы информации, результаты многовековых исследований и искусной практики могли использоваться столько времени, а мы даже не допускали возможности их существования? Я не говорю о «тайнах Востока», понимаемых как нечто среднее между шаманством и застольным спиритизмом, – что Шах отвергает как «треп, дрожь и ужас». Путешественники на мистический Восток были всегда. «Скажите мне, Мастер, что есть Тайна?», «О, ты хочешь Тайны, дитя мое, не так ли? Хорошо, стой неделю на голове и повторяй вот такую мантру…» Однако и те из нас, кто пытался подойти к суфизму через предлагавшиеся на Западе стереотипы, почти всегда проходили через подобный опыт и должны были перерасти именно это – обусловленность нашего мышления. Фактически же Восток предлагает нам не волшебство и не мистику, а подход к человечеству – как к отдельным индивидам, так и к органичному целому, – по своей изощренности значительно превосходящий наши науки с их концептуальными горизонтами и достижениями.

Как же так получилось?

Одна из причин состоит в том, что наша культура отнюдь не такая уж продвинутая, открытая новым идеям, как мы себе представляем. Представители других культур, всегда умевшие проникнуть в суть чужого общества, – хотя поначалу их всегда принимают в штыки, – судят о нас иначе.

В глазах сторонних наблюдателей мы во многих отношениях связаны по рукам и ногам. Сейчас мы с легкостью говорим о высокомерии Запада и только начинаем понимать свою ограниченность. Однако процесс этот медленный: если иметь в виду Ближний Восток и Центральную Азию, нам все еще приходится преодолевать последствия подозрительности к ужасным сарацинам, насаждаемой веками. Как и прежде, она действует отупляющее на нашу культуру и служит причиной поистине комических явлений: от фанатизма и невежества относительно ислама до наивного изумления по поводу того, что, скажем, символы, принятые в астрологии для обозначения планет, – Марса, Венеры, Меркурия и т. д. – не что иное, как буквы арабского языка, известные каждому, кто знает арабский язык. Мы же приписываем им удивительное происхождение. Крошечный, даже нелепый, пример из огромной, неизведанной области. Но почему же она не исследуется?

Можно снова и снова бормотать о самодовольстве Запада, но вот еще одна сфера, где реально сталкиваешься с ним. В качестве примера Шах ссылается на нашу уверенность в том, что именно на Западе были впервые выдвинуты некоторые психологические идеи. Однако «открытия» Фрейда и Юнга можно найти у Аль-Газали и Ибн ал-Араби, умерших в двенадцатом и тринадцатом столетиях, и у других великих мыслителей тех времен. (Юнг признавал, что многим обязан Востоку. Разве не удивительно, что его ученики не проявляют интереса к тому, что еще можно найти на Востоке?) Эль Газали много писал об обусловленности: в те времена, как и теперь, суфийские учителя стремились освободить людей от социальных и религиозных догм. Что случилось со всем этим опытом? Его использовали. Его усвоили целители ума, души, тела; на нем строили, его развивали… Однако мы, на Западе, все еще отрезаны от него и будем отрезаны до тех пор, пока серьезно не задумаемся о наших интеллектуальных клише.

Другой пример: мы рассказываем самим себе о разнообразии и богатстве нашего языка. Но на самом деле английский язык обедняется, в нем отсутствуют необходимые нам слова и понятия. Любой писатель, который пытался описать определенные процессы и переживания, сталкивается с этими ограничениями. Существуют способы обойти их (один из них – аналогия), но проблема остается. Горсточка жалких, затертых терминов: бессознательное, душа, дух, коллективное бессознательное, сверхум, эго, суперэго, подсознание, паранормальное, экстрасенсорное восприятие, сверхъестественное – и очень скоро увязаешь в песке. Нельзя использовать эти слова для выражения «свежих» переживаний, новых идей, потому что каждое перегружено нежелательными ассоциациями. Однако другие языки не столь скудны, их слова не так перегружены. Нет, я не пытаюсь умалить достоинства английского языка или превознести другие языки из любви к сравнению, а просто хочу указать на факт, требующий признания, потому что крайняя нужда в чем-то, если она осознана, может быть удовлетворена. И я надеюсь на это. Между тем данный процесс продвигается с большим трудом. Я, мягко говоря, не лингвист, но даже поверхностное знакомство с персидским языком говорит о нашей страшной обделенности. Персидский язык – язык культуры, где определенные виды духовности были в обращении на протяжении столетий. (Появление маниакального фанатика, подобного Хомейни, не перечеркивает сказанного.) Мои друзья, изучающие «примитивные» культуры и знающие язык американских индейцев или некоторых африканских племен, говорят, что эти языки также хорошо оснащены понятиями, отсутствующими у нас. Наш язык, вероятно, лучший инструмент для описания технических процессов, пока технику сводят к механике, но стоит подойти к границам сознания и…

Существует еще одно, подобное Гималаям, препятствие, которое мы едва ли учитываем. Вот уже две тысячи лет Запад находится под гнетом страшной тирании – христианской религии. (Я отдаю себе отчет, что здесь читатель улыбнется, подумав рассеянно: «Ну, это девятнадцатый век».) Но с исторической точки зрения это было совсем недавно. Я застала людей, подвергшихся осуждению Церкви, когда они всего лишь осмеливались усомниться в незыблемости веры и догм в пользу агностицизма. Жены и мужья оставляли их, они теряли работу, подвергались общественному остракизму, от них отрекались семьи, и они отправлялись в колонии. Там я их и встречала в детстве. Сегодня Церкви предстали в новом обличии, вполне благожелательном и кротком, а священники – то ли в роли социальных работников, то ли добродушных задир, которые улещивают людей, пытаясь навязать им идеал духовного возрождения (что называется «родиться заново»), убеждают присоединиться к чему-то и т. п. Однако на протяжении двух тысяч лет на нас были надеты смирительные рубашки и малейшее неповиновение жестоко каралось. Неповиновение Лютера было ограниченным. Он говорил: «Я настаиваю на праве говорить с Богом прямо, без посредничества священников». Он не говорил: «В течение тысячелетий в этом мире были люди, обладавшие методами и информацией, позволяющей посвященным использовать эти инструменты для достижения состояния ума и духа, о котором Церковь не имела понятия». (Однако здесь мне придется пояснить, что суфизм уважает все религии, говоря, что в основе каждой из них лежит Истина. Разоблачать же следует только тирана, благосклонного или злобного.) Но вот что интересно: как так получилось, что мы, наши ученые, понимая, какому идеологическому внушению подвергалась культура на протяжении двух тысячелетий, оставляя без внимания воздействие данного фактора на человеческое мышление? А ведь его влияние никуда не исчезло, что становится вполне очевидным, стоит нам только задуматься об этом. Так до сих пор некий запрет, церковное табу, глубоко пропитавшее человеческие умы, не дает нам мыслить в определенных направлениях, скажем, спросить себя: а чем на самом деле занимались и о чем думали Иисус и его спутники? (Суфии считают Иисуса одним из подлинных Учителей человечества, чье послание было уничтожено религиозными институ-тами.)

Подобная установка на запрет может действовать в умах ученых так же сильно, как и в умах любых других людей.

Возможно, отрывочно и неадекватно, но я здесь очертила серию клише и препятствий, по милости которых мы находимся в ментальной тюрьме. Суфии говорят, что мы живем в такой тюрьме и что их цель – дать нам все необходимое для нашего освобождения. Сегодня мы легко и даже охотно признаем, что в нас все обусловлено, но одно дело сказать об этом, другое – увидеть, как это происходит. Если мы хотим подступиться к суфиям, к их мировоззрению, необходимо проглотить неприятный факт: они считают нас отсталыми, неразвитыми, плохо информированными и примитивными существами с «закрытыми» умами, причем в тех сферах, где для нашего будущего так важно иметь открытый ум.

Между тем Шах чрезвычайно терпеливо отвечает на вопросы, которые ему задают, и продолжает ждать и надеяться, что вопросы станут более осмысленными, утонченными, основанными на лучшей информированности и понимании себя.

Он получает тысячи писем со всего света, ибо его работа в равной мере принадлежит Востоку и Западу, а о суфийском пути спрашивают люди от Афганистана до Калифорнии. Из этих вопросов и ответов Шах и составил настоящую книгу, она столь насыщена ценными мнениями и сведениями, что мне остается лишь одно: привлечь внимание к идеям, которые могут стать полезными отправными точками.

Внимание. Шах посвящает ему целую главу – настолько важным считает этот вопрос он, и настолько безразлично к нему относимся мы. В нашем обществе нас не научили тому, что потребность во внимании столь же фундаментальна, как необходимость пищи, и мы продолжаем искать на ощупь, что могло бы утолить нашу жажду, вместо того чтобы научиться справляться с ней как с потребностью, утоляя ее спокойно и здраво. Мы даже распаляем в себе эту потребность во внимании, убеждая себя, что за ней скрываются поиски Бога, Любви, или Служения; мы не научились распознавать тот же самый стимул в других людях и в результате не понимаем, как они нами манипулируют и нас используют. Когда данный механизм попадает в поле нашего внимания и мы начинаем его изучать, кажется, будто с обычной жизни спадает пелена и мы становимся свободнее в своих действиях и выборе.

Знание, «Бог» как товар. Приученные к коммерции, к обладанию, желаниям, торговле, купле, продаже, мы именно с этих позиций подходим ко всему на свете, включая и то, что предлагает Шах. Однако «высшее знание» не предмет купли-продажи.

Использование литературы. Здесь Шах революционен. Суфии знают и используют множество приемов, в то время как мы полагаем, что существует лишь один. Наше обучение в школах и колледжах основано на упрощенных идеях, не учитывающих постоянно меняющееся состояние человеческого ума. «Мы, на Западе, требуем стандартизованного продукта, – говорит Шах, – вот что мы высоко ценим». Но стандартная массовая продукция не то, что интересует Шаха или его помощников, которые обучают людей индивидуальными методами.

Человеческая группа – ее динамика. Психологи изучают этот предмет, столь важный для нашего общества и всех наших организаций. Здесь Шаху есть, что предложить; человеческая группа – это то, с чем работают суфии, и их умудренность далеко превосходит все, к чему мы только подступились.

Эмоциональность.