Пролог

Семь глав.

Семь историй.

Семь откровений.

Семь лабиринтов.

Семь расследований.

Семь судеб в руках дьявола.

Семь неожиданных финалов.

Если дьявол не существует и, стало быть, создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию.

Федор Достоевский

Глава 1. Пришла беда – отворяй ворота

1.

Попытка пошевелиться. Нет, бесполезно, неподвижен, как коряга. Ног и рук будто нет. Мозги забились в пустую коробку, которую взяли с помойки, и не очистили.

Жжение на коже плеч, спины, как от раскаленного железа. Ну, хоть жжение. Значит, чувствую.

Попытка открыть глаза, а там все мутно, как под водой. В глазах зеленый калейдоскоп, и он кружится как карусель, и эта карусель, мать ее, набирает обороты. Хотя, как может кружиться лес? И раз в своем дурацком положении задаюсь таким вопросом, – значит, критическое мышление заработало.

Голова как пустая консервная банка, крышка которой откупорена и выброшена. На что напялили эту банку, – на корягу, кочку, пень или подвернулось туловище давно сдохшего мамонта, где ей место?

Смотреть тяжело. Веки опускаются, будто залиты воском.

Дерево передо мной… Шевелится. Качается. Склоняется ко мне и рассматривает с внимательностью окулиста. Дерево превращается в старика. Старик рассматривает то, что я называю головой, заглядывает мне в глаза и кому-то говорит: «живой», а этот кто-то молчит. Губы слиплись, наверное «Моментом» смазали. На зубах скрипит песок. Старик стучит мне по зубам горлышком фляжки, – влага растекается по подбородку, шее, – потекла на грудь, ручейками. Человек задирает мне веки, как Вию. И вот я слышу «Кто это тебя так?» Хотя Хома Вию такой вопрос не задавал.

«Какое же сегодня число? По-моему, какое-то там июля…, какого-то года»

Путаница в голове. Вспыхивают эпизоды возни и суеты. Выходят люди, которые усердно месят меня, как тесто. Макают лицом в землю, а потом разобрав по одной ноге, волокут между деревьями. Крепкий замес. Да чего жаловаться, в печь же не поставили.

…Зелень приобретает очертания, мозг начинает усиленно работать, но не в ту сторону. В голову приходят декорации Большого театра, где разворачивается сцена из «Снегурочки» Римского-Корсакова. Леший ходит, ищет приключения на задницу, вот присел под деревом, и убедившись, что перед ним «чудо чудное», начинает с речитатива, дальше забудет свою роль и выдаст Мендельсона, например, «Песню венецианского гондольера».

…Долетают обрывки его фраз, явно обращенные ко мне, долетают, сизокрылые. Он вещает, что у меня голова покрыта спекшейся кровью, землей и травой, – еще бы, если ею пахали землю как сохой.

– Кочка болотная, – я сразу не побачил.

«Ну что тебе сказать, старче?»

Шевельнутся не мог, – теперь могу, но боль, еж твою за ногу. Старик сноровисто взялся отматывать меня от дерева. Выходит, был привязан.

Начинаю изучать себя, не торчит ли нож. Затошнило. Закружило. Заваливаюсь на бок. Но возвращается право контроля над телом. Во как!

Спаситель оттаскивает меня с места Голгофы, – показывает рукой в сторону своего дома, – он там, за перелеском.

«Жара. Июль» – как поется в песне, но надо идти. Думал, идти не смогу, да куда там, шагаю, как военнопленный. В кармане нащупываю мобильник, погасший и разбитый, – может заработает после зарядки.

Пересекаем грунтовую дорогу, и старик, приняв позу куперовского следопыта, подходит к следу протектора от машины. Внимательно, с подробными комментариями он изучает след, будто я сейчас отправлюсь на поиски моих истязателей. Ага, «Рэмбо: последняя кровь».

– Ты хто?

«Дед Пихто», – ответил про себя, а вслух:

– Филолог я.

– Да не бреши, шось нэ поделили – радуйся, шо не вбыли…

– Ага.

Как-то в этом месте своего жизненного уклада я вдруг обнаружил, что смерти совершенно не боюсь. Ведь, по сути, единственным человеком, который никогда не догадается, что я умер – буду я, чего ж тут бояться? Главное, кости целы, как понял я в результате беглого осмотра.

Идем дальше.

– Бандиты, – произносит старче, причмокивая. – Гроши на месте? Мабуть обчистили?

– Десятку просят.

– Дэсять чёго?

– Десятку лямов.

– О! Дэ ж ты их заховал?

– Банк ограбил.

– Шуткуешь, значить живий. Мабуть ускоримся? Изверги и мэнэ с тобой укокошат. А як же, цэ за ними не задержуется.

– «Ты ж мэнэ пидманула!» Давай споем, дед!?

Мы встали над какой-то землянкой. Дед показывает, мол, залезай, – номер-люкс для меня нашел.

– Нет, туда я не полезу.

– А чего?

Махнул ему рукой: «Остынь, мол».

– Кров! – он показывает на бок, который зудит.

– Кровоточит, зараза, – отчитываюсь перед спасителем. – Пойдем, перевяжем чем, да я двинусь, у тебя не задержусь. Дай воды-то. Осталось?

И я показал на его фляжку.

Глоток теплой, вонючей воды стал в тот момент спасительным эликсиром и принес мне блаженство. Внутри отпустило. И то Слава Богу! Я впервые после этой «катастрофы» вздохнул полной грудью.

– Гроши дэ?

– Ты дед, хоть и спаситель, но меркантилен в доску. Смотри, – уйду, они могут нарисоваться. Не сознавайся. Грохнут на месте, как свидетеля.

Я убил на себе комара и говорю ему дальше:

– Комары нас нашли, и бандиты найдут.

До него дошло. Он запричитал, видно настигло сожаление от содеянного.

Дед не стойкий оказался. Да, спаситель с него, как с меня артист балета.

Раны обработали во дворе.

– Ещь! Цебуля, огирок, хлиб.

Пообедал хлебом с луком, да огурцом, и отправился на сеновал, – там не найдут, – заверял меня дед.

Я побрел устраиваться на сене, но меня начало трясти как каштанку.

Зато я вспомнил, как вляпался в эту историю.

2.

Вчера заехал на кладбище. Хоронили мою одноклассницу Лену Лачинскую. Школу-то мы закончили давно, но в глазах моих она оставалась той самой худенькой искрометной девчонкой, с которой мы украдкой поцеловались прямо перед окнами школы. Но царапалась она, как кошка, даже в десятом классе. Ходил с царапинами, не стесняясь, – от Лены царапины носить было почетно, во всяком случае, с моей точки зрения.

Больше двадцати лет прошло. А я все равно не соглашался принимать своих одноклассников другими. Потому и игнорировал встречи выпускников.

Лене недавно нашел небольшую подработку, успел сосватать для фотосессии своего бывшего студента, нынче фэшн-фотографа для бренда нижнего белья… она была очень рада.

И вот такая трагедия.

…Объявился маньяк, – затащил ее на стройку, надругался, вышел, но кого-то увидел, вернулся и добил ножом. Это все недалеко от моего дома. Если честно, то ни «кого-то увидел», а меня увидел он, я проходил случайно. Он испугался, что его разоблачат и вернулся к своей жертве…

Не могу поверить. С ней не должно было такое случиться. С кем угодно, но только не с ней.

Как затащил? Почему она не закричала, не отбилась, не убежала?

Столько вопросов…

Она сейчас стоит у меня перед глазами, живая и такая энергичная. …Пересекались часто, она жила в том соседнем доме, который видно из окна. Улыбнемся друг другу и дальше по своим делам. А теперь что? Она никогда не выйдет из подъезда? Я никогда не увижу ее искрящуюся флюидами походку?

…Из ворот кладбища выходил, как во сне, и тут меня подхватили под руки два бритоголовых детины. Я – высокий ростом, но эти два типа реально, были как два циклопа. Схватили как в клешни. Что-либо предпринять, сообразить, было нереально. Нападавшие, видимо, до этого уже потаскали таких как я, по улицам, наверняка имели опыт в правоохранительных органах. Дальше они мне ловко заломили руки и затолкали в машину, – перед глазами видел только асфальт и почему-то бычки с отпечатками помады.

В машине все по сценарию: повязка на глаза, угрозы в ухо и тычки кулаком в бок.

Ситуация нелепая.

В машине я понял, что родственники Лачинской вымогают у меня 10 миллионов и наняли исполнителей. У них якобы есть доказательства, что насильник и убийца – это я. На ноже мои отпечатки. Но главная улика, – запись с камеры наблюдения. По какой-то нелепой случайности я там проходил именно в ту ночь, три дня назад, и попал на камеру.

Тот проклятый вечер. Возвращался домой, и черт меня дернул свернуть в переулок, где стройка. Очертания громоздкого «недостроя» напоминали крепость из «Игры престолов», решил сфотографировать для соцсетей. Вот дурак. Потом подошел ближе – разглядел зияющие дыры вместо окон, кран, бетонные плиты, горы песка и строительного мусора.

И тогда я услышал хриплые крики. Прислушался, из здания шли какие-то звуки, и как обычно я все свалил на бомжей. И когда увидел того человека – действительно принял его за бомжа.

– Она была еще жива, маньяк убежал, но наткнулся на тебя и вернулся, чтобы ее добить…, – упрекнул меня голос с переднего сиденья машины.

– …Из-за тебя пырнул ножом, – упрекнул меня голос слева.

– Нож у нас, на нем будут твои отпечатки, – заверил меня голос с переднего сиденья.

– Вы не того взяли. Маньяк на свободе, – я при чем?

– Молчи, сука, – попросили они.

– Ты напугал его. Это еще полбеды. Ты мог ее спасти, вызвать скорую, ее бы откачали. Она умерла не сразу, а в реанимации.

…По голосам я определил, что их трое, то, что они озвучили сумму давало мне надежду, что не убьют. Меня завезли в лес, выбросили с машины на поляну и отошли на несколько шагов, видимо, для разбега.

Я как бычок на скотобойне, ждал, от какого удара буду падать.

Первый удар мне нанесли кулаком в живот. Сбили дыхание. Согнулся. Встал враскорячку. Дыхание перехватило. Но тут ударили ногой в голень и я, наконец, повалился. Начали пинать по ребрам, ногам, голове.

Потом, как мешок с дровами, таскали по лесу и повторяли свою мантру – 10 «лямов» за 10 дней. Плюс максимальное соблюдение конфиденциальности. Или… Даже сложно за ними повторить. В завершение они не удержались, чтобы меня чем-нибудь не проткнуть и в боку появилась дыра от какой-то острой палки. Резануло так, что я заорал и заполучил еще пару ударов по лицу. Когда к дальнейшей транспортировке груз стал непригоден, его привязали к дереву, – так я потерял сознание.

3.

Теперь лежу в сене и не знаю, что делать, куда идти. Все это похоже на бред.

Рана ноет и зудит, «скорая» сюда не доезжает.

Есть время раскинуть мозгами. Или иначе: есть время смотаться, пока тебя тут не прикончили. Но сознание работает по своему плану и мне об этом плане не сообщает.

Я, как клиент старенького салона диафильмов, просматриваю свои картинки.

Мама, которую весной потерял. Жена, которой я ничего не могу сказать, ибо все, что скажу, по устоявшейся семейной традиции обернется против меня. Дочь, которой в этой семейной истории ничего не понятно. Озабоченные коллеги по институту, – честь им и хвала, они сделали из меня монстра. Студенты с вопросом: «Зачем «сметать» с дороги популярного «препода»»?

Начальником я не был, все-равно подставляют. И снова вспомнил маму, она умела в таких ситуациях сказать «волшебное слово»…

…Похолодало. Под прилипшей к телу от пота и крови одеждой мне стало зябко, – снова начал бить колотун и скорее всего поднялась температура.

Тогда я услышал мужские голоса за амбаром, те самые, которые ожидал услышать. Люди курили и без затей спорили о том, что зря меня не добили, не сожгли, не закопали. Будто я был надоедливой мухой, которая проснется утром и продолжит жужжать. Выходило, им не нужны были деньги, хотя из сбивчивого разговора стало ясно, после моего убийства они собирались поставить условие моей жене, что выдадут ей меня, если она соберет им деньги. Какой-то бред, они не знают, что мы уже вместе не живем, и она им только доплатит, чтобы я не появлялся.

Заскрипели двери сарая, дед-предатель ввел моих истязателей и направил луч фонаря в то место, где я прячусь, вернее, прятался. Нашел перед кем выслуживаться, его же вторым закопают. Я вспомнил бедолагу мельника из «Князя Серебряного» Алексея Толстого, – тот хоть деньги со всех брал, но кончил плохо – казнили.

Они кинулись с вилами и стали тыкать ими в сено. Ребята не промах, если бы я там оказался, проткнули бы как шарик. Слава Богу я уже был за сараем и наблюдал в щель. Мне повезло: у деда несколько досок оказались непрочными, как и совесть. Только это мне помогло выбраться из сарая на волю. Деда ждала бандитская разборка под соусом «Ты что, хотел нас наебать?»

Я перекатился в овраг, не удержался в какой-то момент от тихого стона при столкновении с камнями, поднялся на другой стороне и далее спустился в низину. Следы крови они ночью не обнаружат, а там поминай, как звали.

– Бежать, бежать… – шептал я, и бежал, падая, запинаясь, вставая, не видя ничего перед собой. Кусты – не кусты. По хрену, шел, как зомби.

Мышление вернулось, мышление стало исправлять, все, что в мозгах искривилось. Как я попал в такую историю? Да просто. «Чем шире ты открываешь объятия, тем легче тебя распять». Это у Ницше.

…Бежал я долго, лицо горело, бок кровоточил, я вспотел и явно ослаб. Падал и лежал, распластавшись.

Бывают ситуации, когда у тебя нет сил продолжать движение, да и идти уже некуда. В такой момент ты услышишь трель соловья, предутреннюю трель соловья. Так случилось со мной после двух-трех-четырех часов пути.

И силы вернулись. Я шел и знал: мой соловей давно остался в том саду, но подарил мне пение, и я обходил деревни, одну за другой в надежде найти человека для перевязки раны и место, где можно передохнуть, и голос соловья все звучал во мне. В поле меня встретил ветер. Стало трясти от холода, даже пальцы озябли и трудно было их сжимать. От любой машины я отворачивался или прятался.

Я сильно замерз, забрался в заброшенную церковь, нашел там спички, и разжег костер.

– Батюшка, здравствуйте! Я огонь потушу…, я потушу…, я замерз.

Вошедший священник стоял передо мной, как вкопанный, и брезгливо изучал мое помятое лицо.

Наконец, минут через пять он опомнился, но вместо приветствия, вдруг выдавил из себя:

– С тобой Сатана!

– Нет, меня избили.

– С тобой Сатана! – он начал креститься, вскидывая руку так, будто держал гантель, вверх-вниз, вправо-влево.

«Испугался», – решил я.

– Отрекись, отрекись, – он шептал молитвы и накладывал на меня крестное знамение.

Я вспотел, чесался весь от сена, которое забилось в штаны и под рубашку. Черная рубашка скрывала кровь, но никак не спасала от налипшей грязи, пота и мух.

Он прекратил свой шепот и попросил повторять за ним Молитву, как он сказал, преподобного Нектария Оптинского.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, грядый судити живых и мертвых, помилуй нас, грешных, прости грехопадения всей нашей жизни, и имиже веси судьбами сокрытый нас от лица антихриста в сокровенной пустыне спасения Твоего».

Я снова потерял сознание, а когда очнулся, священник уже обрабатывал мне лицо, разложив на газету бинт, лейкопластырь и пузырьки с лекарствами.

Днем я перебрался в его двор и устроился в коровнике, на матрасе, пока коровы были заняты своим делом на пастбище. От него, с перемотанным животом и головой я уже шагал уверенно, не оглядываясь. За елями пошли березки. Роща редела и раскрылась перед распаханным полем, за которым позади осталась деревня, где жил добрый священник, увидевший во мне происки беса. «Во дает!» – думал я. Лицо ободрал, а ему уже бес видится.

Вокруг был пейзаж такой, будто не Подмосковье, а Задонье. Холмы, река, посевы…

Мне казалось, что я выскочил из поля реальности в другое, незнакомое поле. И вот вижу себя со стороны, как будто нелепым образом мне удалось покинуть свое тело – а как вернуться – еще не разобрался. Священник сказал, что увидел за моей спиной Сатану, который почему-то не оставляет меня в покое. И он прав – такая жирная черная полоса – не просто так. Но он считает, что Сатана меня использует. Это уже слишком, кто ж ему даст.

При приближении к деревне повеяло навозом, молоком и сырой соломой. Скоро выйдет баба с коромыслом. Прямо «Тихий дон» какой-то. В этом смысле не плохо быть филологом, пусть и бывшим.

Я сидел в тени сарая. Женщина выскочила из дома, и присела за сараем, в пяти метрах от меня. Сейчас она управится, меня увидит в пяти метрах от себя и заорет.

Прижался к стене, застыл на месте, попятился. Женщина уже поправляла одежду, когда увидела меня, но будто не удивилась. Видно, не я первый ее застал за этим делом. Какое-то мгновение она стояла, как вкопанная, потом издала крик и по-утиному, вытянув голову вперед, побежала в дом.

«Сейчас прибегут с вилами. Вилы в мои планы не входят. Надо «поспешать»».

Отбежал, запыхался. Погони-то не было. Женщина стояла у своего дома, разговаривала с девочкой и смотрела в мою сторону.

Как же она мне напомнила жену с дочкой. Самое худшее в мой истории с женой, это когда твоего ребенка выводят из квартиры, той квартиры, куда ты его вносил из роддома, где была первая улыбка, первые слова и первые шаги. Понятное дело, она выходила с матерью. Но это было какое-то наказание.

Я побежал по кромке поля, ну как побежал? Скорее перебирал ногами, такой походкой Богатырева в роли Шилова в «Свой среди чужих…». Только у меня роль выходила «чужой среди чужих». Шел, пока дыхание не стало тяжелым, пока силы не иссякли. Добрел до малинника, плевать, что это чьи-то дачи, зарылся в его густых зарослях, как в одеяле.

Завалиться и уставиться на небо. Иногда это помогает.

Все слетело, как шелуха. Буквально все: катаклизмы со здоровьем, разлад с женой, предательство друзей, подставы и изгнание с работы, увольнение, безденежье, долги – все показалось мне таким мелким и малозначимым под этим небом.

Полежал. Вышел к реке, скинул «кроссы», одежду и забежал в воду. У-ух! Ледяная! Но как бодрит.

Однажды в детстве с дружком Сашкой ныряли с деревянной вышки, река обмелела от летнего палева. Разбег, кувырок в воздухе и долетаешь едва ли не до середины реки. Прыгали там и другие, пока не вынесли одного мертвым. Прыгнул он без разбега и разбился, как оказалось, на дне торчал ржавый кусок сенокосилки, неизвестно когда попавшей туда с поля. Мы с Сашкой тогда переглянулись, ПЕРЕД КАЖДЫМ ПРЫЖКОМ чей-то голос будто предостерегал, и прыжок делали как можно дальше, на 2–3 метра от обрыва. Потом один тракторист на «Белорусе», тросом вытащил сенокосилку из реки. Она была скрыта водой под самым обрывом. Выходило, если бы кто-то из нас прыгнул слабо, это был бы его последний прыжок.

И мы снова прыгали. Но знали, у нас больше никогда не получится отрываться от земли так далеко, ведь мы будем думать о препятствии под обрывом.

Детство вспомнилось, – это всегда улыбка на лице, поворот головы куда-то в левую верхнюю точку…, чего уж там.

…В деревню зашел, когда размотал бинты, одежда высохла, пятна крови размылись. Конечно, после безмыльной стирки вид был так себе, но черный цвет штанов и рубашки выручал.