Девушка стояла с потупленными глазками, перебирая пальцами незанятой руки концы своих кос, переступала с ножки на ножку и, как бы смущенная, ответила с улыбкой:
– Нет! Вовсе нет!
При этом она быстро взглянула на поручика и снова опустила глаза.
– Вы сердитесь на меня?
– Я? Разве вам не все равно. Сержусь я или нет?
– Конечно, все равно! Было бы о чем беспокоиться. Может быть, вы думаете, что я сейчас заплачу? Быховец гораздо вежливее вас…
– Если так, то мне остается только уступить ему место и удалиться с ваших глаз.
– А разве я держу вас?
Сказав это, Ануся загородила ему дорогу.
– Так вы вернулись из Крыма? – спросила она.
– Да, из Крыма.
– А что вы привезли оттуда?
– Привез Подбипенту. Вы ведь уже видели его? Это очень милый кавалер.
– Разумеется, лучше вас. А зачем он приехал сюда?
– Чтобы вам было на ком пробовать свою силу. Но советую вам хорошо взяться за это деле, потому что я знаю один секрет, который делает его непобедимым… и даже вам не справиться с ним.
– Отчего же он непобедим?
– Оттого, что не может жениться.
– А мне-то какое дело? Отчего он не может жениться?
Скшетуский наклонился к самому уху молодой девушки, но сказал громко и внятно:
– Потому что дал обет целомудрия.
– Глупо! – быстро воскликнула Ануся и в ту же минуту упорхнула, как испуганная птичка.
Однако в тот же вечер она в первый раз внимательно посмотрела на Подбипенту. Гостей в этот день была масса, так как князь давал прощальный пир в честь Бодзынского. Наш литвин, одетый в белый атласный жупан и темно-синий бархатный контуш, имел очень представительный вид, тем более что сбоку у него вместо его огромного меча висела кривая сабля в золоченых ножнах.
Глазки Ануси, назло Скшетускому, начали стрелять в Подбипенту. Поручик, однако, и не заметил бы этого, если б не Володыевский, который, толкнув Скшетуского локтем, сказал:
– Ну пускай я попаду в плен, если только Ануся не желает приглянуться этой литовской жерди!
– Скажи это ему самому.
– Разумеется, скажу. Славная выйдет из них парочка.
– Он может носить ее вместо пуговицы на жупане. Между ними именно такая пропорция.
– Или вместо султана на шапке.
Володыевский подошел к литвину.
– Вы только недавно приехали сюда, а уж видно, что вы франт не последней руки.
– Почему же это, братец?
– Да потому, что успели вскружить голову самой хорошенькой девушке при дворе.
– Голубчик! – воскликнул Подбипента, складывая руки. – Что вы говорите!
– Посмотрите-ка на Анусю Барзобогатую, в которую мы тут все влюблены, как она сегодня стреляет в вас глазками. Только берегитесь, чтобы она не провела и вас, как провела нас всех.
Сказав это, Володыевский повернулся и отошел, оставив Подбипенту в недоумении.
Последний даже не посмел сразу посмотреть в сторону Ануси и только потом, как бы случайно, бросил на нее взгляд – и задрожал. Из-за плеча княгини Гризельды на него действительно упорно смотрели любопытные огненные глазки. «Сгинь, сатана», – подумал литвин и, покраснев, как рак, убежал в другой конец залы.
Однако искушение было слишком велико. Этот бесенок, выглядывающий из-за плеча княгини, был так привлекателен, эти глазки так ярко горели, что Подбипенту так и тянуло еще раз взглянуть на них. Но тут он вспомнил свой обет, перед глазами его встал предок, Стовейко Подбипента, и три головы, и страх овладел им. Он перекрестился и в этот вечер уже больше не взглянул на Анусю.
На следующий день утром он пришел к Скшетускому.
– А что, господин поручик, скоро мы двинемся в поход? Что слышно о войне?
– Приспичило вам! Потерпите, пока не поступите в полк.
Подбипента не был еще записан на место покойного Закржевского. Он должен был ждать этого до первого апреля Но он действительно торопился и продолжал:
– А князь ничего не говорил об этом?
– Нет. Король до самой смерти не перестанет думать о войне, но Польша не хочет ее.
– А в Чигорине говорили, что угрожает казацкий бунт?
– Видно, уж очень надоел вам обет! Что касается бунта, то знайте, что до весны его не будет, потому что хоть зима и теплая, но все-таки – зима. Теперь только пятнадцатое февраля, и каждый день еще могут настать морозы, а казак ведь не двинется в поле, пока нельзя окопаться, потому что казаки отлично дерутся из-за окопов, но в открытом поле совсем не умеют действовать.
– Значит, и казаков надо ждать?
– Примите во внимание также и то, что если бы даже вам и удалось во время казацкого бунта снять три головы, то еще неизвестно, освободитесь ли вы от своего обета, потому что крестоносцы и турки – это одно, а свои – другое; ведь это, так сказать, дети одной матери.
– О, Боже великий! Вот вбили вы мне сук в голову. Вот горе! Пусть ксендз Муховецкий разрешит мои сомнения, а то я не буду иметь ни минуты покоя.
– Наверное, разрешит: он человек ученый и набожный, но, думаю, он скажет то же самое. Ведь это – гражданская, братская война.
– А если бы на помощь бунтовщикам явилось иноземное войско?
– Тогда другое дело. А теперь могу посоветовать только одно: ждать и быть терпеливее.
Однако Скшетуский умел только советовать, но сам не умел следовать своему совету. Его все больше и больше охватывала тоска; ему надоели и придворные празднества и лица, на которые он еще недавно смотрел с таким удовольствием.
Наконец Бодзынский, Ляссота и Розван Урсу уехали, и после их отъезда настало полное затишье.
Жизнь потекла однообразно. Князь занялся размежевыванием своих огромных владений и каждое утро запирался с комиссарами, приезжавшими со всей Руси и из княжества Сандомирского, так что редко происходили даже военные учения. Шумные офицерские пиры, на которых рассуждали о будущих войнах, необыкновенно утомляли Скшетуского, и он часто с ружьем уходил на Солоницу, где некогда Жолкевский так страшно разгромил Наливайку, Лободу и Кремского. Следы этой битвы изгладились из людской памяти и на месте самого побоища. Иногда только из земли показывались побелевшие кости, да за рекой возвышалась насыпь, из-за которой так отчаянно защищались запорожцы Лободы и вольница Наливайки. Но уже и насыпь начала зарастать густым кустарником.
Туда-то и скрывался Скшетуский от придворного шума и, вместо того чтобы стрелять в птиц, мечтал о любимой девушке.
Но вскоре начали падать частые дожди, предвещавшие весну. Солоница превратилась в болото, так что нельзя было выйти на улицу, и поручик лишился даже того утешения, которое находил в одиноких прогулках А беспокойство его росло – и не без причины. Он надеялся сначала, что княгиня с Еленой, – если только княгине удастся отделаться от Богуна, – тотчас же приедет в Лубны, а теперь исчезла и эта надежда. Дороги испортились; степь по берегам Сумы на несколько миль превратилась в огромное болото: приходилось ждать, пока горячее весеннее солнце не высушит его. Все это время Елена оставалась под опекой, которой Скшетуский не доверял, среди необразованных, диких и несимпатичных ему людей. Правда, ради собственной пользы они должны были сдержать данное слово, так как не имели другого выбора, но кто мог угадать, что они придумают, на что решатся, в особенности когда над ними тяготела воля страшного атамана, которого они, очевидно, одновременно и боялись, и любили.
Он легко мог силой заставить их отдать ему девушку, тем более что такие случаи были не редкость. Так, в свое время товарищ несчастного Наливайки, Лобода, принудил Поплинскую отдать ему в жены ее воспитанницу, несмотря на то, что девушка эта была хорошего шляхетского рода и всей душой ненавидела его. А если правда, что говорили о несметных богатствах Богуна, то он заплатит им и за девушку, и за потерю Разлог.
«А потом что? Потом они насмешливо донесут мне, что их принудили к этому силой, а сами скроются куда-нибудь в литовские или мазовецкие пущи, где их не найдет и не накажет даже сам князь». При этой мысли Скшетуский дрожал, как в лихорадке, метался как волк на цепи, сожалея о данном княгине рыцарском слове, и не знал, что ему делать. Это был человек, не любящий покоряться обстоятельствам; в натуре его было много предприимчивости и энергии; он не ждал того, что пошлет ему судьба, но предпочитал сам справляться с нею и заставлять ее благоприятствовать себе, – поэтому ему было труднее, чем кому бы то ни было, сидеть в Лубнах сложа руки.
Он решил действовать. У него в услужении был мальчик лет шестнадцати, по имени Жендян, сын мелкого польского шляхтича, такой молодец на все руки, что за ним не угнался бы и взрослый. Его-то Скшетуский и решил послать к Елене, а вместе с тем и на разведку.
Был уже конец февраля. Дожди прекратились, март сулил хорошую погоду, а дороги немного подсохли.
Жендян собрался в путь. Скшетуский снабдил его письмом, бумагой, перьями и чернилами, приказав ему беречь все это пуще глаза, зная, что в Разлогах таких вещей не найти. Мальчику было приказано никому не говорить, кто послал его, делать вид, что он едет в Чигирин, и внимательно ко всему присматриваться, а главное – разведать о Богуне, где он и что делает. Жендян не заставил повторять приказаний: надвинув шапку набекрень и свистнув нагайкой, он уехал.
Для Скшетуского потянулись тяжелые дни ожидания. Чтобы убить время, он начал фехтовать с Володыевским, который был мастером этого дела.
Однажды в Лубнах случилось происшествие, из-за которого Скшетуский чуть было не поплатился здоровьем.
В один прекрасный день с цепи на княжеском дворе сорвался медведь, покусал двух конюхов, перепугал лошадей комиссара Хлебовского и, наконец, бросился на поручика, который в это время шел из цейхгауза к князю без сабли, только с небольшим кинжалом в руках Он, несомненно, погиб бы, если бы не Лонгин, который, увидев из цейхгауза, что делается, схватил свой меч и прибежал на помощь. Подбипента оказался достойным потомком предка Стовейки: он на глазах у всех одним взмахом разбил медведю голову. Сам князь видел этот подвиг из окна и тотчас же повел Лонгина в покои к княгине, где Ануся Барзобогатая так стреляла в него своими глазками, что на другой день он должен был идти на исповедь и три дня не показывался в замке, пока горячей молитвой не отогнал всякие искушения.
Прошло между тем десять дней, а Жендян не возвращался. Наш поручик так похудел от ожидания, что Ануся через посланных стала допытываться, что с ним такое, а Карбони, княжеский доктор, прописал ему какое-то лекарство от меланхолии. Но ему нужно было другое лекарство: он днем и ночью все думал о своей княжне и чувствовал все сильней и сильней, что в сердце его проникло не простое чувство, а сильная любовь, которая должна быть удовлетворена, иначе она разорвет его грудь, как слишком непрочный сосуд.
Легко можно представить себе его радость, когда однажды на рассвете к нему вошел Жендян, забрызганный грязью, измученный, исхудалый, но веселый и, судя по лицу, с хорошими вестями.
Поручик моментально вскочил с постели, подбежал к нему и, схватив за плечи, крикнул:
– Есть письмо?
– Есть. Вот оно.
Скшетуский схватил письмо и стал читать.
Он долго сомневался, привезет ли ему Жендян письмо, так как не был уверен, умеет ли Елена писать.
Украинские женщины вообще не отличались образованностью, а Елена к тому же росла в необразованной семье. Но, очевидно, еще отец научил ее этому искусству, так как она написала длинное письмо на четырех страницах. Бедняжка, правда, не умела красиво выражаться, но писала то, что подсказывало ее сердце.
«Я Вас никогда не забуду, скорее Вы забудете меня, – писала она, – я слышала, что между Вами бывают и легкомысленные. Но из того, что Вы нарочно послали за столько миль Вашего слугу, я вижу, что я мила Вам так же, как и Вы мне, за что я благодарю Вас всем сердцем. Не думайте, что мне не стыдно писать Вам о своей любви, но лучше сказать правду, чем солгать или скрыть то, что на сердце. Я расспрашивала Жендяна, что Вы делаете в Лубнах, о лубенских придворных обычаях, а когда он мне рассказал о красоте и ловкости тамошних барышень, то я с горя залилась слезами…»
Тут поручик прервал чтение и спросил Жендяна:
– Что ты там наговорил, дурак?
– Только хорошее, – ответил Жендян.
«…Потому что где же мне, простушке, равняться с ними, – читал дальше Скшетуский. – Но Ваш слуга сказал мне, что Вы даже ни на кого не хотите и смотреть…»
– Это ты хорошо сказал, – проговорил Скшетуский.
Жендян, правда, не знал, в чем дело, но сделал глубокомысленное лицо и значительно кашлянул.
Скшетуский продолжал читать дальше.
«…Я тотчас же утешилась и стала просить Бога, чтобы Он и долее сохранил в Вас те же чувства ко мне и благословил нас обоих… А я уж так стосковалась по Вас, точно по матери… Тяжело и грустно мне, сироте, когда я не с Вами… Бог видит, что сердце мое чисто, а простоту мою Вы должны мне простить…»
Далее прелестная княжна писала, что она вместе с теткой выедет в Лубны, как только дороги станут лучше, и что сама тетка спешит с отъездом, так как из Чигирина дошли слухи о каких-то казацкий волнениях; она ждет только возвращения князей, которые поехали на конскую ярмарку в Богуслав.
«Вы настоящий чародей, – писала княжна, – потому что умели очаровать даже тетку…»
Тут поручик усмехнулся, вспомнив, каким способом ему удалось очаровать княгиню. Письмо кончалось уверениями в постоянной, искренней любви, какую будущая жена должна питать к мужу. В каждом слове его видна была чистота сердца, и поручик по нескольку раз прочитывал это письмо с начала до конца, повторяя в душе: «Моя дорогая, пусть меня накажет Бог, если я когда-нибудь покину тебя!»
Затем он начал расспрашивать обо всем Жендяна. Сообразительный юноша подробно рассказал ему о своем путешествии. Приняли его ласково. Старая княгиня задавала ему много вопросов о Скшетуском и когда узнала, что он славный рыцарь и доверенный князя, а к тому же и богатый, то очень обрадовалась.
– Она спрашивала меня, – сказал Жендян, – всегда ли вы держите данное слово, а я ей ответил: «Княгиня! если бы поручик обещал мне валахского коня, на котором я приехал, то я знал бы, что он не минует меня».
– Ловок же ты! – ответил Скшетуский, – но уж если ты так ручался за меня, то бери его себе… Значит, ты ничего не скрывал, а прямо сказал, что это я послал тебя?
– Сказал… я видел, что можно было сказать: меня приняли тогда еще ласковее, в особенности барышня – такая красавица, что другой такой не найти. Когда она услышала, что я приехал от вас, то не знала, куда посадить меня, и если бы не пост, то я катался бы как сыр в масле. Читая ваше письмо, она от радости обливала его слезами.
Поручик от счастья не мог говорить; а несколько минут спустя спросил:
– А о Богуне ты ничего не узнал?
– Мне неловко было узнавать про него у княгини или у княжны; я разузнал все от старого татарина Чеглы, который, хотя и нехристь, но верный слуга княжны. Он сказал, что сначала все они очень сердились на вас, но когда узнали, что слухи о богатстве Богуна – одни сказки, то успокоились.
– Как же они узнали об этом?
– Да это вот как было: у княгини Выли счеты со Сивинскими, по которым она обязалась платить; когда пришел срок, обратились к Богуну: «Займи». А он сказал, что из турецкого добра у него еще есть кое-что, но денег нет. все, что было, истратил. Как только они услышали это, сейчас же переменились.
– Что и говорить! Ты хорошо все исполнил.
– Если б я узнал про одно, а про другое ничего, то вы могли бы сказать: «Коня я тебе дам, но только без седла». Но какой уж это конь без седла!
– Ну, ну! Бери уж и седло.
– Покорно благодарю! Вот они и спровадили Богуна в Переяславль, а я когда узнал об этом, то подумал: отчего бы и мне не поехать в Переяславль? Если вы будете мною довольны, то я скорее надену мундир…
– Скоро наденешь. Так ты был и в Переяславле?
– Был, но Богуна там не нашел. Старый полковник Лобода болен. Говорят, что после него полковником будет Богун. Только там творится что-то странное. В полку осталась какая-нибудь горсть казаков, остальные, говорят, ушли за Богуном или же убежали в Сечь, – там, наверное, готовится бунт. Я хотел во что бы то ни стало узнать что-нибудь о Богуне, но мне только и могли сказать, что он переправился на русский берег[2]. «Ну, – подумал я, – если так, то наша барышня от него в безопасности», – и вернулся.
– Отлично все исполнил. А никаких приключений не было в дороге?
– Нет… Только мне страшно хочется есть.
Жендян вышел, а поручик, оставшись один, снова стал перечитывать письмо Елены и прижимать его к губам, хотя буквы в нем не были так красивы, как ручка, писавшая их.
Надежда снова воскресла в его сердце, и он подумал: «Дороги скоро подсохнут, лишь бы только Бог дал хорошую погоду. Курцевичи, узнав, что Богун голыш, теперь, наверное, не изменят мне. Отдам им Разлоги и лучше прибавлю еще своего – лишь бы только мне достать свою дорогую звездочку…»
И, одевшись, он с веселым лицом и счастливым сердцем пошел в часовню, чтобы поблагодарить Бога за хорошую весть.
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке