Редактор Хелен Лимонова

ISBN 978-5-4498-3070-8 (т. 3)

ISBN 978-5-4498-3071-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Юрий Табачников

Предновогодняя ночь
Мистическая история

Я проснулся от того, что кто-то теребил меня за руку. В комнате никого не было. Ужас сковывал меня. Дикий, неосознанный крик рвался из груди и никак не мог вырваться наружу. Чья-то тёплая рука прошлась по волосам, остановилась на пылающем лбу.

– Ну, чего испужался? – раздался тихий с хрипотцой голос.

Я робко открыл глаза. У моей кровати сидел бодренький старичок с хитрыми искорками в глазах и улыбался. Драгоценностей у меня не было. Так что на этот счёт я мог быть спокоен. Мои новые из бутика джинсы были ему явно не по размеру, да и ни к чему. И я слегка успокоился под его не агрессивным, с прищуром, взглядом.

– В… Вы кто? – наконец выдавил я.

– Хозяин я тутошний. Домушником по-вашему кличут. Чего напрягся? Я вообще тихий. Управдом по-вашему. Домовым ещё кличут.

Я задрожал как осиновый лист, хотя почему-то возникли ассоциации именно с колом. Который… которым… Может, я свихнулся? Работы в предновогодний период было много.

– Ты не шебушись, не шебушись, – успокаивал он меня. – Я не это, не галлюцинация. НТР принимаю и кое-какую литературку почитываю. По ночам, правда, – вот зреньице и пошаливает малость. Я тебя сначала за старую деву из тринадцатой квартиры принял. Я её иногда посещаю. Ну, это как, значит, дух святой. Пошалить немного хочется. Ты уж извини, ежели что не так, когда я тебя по голове погладил.

Тут я припомнил, что книги, оставленные для чтива на ночь, к утру оказывались не на своих местах, а компьютер по непонятной причине открывался на эротических сайтах. И теперь попытался связать эти странные факты.

– Хреново тебе, знаю. Умаялся, – сочувственно закивал головой домовой. – Люб ты мне. Обычай блюдёшь. Кошечку держишь.

Он посмотрел на свёрнутого калачом «жлоба», так звали моего кота.

– А другие повышвыривали. Вонища им, видишь ли, мешает. Песок чаще менять нужно. Ты уж извини, побеспокоил, поговорить хочется. Домик наш сносят. Так что бомжевать пойду. Нашего брата сейчас бездомного много. Некоторые балуют, под привидения работают, или этих, ну… полтергейстов. Да… Но это молодняк. Которым и пятисот нет. А нам бы… Ты выпить хочешь?

Я сидел в кровати и тупо смотрел на неожиданного ночного гостя.

– Вообще-то пить плохо, – изрёк он. – Да уж ноет больно.

– У меня нет. Я к другу всё отнёс. У него Новый год встречаем.

– Да знаю я. Я к Савичу слетаю. У него за шкафом от жены спрятано. Я мигом.

Домовой растворился в стене, затем высунул озабоченную физиономию:

– Ты это, денежку дай. Он за бесплатно не хочет, а воровать вроде неудобно.

– Так дал бы ему.

– Так у меня деньги-то мистические, – сконфуженно прохрипел домовой. – Я ему так и сказал; он мне: «Я тебя, зелёный змий, с твоей мистикой так расфрантычу, что и полицию звать не придётся». Ты уж, мил человек, денежку мирскую-то дай.

Я потянулся к брюкам и, вынув измятые бумажки, отдал собеседнику.

– Я мигом, – подмигнул он мне шалым глазом.

Через пару минут он действительно явился с бидоном, в котором что-то противно пахло.

– Вот, раздобыл, – радостно сообщил он.

– Слушайте, а как это вы сквозь стены? – робко поинтересовался я.

– А, – махнул лохматой лапой домовой, – сызмальства обучен.

– Так значит, вы всё, что в доме делается, видите?

– Точно, – домовой ноздрями блаженно втягивал омерзительный запах, идущий из бидона.

Любопытство разобрало меня.

– Слушайте, а что сосед справа от меня сейчас делает?

– А, этот… – домовой отхлебнул. – Ох, амброзия. Этот-то думает, куда левые бабки прятать от налоговой. Всё равно посадют.

– А слева?

Домовой плутовато прищурился.

– Семейную жизнь не обсуждаю. Профессиональная этика. Пить будешь?

Я содрогнулся.

– Лучше закурю.

– Валяй. Эх, – опять запричитал он, – сносить будут. Разбежитесь вы все, сироточки мои, – прогнусавил он, отхлёбывая из бидона изрядный глоток. – Ты бы вот из 25-й врача пригласил с нами посидеть. Не спит он, ёлку наряжает. Уже пять игрушек разбил. Психиатр. Прощальные ведь посиделки устраиваю. Я его, правда, раз чуть до хи-хи не довёл. Чтоб меня мистикой не обзывал. Но кто старое помянет… Но я думаю, он зла не помнит. Поспорили бы насчёт мистики. Сходи за ним, а?

– Неудобно. Ночь всё же. Что он подумает?

– Ты уж старика уважь, сердечный. Сиротой ведь остаюсь. Беспризорным по свету скитаться… – гнусаво затянул он.

– Ладно, – проклиная себя, что вечно попадаю в истории из-за своей мягкотелости, я надел джинсы и вышел из квартиры.

Дзинь! В вымершем подъезде оглушительно рявкнул звонок. Щёлкнул замок. Сквозь массивную дверную цепочку на меня испуганно моргало лицо психиатра Льва Борисовича. Наконец он меня узнал.

– Вам чего, любезный?

– Извините, что в такое время… Дело, видите ли, в том…

– Ну-с?

– Вы только не удивляйтесь. У меня в квартире сидит домовой и… выпить с вами хочет.

– Так, – врач подозрительно посмотрел на меня. – Много пили?

– Да я вообще не пью… почти.

– Да? – как-то неопределённо протянул он. – Ладно, завтра зайдите ко мне в поликлинику вне очереди. Всё?

– Но он хочет…

– И его с собой возьмите. Может, вам седуксенчик дать?

Я попятился к своей двери. Домовой допивал бражку и плаксивым голосом напевал: «По приютам я с детства скитался».

– Что, не идёт? – спросил он, увидев меня. – Не уважает. А я тебя, сердешный, уважаю. Хош, поцелую?

– Нет, спасибо, – поспешно сказал я.

– Ну вот, идтить мне надо. Ты-то меня вспоминай. Да, чуть не забыл. Кота-то своего с собой возьми. Через него и я, возможно, у тебя поселюсь. А то напоследок я тебе нервишки пощекочу. Или Ваське-вампиру скажу, чтобы напужал. Ну, покедова, – шатаясь, произнёс он.

И тут я вспомнил, что надо бы спросить, как учили слухи: «К добру или ко злу?» Домовой уже наполовину скрылся в стене.

– Постой! – выкрикнул я. – К добру или ко злу?

– К добру, дурачок. Новый год на носу, да и в новый дом въезжать скоро будешь.

Сказал и исчез сквозь стену.

Елена Коган

«Вечер тихо крадется…»

 
Вечер тихо крадется
в дом ко мне. Я окошко
оставляю открытым
долгожданному гостю.
 
 
Он заходит неслышно,
словно черная кошка,
насыпает мне звезды
в кофе щедрою горстью.
 
 
Он садится напротив,
и загадочно смотрит
мне в раскрытое сердце,
и на гуще гадает,
 
 
что со мною случится
этой сказочной ночью,
сам волшебное зелье
в чашку мне подливает.
 
 
Я от этого зелья
стану нежно-прозрачной,
и почти невесомой,
и беспечно счастливой.
 
 
Розмариновым ветром
он сорвет меня с места,
повлечет за собою,
наблюдая ревниво,
 
 
чтоб нескромные взгляды
мимолетных прохожих
не мешали мне плавать
по вечернему небу…
 
 
А под утро вернусь
одинокой совою
от безумной свободы
к насущному хлебу.
 

«Я не могу дышать …»

 
Я не могу дышать —
мне нужен воздух,
очищенный от радужных иллюзий.
 
 
Я слышать не могу —
гремит мне в уши
военный клич непрошеных дискуссий.
 
 
Мне чувствовать невмочь —
так давят сердцу
стандарты рамок из чужих примеров.
 
 
Я видеть не могу —
мне застит небо
чужая боль немыслимых размеров.
 
 
Устали руки
опускаться от бессилья,
когда не можешь, вместе с состраданьем,
 
 
подать просящему
любви и уваженья,
а вместе с тем, простого подаянья.
 
 
Я не могу ходить —
натерли ноги
напрасные усилья и старанья.
 
 
Немеет разум
от одной лишь мысли,
что не объять мне необъятного познанья.
 
 
И мечется душа
усталой птицей,
не зная, где присесть и отдохнуть,
 
 
Она больна,
ей по ночам не спится,
утерян ею самый верный путь
 
 
к  Источнику покоя и порядка.
Гляжу сквозь слезы,
подводя итог:
 
 
ведь, если я —
вершина Мирозданья,
то кто подножие его? Помилуй Бог!
 

SOS!

 
Встречало утро серостью небес.
На этом фоне рыжими мазками
размазал ветер волосы и влез
ей под одежду мокрыми руками.
 
 
То обнимал ее колени, как  хмельной,
подолом платья, что сорвать пытался,
то бил наотмашь по лицу, то, как  шальной
взбешенный старый пес, за нею мчался,
 
 
лизал ей руку  мокрым языком
прилипшего  осеннего листочка.
А по асфальту звонко каблучком —
три точки, три тире, еще три точки.
 
 
И от кого спасения она
с утра искала, боль превозмогая?
Бледна и одинока, как луна,
ее Душа, и изгнана из Рая
за то, что сочный плод добра и зла
сама сорвать посмела и отведать
ему дала. Не сразу поняла,
каким открыла нынче двери бедам.
 
 
И Ева, и Пандора – две в одном
объединились в образе фатально,
как ящик – жизнь перевернув вверх дном,
лишилась и надежды моментально.
 
 
И разглядев при девственном рассвете
своих поступков необдуманных чреду,
решила, что одна она в ответе,
за в мир их принесенную беду.
 
 
А потому, достойна наказанья.
Сама себе безжалостный судья.
Себя сама отправила в изгнанье,
ни слова в оправданье не найдя,
 
 
приговорив себя навечно к непрощенью.
Шалаш и милого оставила в Раю,
чтоб не обречь на вечные мученья,
шепнув ему: «За все благодарю»…
 
 
Он не проснулся, сон его был светел,
и светом этим для него она была…
А поутру он сразу не приметил
на стуле два оставленных крыла.
 

Анна Фуксон

Новигод в израильском колледже

Долго и трудно я привыкала к своим новым студентам. Меня поражали их раскованность, открытость, их способность прервать меня посередине фразы, задать любой вопрос, даже самый личный. Между нами не было никаких барьеров. Да и о каких барьерах могла идти речь, если они обращались ко мне «Анна» и на «ты»? В лучшем случае я могла услышать от них обращение «мора» – учительница. Поначалу меня это задевало, Даже не задевало, а привлекало внимание, но постепенно я привыкла, ведь их бесцеремонность не означала презрения ко мне – это была общепринятая форма обращения к преподавателю. А с другой стороны, меня радовало, что мы общаемся на равных, они смотрят на меня, не отводя взгляда, изучают меня так же, как изучаю их и я. Так я надеялась.

Что уж говорить о самих студентах и их привыкании ко мне? Перед ними стояло неведомое существо в непривычной для израильского глаза одежде, с тяжелым для их уха акцентом на иврите, с британским английским произношением. А они преклонялись перед американским английским, с рокочущим RRR! И это существо обучало их пониманию прочитанного – именно на английском языке! Темы их вопросов ко мне были так разнообразны, что не было смысла заранее готовиться к их граду – он сыпался на меня непрерывно. Единственной моей домашней заготовкой был огромный научный текст, который я досконально изучала дома, обложившись толстенными словарями. Разумеется, я изучала не только сам текст и незнакомые лексические единицы. Мой пассивный запас слов был очень велик. За годы учебы в Ленинградском университете, преподавания в вузах и особенно работы над литературоведческой диссертацией я прочитала столько англоязычных томов, что мне было легко справляться со статьями. Но их даже близко нельзя было поставить рядом с теми коротенькими текстами, которые мы преподавали в Ленинграде. Самым главным было то, что в этих статьях выражалась новая западная философия, от которой моя бедная голова шла кругом. Вот эту-то философию я и усваивала или, скорее, заглатывала бешеными темпами. Но об этом мои студенты не догадывались.

Однако мою добросовестность при подготовке к урокам они были вынуждены признать. Поругивая мое «русское» происхождение, они мне же и ябедничали на других преподавателей. Особенно доставалось одному бывшему американцу из соседней аудитории, который регулярно опаздывал на урок и не готовился к занятиям. Рассказывали, что, войдя в класс, он открывал свой бездонный портфель, извлекал из него учебник, долго листал его в поисках подходящего текста, а потом велел им читать его самостоятельно до конца урока. Заняв студентов, он садился на стол, съедал огромный длинный сэндвич и после этого закуривал. Отдавая должное некоторым моим преимуществам перед соседом, мои студенты делали все, чтобы я не зазнавалась, и преподносили мне свою похвалу в стертой форме: «Ты хоть и русская, но…»

Надо отдать должное другим преподавателям, которые приходили на занятия вовремя, отлично готовились к ним, от рождения обладали американским произношением или, на худой конец, местным, израильским. Они любили опекать меня, поправлять мои разговорные «ошибки», критиковать мою излишне европейскую одежду и проявлять всяческую заботу старшего о младшем по рангу.

Ближе к Новому 1995 году я почувствовала и в своей студенческой группе, и в преподавательской среде возрастающий интерес к теме Сильвестра. Имя Сильвестр было мне незнакомо, но мои студенты все явственнее давали мне понять, что празднование дня Сильвестра завезли в Израиль «русские». Я начала спрашивать своих родных и друзей об этом самом Сильвестре, но ни у кого из них не было о нем ни малейшего представления. А личных компьютеров в ту раннюю пору нашего «олимства»¹ у них тоже не наблюдалось. Наконец, кто-то из самых продвинутых родственников догадался поискать это имя в своем рабочем компьютере. И вот что он узнал.

Сам Сильвестр Первый, согласно легенде, оказался Папой Римским, который в 314 году нашей эры поймал ветхозаветное чудовище – змея Левиафана. Этим самым он оказал человечеству большую услугу – спустя семь веков этот страшный зверь должен был вырваться на волю и уничтожить мир. И только благодаря Папе Сильвестру Первому эта трагедия не произошла. Когда Папа умер, 31 декабря 335 года, благодарное человечество начало почитать этот день как день Святого Сильвестра. Тем не менее, это красивое, но чужое название обошло стороной православных христиан и всех евреев. Выяснилось, что празднование Сильвестра было католическим обычаем. Но такая уж была каша в головах моих бедных студентов. В моей же «пост-совковой» голове на эту тему был просто вакуум. И это было стыдно.

Надо сказать, что и до приезда в Израиль и, конечно, находясь в самой Стране, я себя всесторонне развивала. В России я изучала иврит и еврейские науки. В Израиле я ходила на всевозможные курсы повышения квалификации и изучала на иврите все, что могли знать мои студенты с младенческого возраста: песни, музыку, историю, израильскую литературу. Для себя лично, для души, я изучала иудаизм.

Я, конечно, рассказала им и о Сильвестре, и об истинном обычае празднования Нового Года в России. Труднее всего было объяснить, что в России мы не праздновали Рождество – ни католическое, ни православное, а Новый Год для нас не был религиозным праздником. Мы празднуем приход Нового Года, с которым связаны новые надежды, мечты о здоровье, о счастье. Мы так и говорим друг другу: «С Новым Годом, с новым счастьем!» Ведь все мы, все страны мира, вступаем в следующий год, включая и израильтян, хотя у нас, у евреев, есть свое летосчисление. Мне казалось, что взаимопонимание было достигнуто. Но в каждой новой группе, в каждом новом учебном году, раздавался все тот же вопрос: «Анна, ты празднуешь Сильвестр?» Кто когда-нибудь работал в школе или другом учебном заведении, знает об этой ежегодной душевной травме преподавателя. Ты, казалось бы, уже все объяснил, но приходят новые ученики, и им надо снова объяснить: нет, я не католичка, я не поклоняюсь Сильвестру, и все, кто приехали оттуда, даже знать не знали, кто он такой, этот ваш Сильвестр, пока не прочитали в Интернете.

А однажды я услышала удививший меня вопрос: «Хевре