Переводчики Алекс Керви, Наталья Нарциссова

Редактор Наталья Нарциссова

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректоры М. Савина, М. Миловидова

Компьютерная верстка А. Фоминов

Дизайн обложки Ю. Буга

© Hunter S. Thompson, 1973

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2015

Все права защищены. Произведение предназначено исключительно для частного использования. Никакая часть электронного экземпляра данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для публичного или коллективного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. За нарушение авторских прав законодательством предусмотрена выплата компенсации правообладателя в размере до 5 млн. рублей (ст. 49 ЗОАП), а также уголовная ответственность в виде лишения свободы на срок до 6 лет (ст. 146 УК РФ).

* * *

Сэнди, которая выдержала почти год мрачной ссылки в Вашингтоне, округ Колумбия, пока писалась эта книга.

ХСТ

Между идеей и повседневностью… падает тень.

Т. С. Элиот

От автора

Над Сан-Франциско встает рассвет: cейчас 6:09 утра. Я слышу первые автобусы под окном моей гостиницы «Сил Рок Инн», здесь, на дальнем конце Джиари-стрит: это конечная остановка автобусного маршрута и конец всего, западный край Америки. От своего стола я вижу в сером утреннем свете темный зубчатый горб Тюленьих скал, возвышающихся над океаном. Почти всю ночь оттуда доносился лай пары сотен морских львов. Отдыхать в этом месте с открытым окном – то же самое, что жить рядом с собачьим питомником. Вчера вечером у нас в комнате оказался огромный параноидальный пудель, и, когда морские львы начали тявкать, эта тупая скотина совершенно слетела с катушек – скуля и визжа, пес носился по номеру, как курица, услышавшая вой волков за окном, прыгал по кроватям, раскидал по полу гранки моей книги, сбросил трубку с телефона, опрокинул бутылки джина и разметал стопки тщательно подобранных фотографий президентской кампании… Справа от печатной машинки, на полу между кроватями, я вижу фото 8 × 10 Фрэнка Манкевича, орущего что-то в телефон на съезде Демократической партии в Майами. Но этот снимок уже никогда не будет опубликован, потому что проклятый пес проделал своими когтями пять больших дыр прямо в груди Фрэнка.

Эта собака больше не войдет в мою комнату. Ее привел редактор, который часов шесть назад ушел с 13 готовыми главами – результатом 55 часов беспрерывного, без еды и сна, сверхскоростного редактирования. Однако иначе было нельзя. Со мной трудно иметь дело, когда речь заходит о сроках. Я приехал в Сан-Франциско, чтобы собрать эту книгу воедино, и они предоставили мне для работы каморку в центре города, в редакции журнала Rolling Stone… Но я испытываю непреодолимое отвращение к работе в редакциях, и, после того как я не показывался там в течение трех или четырех дней, руководство решилоcь на единственно верный шаг: переместило мое рабочее место сюда, в гостиницу «Сил Рок Инн».

Дня три назад они без предупреждения нарисовались у моей двери и загрузили в комнату килограмм 20 припасов: два ящика мексиканского пива, четыре литра джина, дюжину грейпфрутов и такое количество стимуляторов, что их хватило бы, чтобы изменить результаты шести Суперкубков. Также там были большая пишущая машинка «Селектрик», две пачки бумаги, связка дубовых дров и три магнитофона – на случай, если дело дойдет до того, что мне придется надиктовывать текст.

Мы подошли к этой точке где-то на 33-й час, когда у меня наступил писательский ступор и я начал диктовать большие куски книги в микрофон – расхаживая по комнате, привязанный к пятиметровому шнуру, и говоря все, что придет в голову. Когда пленка заканчивалась, редактор вырывал ее из магнитофона и бросал в сумку… И каждые 12 часов или около того приходил курьер, чтобы забрать записанное и отвезти в редакцию, где кто-то – не знаю, кто – расшифровывал запись, перепечатывал ее и отправлял прямо в типографию в Рино.

Это явно удобный способ заканчивать работу, потому что таким образом была написана вся оставшаяся часть книги. С декабря 1971-го по январь 1973-го – в барах аэропортов, ночных кафешках и тоскливых гостиничных номерах по всей стране – в этой нестройной сумбурной саге едва ли есть абзац, который не был бы написан в последнюю минуту, в неистовстве и с зубовным скрежетом. Мне никогда не хватало времени. Каждый срок был критическим. Вокруг меня было полно опытных профессионалов, журналистов, которым приходилось сдавать работу куда чаще, чем мне, но я никогда не мог следовать их примеру. Например, Билл Грейдер из Washington Post или Джим Нотон из New York Times должны были выдавать на-гора длинные и подробные репортажи каждый день, в то время как у меня дедлайн наступал раз в две недели, но ни тот ни другой, казалось, никогда не спешили и еще время от времени утешали меня и сочувствовали, что мне приходится работать под таким давлением.

Любой психоаналитик, получающий 100 долларов в час, мог бы, вероятно, за какие-то 13–14 сеансов разъяснить мне, в чем моя проблема, но у меня нет на это времени. Без сомнения, с этим глубинным дефектом личности надо что-то делать, хотя, может, проблема в каких-нибудь кровеносных сосудах, ведущих к шишковидной железе… А возможно, это что-то вроде того инстинкта, который заставляет зайца ждать до последней секунды, а потом бросаться через дорогу прямо перед несущимся автомобилем.

Люди, думающие, что что-то понимают в зайцах, скажут вам: ими движут страх, глупость и безумие. Но я провел много времени в заячьем краю и знаю, что большинство из них ведут довольно скучную жизнь. Им просто осточертевает есть, трахаться, спать и время от времени прыгать вокруг кустов… Неудивительно, что некоторых из них вдруг тянет на острые ощущения. Должно быть, они ощущают мощный выброс адреналина, когда сидят, сжавшись в комочек, на обочине дороги и ждут приближения слепящих фар, чтобы в последний момент рвануть из кустов и в доли секунды перемахнуть через дорогу всего в нескольких сантиметрах от несущихся на них колес.

Почему бы и нет? Все, что вызывает выброс адреналина, мощный, как разряд в 440 вольт, полученный в медной ванне, развивает быстроту реакции и очищает сосуды от холестерина… Но перебор с адреналином губителен для нервной системы, как и перебор с электрошоковой терапией для мозга: в конце концов, вы становитесь адреналиновым наркоманом.

Если зайца беспрестанно тянет перебегать дорогу, то это всего лишь вопрос времени, когда его раздавят в лепешку. А когда журналист превращается в наркомана от политики, он рано или поздно начинает нести околесицу и писать что-то невразумительное о том, что только Человек, Который Был Там, может это понять.

Некоторые эпизоды книги не поймет никто, кроме тех, кто принимал во всем этом участие. У политики есть собственный язык, и зачастую он настолько сложен, что больше похож на шифр. Поэтому главный секрет политической журналистики заключается в умении перевести все это на нормальный язык, т. е. придать смысл всей той бредятине, которую будут скидывать вам даже ваши друзья, и при этом не перекрыть себе доступ к информации, благодаря которому вы можете работать. В этом смысле освещение президентской кампании мало чем отличается от освещения деятельности новоизбранного окружного прокурора, который сделал предвыборное обещание «расправиться с организованной преступностью». В обоих случаях вы обретаете нежданных друзей по обе стороны и, для того чтобы защитить их – и сохранить в качестве источников информации, – должны либо не упоминать, откуда вы что-то узнали, либо просто держать свои знания при себе.

Это был один из тех барьеров, которые я попытался обойти, когда переехал в Вашингтон и начал освещать президентскую кампанию 1972 года. Вначале я считал, что такого понятия, как «не для печати», не существует. Главная причина несостоятельности и ущербности политической журналистики в Америке кроется в том, что «за закрытыми дверями» между политиками и журналистами неизбежно возникают личные отношения – в Вашингтоне или где-либо еще, где они вынуждены общаться ежедневно. Если профессиональные противники могут в считаные часы стать приятелями-собутыльниками, то они перестают обращать внимание на «небольшие нарушения» правил и ни одна из сторон не воспринимает их всерьез. А в тех редких случаях, когда эти «небольшие нарушения» вдруг становятся большими, и те и другие впадают в панику.

Классическим примером этого синдрома стало «дело Иглтона». Половина политических журналистов в Сент-Луисе и по крайней мере дюжина в пресс-корпусе Вашингтона знали Иглтона как пьяницу с целым букетом психических расстройств, но никто из них никогда не писал об этом, а те немногие, кто позволял себе сказать что-то в частном разговоре, мигом заткнулись, стоило сотрудникам Макговерна начать наводить справки в тот роковой четверг в Майами. Ведь любой вашингтонский политический репортер, который лишает сенатора шансов стать вице-президентом, может сразу начинать искать другие темы для освещения, потому что на Капитолийском холме его имя будет смешано с грязью.

Когда я отправился в Вашингтон, то был полон решимости избежать этой ловушки. В отличие от большинства корреспондентов, я мог позволить себе сжигать за собой мосты, потому что мне предстояло проработать там всего год и последнее, что меня заботило, это установление долгосрочных связей на Капитолийском холме. Я поехал туда по двум причинам: во-первых, чтобы узнать как можно больше о механизме и сущности президентской кампании, а во-вторых, чтобы написать об этом так же, как я пишу обо всем остальном – как можно ближе к правде, и к черту последствия!

Это была прекрасная идея, и, как мне теперь кажется, это сработало, но, оглядываясь назад, я вижу за этим бескомпромиссным подходом две серьезные проблемы. Наиболее очевидная и наименее серьезная из них заключалась в том, что даже те немногие люди, которых я рассматривал как своих друзей в Вашингтоне, считали меня ходячей бомбой. Некоторые не хотели даже выпивать со мной, опасаясь, что у них развяжутся языки и они сболтнут лишнее, а через две недели все ими сказанное появится на прилавках газетных киосков. Другая, более сложная проблема была связана с моей естественной и нескрываемой симпатией к кандидатуре Макговерна – хотя поначалу, когда Джордж был безнадежным аутсайдером, это не было проблемой, потому что его сотрудники не видели никакого вреда в том, чтобы пооткровенничать с любым журналистом, проявлявшим доброжелательность и интерес. Но, когда он чудесным образом стал лидером предвыборной гонки, я оказался в крайне неудобном положении. Те, с кем я завел дружбу раньше, когда выдвижение Макговерна на пост кандидата в президенты от Демократической партии казалось почти столь же странной идеей, как и освещение президентской кампании постоянным корреспондентом журнала Rolling Stone, из горстки безнадежных идеалистов, с которыми я общался по сугубо личным причинам, вдруг превратились в ключевые фигуры стремительно ширящегося движения, представляющего человека, который, как казалось, мог не только победить во внутрипартийной гонке, но и вышибить из Белого дома Никсона.

Успех Макговерна на предварительных выборах здорово повлиял на мои отношения с людьми, которые руководили его кампанией, особенно с теми из них, кто знал меня достаточно хорошо и чувствовал, что мое презрение к освященным веками двойным стандартам политической журналистики не вполне совместимо с большой политической игрой, в которую вступил Джордж. И их опасения только усилились, когда выяснилось, что политическую колонку в Rolling Stone читают не только торчки, анархисты и маргиналы. Вскоре после впечатляющей победы Макговерна на предварительных выборах в Висконсине заклятый рупор истеблишмента Стюарт Олсоп снизошел со своей колокольни, процитировав некоторые из моих наиболее ядовитых высказываний о Маски и Хамфри в своей колонке в Newsweek, повысив меня до вполне респектабельного уровня.

После этого все изменилось. К тому времени, когда кампания Макговерна докатилась до Калифорнии, все уже пребывали в состоянии адской напряженности. С самого верха были спущены распоряжения, обязывающие штатных сотрудников остерегаться прессы. Исключение было сделано только для репортеров, известных уважительным отношением к тому, что говорится «конфиденциально», но я под это определение не подходил.

Ну и хватит об этом. Главное, что я хотел сказать – прежде чем отвлекся на зайцев, – то, что все в этой книге, кроме примечаний, было написано под давлением сроков, в последнюю минуту, в ураганном вихре кампании, запутанной и непредсказуемой настолько, что даже сами ее участники порой не понимали, что происходит.

Прежде я никогда не освещал президентских кампаний, но, едва оказался втянут в эту, как сразу же подсел на нее настолько, что начал делать ставки на исход каждых предварительных выборов. И благодаря сочетанию агрессивного невежества с врожденным стремлением поиздеваться над расхожим мнением мне удалось выиграть все, кроме двух, из 50 или 60 ставок, сделанных в период с февраля по ноябрь. Мой первый проигрыш случился в Нью-Гэмпшире, где я чувствовал себя виноватым, потому что развел одного из сотрудников штаба Макговерна, который поставил на то, что Джордж получит больше 35 процентов голосов. Я проиграл, потому что Джордж финишировал с 37,5 процента. Но с того момента я беспрестанно выигрывал – вплоть до 7 ноября, когда совершил роковую ошибку, положившись на чувства, а не на инстинкт.

Результат был убийственным, ну и что, черт возьми? Я облажался, как и множество других людей, которые должны были знать больше, чем я, и поскольку я не изменил ровным счетом ничего в этой груде черновых отрывков, написанных мною во время кампании, то не вижу никаких оснований для того, чтобы дать другой финальный прогноз. А начни я сейчас что-то переписывать, это разрушило бы основную концепцию книги, которая – помимо отчаянного плана издателя продать ее в таком количестве экземпляров, чтобы покрыть сделанные мною за эти 12 безумных месяцев фантастические расходы – заключалась в том, чтобы, связав все воедино, зафиксировать, как проходила эта невероятно изменчивая президентская кампания: все как было, репортаж из самого сердца урагана, и нет другого способа сделать это, кроме как отказаться от роскоши делать выводы задним числом.

Так что это скорее пристрастный дневник, нежели документальное свидетельство или продуманный анализ президентской кампании 1972 года. То, что вы прочтете здесь, ничем не отличается от того, что я писал по ходу избирательной кампании в полуночные часы на взятых напрокат пишущих машинках во всех этих бардачных гостиничных номерах – и в «Вэйфеарер Инн» в пригороде Манчестера, и в «Нейл Хаусе» в Коламбусе, и в «Уилшир Хайят Хаусе» в Лос-Анджелесе, и в «Фонтенбло» в Майами – в марте, мае и июле, когда выдергивал из пишущей машинки страницу и отправлял ее в пластиковую пасть этого чертова телетайпа какому-то укуренному уроду в лице редактора новостного отдела Rolling Stone в Сан-Франциско.

То, что я хотел бы представить здесь, – это своего рода кинопленка, на которой кампания показана такой, какой она была в то время