Essays in Understanding, 1930–1954. Formation, Exile, and Totalitarianism

© 1954, 1953, 1950, 1946, 1945, 1944 by The Literary Trust of Hannah Arendt Bluecher

© Издательство Института Гайдара, 2018

Арендт-лиса

Обычно, если кто-то вспоминает Исайю Берлина в контексте политической теории XX в., то в связи с его знаменитым эссе «Два понимания свободы», в котором высказана и без того хорошо знакомая идея о негативной и позитивной свободах^[1]. Идею, ранее сформулированную Бенжаменом Констаном, Берлин выразил так ясно и в то же время безапелляционно, что закрепился в пантеоне самых важных авторов прошлого столетия навсегда^[2]. Но хорошо известно, что Берлин был также и историком социально-политической мысли, в том числе русской. В одном из своих эссе, посвященных взглядам Толстого на историю, он предложил весьма привлекательную метафору – классифицировать всех выдающихся мыслителей в соответствии с двумя типами – ежа и лисы. Хотя саму идею двух конкурирующих животных он позаимствовал у древних греков, в частности поэта Архилоха, заставить аналогию «работать» придумал именно Берлин^[3].

Если следовать логике высказывания Архилоха, с точки зрения Берлина, все философы, писатели или те, кто претендует ими быть, так или иначе, скорее либо еж, либо лиса. Еж знает один большой и самый главный секрет, в то время как лиса знает лишь много секретов помельче. Иными словами, кто-то занимается одной темой всю жизнь, другие – исследуют самые разные предметы. Если принимать во внимание все символические импликации этой метафоры (в том числе из русских сказок, где лиса безрезультатно пытается ежа съесть, будучи им одурачена), образ лисы выглядит менее привлекательным, нежели образ ежа, на что Берлин, разумеется, не указал. Добавим к этому также, что один из наиболее известных журналов, посвященных критическому осмыслению современной культуры, называется The Hedgehog Review, что по-русски будет звучать как «Ежиное обозрение». Как видно, ученым и интеллектуалам хотелось бы знать пусть и один, но большой секрет, чем довольствоваться малым: многопрофильного журнала «Лисье обозрение», посвященного всему на свете, до сих пор не создано.

Мне бы хотелось сказать слово в защиту лис. Как мы помним, одно из самых маленьких по объему и в то же время захватывающих эссе Ханны Арендт, вошедшее в книгу, которую вы держите в руках, называется «Хайдеггер-лис»^[4]. Здесь не так важно, что хотела сказать про Хайдеггера Арендт, имеет значение лишь то, что она использовала именно образ лиса – лишенного хитрости, но так или иначе заманившего многих в свою ловушку, «самую красивую ловушку в мире». Как видно, даже самые бесхитростные лисы на поверку оказываются весьма коварными. Вопрос о том, кем бы оказался Хайдеггер в аналогии Берлина, оставим открытым. Однако вот какой вопрос нуждается в однозначном ответе: кто в таком случае сама Ханна Арендт?

Прежде, чем ответить на этот вопрос, нужно сказать кое-что еще. В яркой главе истории политической философии лис имеет гендерную ориентацию. Так, Макиавелли советует новому государю совмещать в себе качества двух зверей – льва и лисы. Одна из самых оригинальных интерпретаторов творчества Макиавелли Ханна Питкин, у которой есть книга и про Ханну Арендт^[5], считает, что для философа лев имеет второстепенное значение, в отличие от лиса. Лис-мужчина появляется во французской сатире XII в. Этого лиса зовут Ренар, и он всегда способен обыграть грубого и свирепого волка Изенгрима. Ренар умен, ловок и циничен, он всегда может предугадать опасность и выйти из сложного положения. С точки зрения Питкин, лис-политик возникает в самое неспокойное для государства время: это такой деятель, который необходим для того, чтобы преодолеть политический кризис^[6].

Теперь мы можем ответить на вопрос, поставленный выше. Разумеется, Арендт – самая настоящая лиса. Несмотря на то, что сама она позаботилась о том, чтобы упрочить гендерную спецификацию лиса в тексте о Хайдеггере, возможно, Арендт подпадает под то же самое определение. Во-первых, как и у Макиавелли, Арендт писала в самые сложные для человечества времена. И точно так же она могла увидеть многое наперед (о чем мы поговорим впоследствии). Во-вторых, Арендт в самом деле знала много секретов. Но это отнюдь на означает, что Арендт-лиса хуже мыслителей-ежей. И вот почему.

Очевидно, в плане паблисити – будь то гуманитарные науки или русские сказки – лисе везет меньше, чем ежу. Но что в реальности? В небольших рассказах Антони Грамши, написанных для его детей и изданных в СССР еще в середине 1950-х (и стереотипно переизданных недавно), есть история про ежа и история про лису. В одном рассказе Грамши делится с читателями воспоминанием, как он впервые в жизни увидел лису, которая ничего не боялась, но лишь лукаво ухмылялась. В другом рассказе Грамши повествует о том, как приручил ежей и оставил их жить у себя. Эта история имеет такой поучительный конец: «Жили они у меня недолго: наверно, их украла лиса, которая, как известно, охотится за ежами»^[7].

Иными словами, как бы нам ни хотелось думать, что еж проворнее и хитрее лисы, в реальности дела обстоят иначе. Похоже, обладать многими секретами и удобнее, и выгоднее, чем носить в себе один большой. И потому, когда мы называем Ханну Арендт лисой, то делаем ей величайший комплимент.

Арендт знала очень много секретов. Она написала несколько крайне влиятельных книг – «Истоки тоталитаризма», «О революции», «Vita activa», «Банальность зла» (на самом деле «Эйхман в Иерусалиме»), «Жизнь ума», «О насилии», а также «Лекции по политической философии Канта». Другие ее важные работы «Скрытая традиция» и «Люди в темные времена» тоже про секреты. Наконец, ее сборники эссе «Между прошлым и будущим» и «Ответственность и суждение» сами по себе состоят из множества секретов^[8]. Иными словами, Арендт, размышляя о политике, интересовалась совершенно разными феноменами.

Некоторым образом ей повезло, потому что она жила в одно из самых «темных времен». И хотя все комментаторы в один голос характеризуют это как подвиг, мы должны попытаться разглядеть и другую сторону медали – по крайней мере, у Арендт были темы, которым она могла посвящать себя, и были проблемы, которые нужно было описывать и объяснять. Упомянутый выше Исайя Берлин однажды произнес очень важную фразу: «Лично я большую часть XX века прожил, не испытав серьезных лишений. Все же я считаю его самым ужасным столетием в западной истории»^[9]. Арендт бы никогда не сказала этого вслух, однако она имела возможность описывать все эти ужасы и оставаться при этом в относительной безопасности, с каждым годом упрочивая свою популярность в качестве первоклассного политического мыслителя.

Некий культ Арендт и всеобщая завороженность ее текстами сегодня нуждаются во взвешенной оценке. Если вы прочтете предисловие к сборнику «Опыты понимания», то увидите, с каким пиететом Джером Кон^[10] отзывается о работах Арендт и какой трепет испытывает, рассуждая об этих эссе. Сегодня Арендт в России, учитывая количество ее переведенных книг, фактически оказывается в положении Мишеля Фуко, популярность которого у нас так и не сошла на нет. И потому публикация сборника, который вы держите в руках, предельно важна. Но, конечно, не потому, что это очередная книга Ханны Арендт.

С одной стороны, «Опыты понимания» – даже не книга самой Арендт, а том ее работ разных лет. От сборника сложно ожидать серьезной концептуальной проработки, которую мы можем обнаружить в «Истоках тоталитаризма» или в «О революции». Кроме того, это именно эссе, рецензии, реплики, лекции и интервью – все то, что, по идее, обыкновенно находится в тени основного корпуса текстов того или иного мыслителя. Самый очевидный аргумент в пользу значимости публикации «Опытов понимания» состоит в том, что эти тексты помогают нам лучше понять эволюцию взглядов Арендт и проследить кристаллизацию ее концепций. Что ж, это убедительный, но не достаточный аргумент для того, чтобы мы мгновенно бросились читать эту книгу. Почему в таком случае сборник важен?

Постоянные отсылки в комментариях Кона к «фундаментальным текстам» Арендт справедливо могут навести читателя на мысль: не является ли данная книга крайне вторичной по отношению к уже сказанному? В конце концов, если она отточила свои идеи для больших томов, зачем обращаться к ее черновикам и всему тому, что только готовилось стать стройной теорией или сформированной концепцией? При таком взгляде «Опыты понимания» будут полезны только тем авторам, которые специализируются на исследовании творчества Арендт и проводят серьезные археологические раскопки ее идей, пока не найдут все осколки, чтобы собрать паззл целиком?

И хотя исследователям книга окажется более чем полезной, она также может показаться любопытной широкому кругу читателей. В то время как «Истоки тоталитаризма» и другие фундаментальные тексты нужно еще освоить, собранные эссе и отрывки в этом томе имеют один нюанс – в большинстве своем они написаны не для специалистов, а для общественности. Разумеется, чтобы понять, как Арендт думает про тоталитаризм, нужно прочитать «Истоки тоталитаризма». Однако же эти небольшие эссе могут привлечь широкий круг читателей для того, чтобы познакомиться с мыслителем лучше. Но это то, что касается сегодняшнего дня и отечественной широкой аудитории.

Тем, кто хотя бы немного знаком с мыслью Арендт или занимается политической теорией XX в., будет любопытно узнать ту Арендт, которая выходила к городу и миру и вторгалась в американскую (и не только американскую) публичную жизнь. Причем предлагая не массивный том, который мог заставить склонить голову уже благодаря своему объему, но лишь как рядовой автор тех или иных журналов, лекционных площадок и т. д. В конце концов прежде, чем стать автором The New Yorker, Арендт была автором куда менее знаменитых изданий со специфической аудиторией. Иными словами, по текстам этой книги мы наблюдаем не только эволюцию ее мысли, но также и трудный путь превращения немецкой эмигрантки, поначалу не слишком хорошо владеющей английским языком, в одного из влиятельнейших политических теоретиков и публичных интеллектуалов XX в. Мы наблюдаем становление лисы.

А теперь обратимся к самому главному – к контексту. Потому что книга «Опыты понимания» нуждается в комментариях куда больше, чем какая-либо другая работа Арендт. И хотя Джером Кон в предисловии к этому тому подробно рассказывает, по каким источникам публикуются материалы, он не говорит о главном – о том, как Арендт превратилась в самую известную лису XX в. Сборник начинается с ее интервью, которое задает координаты для правильной рецепции остальных ее текстов, собранных под одной обложкой. После первого же вопроса Арендт заявляет, что не является философом, но считает себя политическим теоретиком. Как отмечает историк политической науки Джон Ганнелл, это отнюдь не пустые слова, это куда больше вопрос профессиональной идентичности и отношения с политикой^[11].

Ханна Арендт была одним из тех многочисленных немецкоязычных авторов, которые вовремя покинули Германию в поисках лучшей жизни. И хотя большинство из них могли остаться в Европе, они сочли более правильным отправиться в Соединенные Штаты. Сама Арендт прежде, чем прибыть в Америку, провела несколько лет во Франции. Возникла следующая ситуация: немецкоязычные авторы с блестящей философской подготовкой, с Хайдеггером и Гуссерлем под мышкой приезжают в страну, в которой высокая европейская философия не является столь уж востребованной.

И тогда те, кто некогда числились философами, открывают для себя новый континент – политическую теорию. На тот момент в США, где эта дисциплина и родилась, она еще находилась в становлении, и потому именно в этой области немецкоязычные интеллектуалы могли сказать свое слово, использовав для анализа актуальной политики освоенную ими европейскую философию. Карл Дойч, Ганс Кельзен, Арнольд (не путать с Бертольдтом) Брехт, Франц Леопольд Нойман, Герберт Маркузе, Эрик Фегелин, Лео Штраус, Ханна Арендт – лишь немногие из очень длинного списка выдающихся авторов, ставших популярными за счет «американизации» своих идей.

Согласимся, конкуренция была серьезной. Но именно Арендт, прекрасно понимая, что лучше знать много секретов, чем один, в итоге стала одним из самых влиятельных политических теоретиков. Исследователь творчества Арендт Джорж Кэйтиб заметил, что самыми влиятельными немецкоязычными авторами в США по итогам оказались Штраус и Арендт, хотя счел должным добавить к этому списку и Герберта Маркузе^[12]. У каждого из этих мыслителей была своя стратегия относительно того, как строить карьеру ученого в Соединенных Штатах. К этому нужно добавить, что влияние немецкоязычных интеллектуалов оказалось столь велико, что они в самом деле изменили представления о политической теории в США. Джон Ганнел в своей монографии подробно рассказывает, как эмигранты завоевывали себе место под солнцем^[13]. В блербе к этой книге Теренс Болл, другой исследователь темы, идет дальше и даже называет этот феномен «германской тиранией в американской политической теории».

Самое примечательное заключалось в том, что прибывшие в США мыслители скорее конкурировали друг с другом, нежели продвигались единым клином, подразумевая жесткую тактику по завоеванию позиций в академической жизни Америки (единственное, что объединяло многих из них – резкое неприятие сциентистского подхода). Более того, они мало общались между собой, демонстративно не ссылались друг на друга и вообще почти не читали работы друг друга. Британский исследователь Бхику Парех замечает, что в период с 1950–1960-х практически все политические теоретики вместо того, чтобы дискутировать друг с другом, создавая единое диалогическое пространство политической теории, скорее являли собой одиноких «гуру»^[14]