Цитаты из книг автора «Халльгрим Хельгасон»

1847». Что же это за книга? – Такие стихи только на Побережье сочиняют. Эту книжку мы нашли на скале, ее уже прибой успел почитать. Спицы застыли в руках Лауси: значит, проклятая баба в его собственном доме скрывала от всех бесценные поэтические сокровища?! Он в бессилии уставился на Грандвёр и Геста, а больше всего на томик в руках последнего. Холодномысские римы! Этот венец отечественной насмешнической поэзии! Совершенно чумовые североглухоманьские вирши! Начало бобыльской поэтической школы! Холодномысские римы Глота! О, черт раздери! Он однажды слышал, как их исполняли на вечеринке акулоловов на Затоне, а пел их знаменитый выходец с Побережья, Стирйоульв Стейнгримссон – и его пение было искусством высочайшей пробы. А вылилось это в самую мировецкую попойку, на которой ему доводилось бывать; вроде бы, туда и Эйлив приходил. Никогда они так не смеялись! Через несколько лет он узнал, что эти римы существуют в печатном виде, когда ему дали подержать в руках один экземпляр, принадлежащий пассажиру корабля, курсирующего вдоль побережья, с которым он разговорился в лавке Сугробнокосского торговца. Считалось, что по всей Исландии ходит всего 40 экземпляров. Глот Холодсон был настоящим исландским андеграундным поэтом: никто не знал, кто скрывается за этим именем, выдвигались различные версии. И эта книжка просто лежала на его собственном хуторе под матрасом! Лауси лишился дара речи.

Гест взял из ее рук книгу: она была маленького формата, и ее было удобно держать на ладони, даже если эта ладонь принадлежала двенадцатилетнему. На титульном листе он прочел: «Холодномысские римы от Глота, составил Глот Холодсон Студёный

На десерт была духовная пища от Лауси. По случаю такого дня тот вытащил свой томик Сигюрда Брейдфьорда[69] и открыл «Римы о королевиче Ликафроне и его богатырях»: «Гость премудрый говорит, / глядь, его спрошу я…».

Наконец он посмотрел в таращащиеся, вечно мокрые глаза Лауси – эти битые-перебитые, ломаные-переломаные, ужасно непростые и ужасно мудрые, пятнистые, серо-сверкающие глаза. И вспомнил, как их обладатель впервые обвязал вокруг него свою связующую нить – то есть веревку, с особым, нарочно придуманным узлом, который не затягивался – хоть бы за него потянула целая гора. Можно ли простить того, кто исчез, не простившись?

И Гест думал обо всем том бардаке, творившемся в каютах, и о большом Жаке, ночевавшем с ним на борту, и думал: нет, об этом вспоминать нельзя! – об этом черном, болящем, об этой адской палке, которая вечно извергает из себя белую гадость. И еще он думал о неизвестности: удастся ли ему когда-нибудь вернуться домой, или он навеки застрянет в далеком порту? И Гест думал о радости, которую ощущал, когда они отчаливали, и об этом чувстве: любить море, потому что в нем есть надежда найти землю, и он вспомнил, как его мошонка сложилась сердечком, когда он увидел, что из моря встает Исландия.

Гест мысленно поблагодарил ее за то, что она спасла ребенку жизнь. Затем он поднял шапку от лица мальчика и рассмотрел кровавый кратер на месте левого глаза. И тотчас на ум ему пришли слова, когда-то услышанные в лавке у Трюма: «Клюв ворона – как острый нож, когда взрезает брюхо объевшейся овцы».

Но Гест был смекалистым. В овчарне он нашел старый гнилой кусочек кожи и попытался писать на ней, подобно тому, как в эпоху саг писали на пергаменте: пером и исландскими чернилами, – правда, последние в данном случае были изготовлены из смеси коровьей мочи с коровьим навозом. Но эти попытки не увенчались успехом, и Гест стал подумывать о том, чтоб залезть в Лаусин сундук и оторвать от книг пару форзацев. Но сундук с книгами все дни стоял запертым. Лето уже было в разгаре – и вот наконец он придумал выход. В мастерской у Лауси он нашел тоненькую досочку и старый ножик и взял их с собой, когда пошел пасти стадо; целый день потратил на то, чтоб вырезать по дереву буквы М, И, Л, А и Я. На следующий день к ним прибавились М, А, Л, Л, А и М. А на следующий – А, М и А. По вечерам он прятал свое письмо под камнем у загона для овец. Только вот буквы у него вышли довольно большими: на доске места хватило всего на одну фразу: «Я по тебе скучаю». Сухим и холодным туманным утром он сидел высоко на склоне горы и перечитывал свое письмо. На серой древесине появились две темные капли. Он тотчас посмотрел на небо, но вскоре сообразил: это его собственные слезы. После этого он уронил третью слезинку и посмотрел, как она впитывается в дерево, в ножку одной из «А», это шершавое русло, и там исчезает, словно надежда на то, что он когда-нибудь еще свидится со своей матерью-шерстяночулочницей. Но как послать такой кусок доски по почте? Это ведь вздор полнейший! Он отшвырнул доску, закрыл глаза руками и некоторое время плакал – одинокий пастушок в тумане. Иссиня-черная адская палка просвистела в его сознании.

В глубине души каждый житель Исландии был убежден, что его земля может разверзнуться когда угодно, хоть завтра, и из ее огненной пучины к нему поднимется освещенный-оснащенный волшебный дворец со всякой роскошью и прекрасной дисой [106] или медоблагоухающим альвом. Страна, которая могла одним ударом убить всю твою семью, могла также вознести тебя на трон.

Так жизнь исландцев барахталась в вечном брожении туда-сюда, без всяких решений, все в одном и том же старом русле, и при этом как-то умудрялась расти и развиваться. «Ну, что вышло, то вышло». Словом, можно было сказать (о чем свидетельствуют и саги), что исландцы по своей сути были скандальными сутягами, хорошо умеющими затягивать дела, выворачивать их и находить на них новые грани и по-всякому бить-колотить их, словно сушеную рыбину. Слово «незаконно» лишь на волосок отстояло от слова «не закончено».

Здесь ни на что нельзя было положиться и надо было быть готовым к чему угодно. И поэтому здешний народ развил в себе терпеливость мастерского сорта, увенчивавшуюся нерадостным туманным языком, применявшимся среди повседневных хлопот, в котором слова означали «всё и ничего», «вот» и «ну», а предложения были открытыми с обеих сторон: «Да что ты говоришь!» и «Да-да, вот именно». Высшей формой поэзии считались «слеттюбёнд» – стихи, в которых при первом прочтении было сказано одно, а если читать их задом наперед – то прямо противоположное. И так же со всей жизнью этого народа. Никакие планы не заходили дальше сегодняшнего вечера, ни одно решение не было окончательным, ни одна беседа не имела вывода. Любимые фразы исландцев были посвящены как раз всяческой незавершенности: «Посмотрим», «Поглядим на это весной», «Ты мне напиши».