Из майсов моей бабушки, или это мне приснилось.

Знаете запах старых Алма-Атинских подъездов? Да, тех подъездов кирпичных домов, которые были построены в 40-50 г .

Вспомните, старая метлахская плитка, кованые перила, окрашенные ядовито- зелёной краской , мягкие двери, обитые черным дерматином.

И запах, который родной и близкий. Заходишь, закрываешь глаза и вдыхаешь, вдыхаешь…

Я не могу по сей день определить, чем это пахло, смесь дермантина, ванили и сигарет, которые тогда еще делали из табака.

Я в таком вырос, думаю, и многие из вас тоже.

Открываешь дверь дома, не квартиры, а именно дома в духовном его понимании.

Вешалка с занавеской, видно кухню, где Ба катает лапшу, тогда лапшу катали, и называлась она домашней.

Пододвигаешь табуретку ближе к столу , садишься и смотришь на руки родного человека.

–Ты думаешь, я тебя не вижу, – вдруг говорит Ба, – опять обувь за тряпкой снял. Как живёшь, внук? Много лет прошло, и на кладбище ко мне редко приходишь, а я же тебя жду !

– Прости, родная, я теперь далеко живу, в Москве, уже даже в другой стране, потому редко к тебе заезжаю.

Жизнь поменялась, но стараюсь жить по совести, зла не делать, да детей растить.

Правнуков у тебя теперь много, все хорошие люди.

–Да, знаю про тебя все, ты, засранец, зачем в банке деньги в рост брал? Шлемазел.

– Ба, это кредит называется.

– Кредит смердит, больше не бери , а то мне тут пришлось подсуетиться в нашем департаменте, чтобы ты в дерьмо не вляпался, в следующий раз не бери.

– Спасибо, постараюсь.

– От жены ушел, а я тебе говорила не торопись.

– Устал, ушел. Не ворчи, Ба, я так по тебе скучаю.

– Старший у тебя совсем худой , скажи жене, чтобы пихала в него, как я в тебя.

–Скажу.

За окном простучал по рельсам трамвай, посуда в буфете звякнула до боли знакомым звяком.

Ба достала эмалированной поднос с отбитым краем и разложила лапшу для просушки .

–Ты есть-то будешь ?

– Сыт я, Ба, спасибо.

Ба вытерла руки об передник, села на табурет.

–Тут такое дело, внук, встретила я тут давеча папашку твоего покойного, мучается он там от грехов своих, просил если ты зайдёшь передать, что просит он у тебя прощения, за то что бросил вас, да и не помогал. Что передать ему?

– Да простил я его Ба, и зла не держу, так и передай, пусть упокоится с миром.

– Ну, вот и славненько, ну вот и хорошо , а то что-то я сильно переживала за это дело.

– Наверное, пойду я, Ба, зайду еще как-нибудь.

– Давай , в следующий раз на кладбище ко мне пойдешь, прихвати сигареты.

– Ба, так ты же не куришь.

– Не курила , здоровье берегла, а хотелось. Тут рай, все есть, а закурить хочется, да и какое тут здоровье.

– Захвачу, конечно.

– Ну не горюй , я тут тебя прикрою, если что.

– Спасибо, Ба .

Запах подъезда растворился, открываешь глаза и голос:«Следующая станция Тушинская».

Из майсов моей бабушки, или Штирлиц шел по коридору Гестапо.

Вчера спросил маму:

– Ма, вспомни че-нить смешного из майсов Ба?

– А напиши как она кино смотрела!

Тут у меня мозг взорвался от нахлынувших воспоминаний, поехали.

Ба любила комментировать вслух фильмы, примерно как Светлаков из камеди.

И, думаю, что равных ей в этом до сих пор нет.

Фильм «Семнадцать мгновений весны» она просто обожала, как только из ящика раздавалось: «Не думай о секундах с высока, тудууууу, наступит времяяя, сам поймешь, наверноееее, туду…», Ба уже бросала все, даже меня, и усаживалась в кресло перед телевизором. Не думаю, что она разбиралась в хитросплетении интриг немецкой разведки, ее забавляло другое, или наличие статных мужчин в одном кадре, или закат третьего рейха, но смотрела она этот фильм с самозабвением.

Голос диктора: «Штирлиц шел по коридору гестапо»

– Не, ну ты посмотри как он идет! На месте Мюллера я бы его уже посадила в камеру! – восклицала Ба.

– За что, Ба?

– У нас в доме на Мира -Комсомольской жил КГБшник, он тоже так ходил, у него на лбу было написанно, что он чекист.

Голос Мюллера (Актер Броневой):

– А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!

– Вот я не пойму, как можно еврею играть фашиста? – указывала Ба рукой в сторону Мюллера. – Сними у него с рукава повязку с крестом, надень шляпу, и что мы увидим?

– Что, Ба?

– Раввина из нашей синагоги на Ташкенской! У него акцент!

– Ба, да не слышу я у него акцента.

– А я тебе говорю, что у него акцент и такой акцент никакой Станиславский не уберет, хотя Станиславский тоже был еврей.

Голос диктора:

– Пастор Шлаг (актер Ростислав Плятт) открыл дверь костела.

– О, еще один шлемазел! Нет, это не кино про гестапо, это синагога на вечерней молитве, ты посмотри, у него на лице вся боль евреев, какой он пастор?

Встреча жены Штрилица со Штирлицем в кафе «Элефант».

– Она смотрит, не, ты посмотри, приехала и смотрит, – ревновала Ба. – Милочка, чтобы у меня был муж Тихонов, я бы сама в гестапо ушла, а она смотрит!

Сцена, где радистка Кэт с двумя малышами выбирается из канализационной шахты.

– Вот в каком КГБ ее учили? Возьми положи детей, открой люк, и по одному их вытащи. Не, ну посмотри, дурааааа, у тебя дети на руках, головой соображай! – кричала Ба в телевизор.

Шли титры, голос за кадром пел: «…облаком, сизым облаком, ты полети к родному дому.....»

Ба шла на кухню и тут было пророчество:

– Еще этот поет, скоро без него ни одной мишпухи не состоится!

«…отсюдаааа к родному домууууу…» пел Кобзон.

Из майсов моей бабушки, или просто несмешная зарисовка.

У Ба не было подружек, во всяком случае я этого не помню. Но в нашем дворе жила соседка Апа, казашка достаточно преклонного возраста. Апашка ходила в мягких сапогах с казахским орнаментом и галошах, на ней всегда было белоснежное платье, поверх которого она носила черный расшитый бархатный жилет с огромной серебряной пряжкой в национальном стиле. Такие Апашки уже, наверное, редкость. Так каждый день они с Ба выходили перед обедом помолчать на лавочке. Это длилось пару лет. Апашка плохо говорила по-русски, но все понимала. Как-то у них получалось в одно время выходить во двор. Ба спрашивала:

– Как ваше здоровье?

– Жаксы, – отвечала Апа.

– Мое тоже, слава Богу.

На этом разговор заканчивался, дальше они сидели и молчали. Картина была фундаментальная, я только сейчас это понимаю. Две пожилые женщины сидели и многозначительно молчали. О чем они молчали, одному Богу известно, да и знали они друг о друге, наверное, все. Те же трудные годы, те же мужья, погибшие на фронте, все одинаково, и горе, наверное, одно на двоих.

В один прекрасный день Апашка не вышла помолчать. Ба начала волноваться, и волнение ее нарастало.

– Ба, да сходи ты уже, узнай, – говорил я, – может приболела, может еще что…

И она пошла. Придя домой, она как-то с горечью сказала, что родственники увезли ее в аул.

Больше Ба я на лавочке у подъезда не видел ни разу.

Из майсов моей бабушки, или Лидочка.

В каждой столице нашей необьятной, есть дух, свой неповтримый, яркий, колоритный, и жители всех столиц стараются его сохранить, хотя и получается с трудом. Волна самостийности, захлестнула республики, и дезорентированная элита старается, как-то удержаться на плаву. Ой-вей! Нет, ой-бай! Я ухожу в политику, а туда я уходить не люблю. Так вот моя супруга коренная бакинка, и, находясь в кругу ее семьи, я все время слушаю байки с азербайджанскими городскими словооборотами, и душевной щемящей тоской, у них тоже есть культовые места, типа там, где Никулин упал и сказал: «Черт побери» и бакинцы тоже берегут это место, как свое национальное достояние. Названия улиц, а где они были разные?

Завокзальная, Ленина, Комсомольская, ну, и, конечно, легендарная улица Строителей.

Киевляне с Крещатиком и Подолом, бесконечные байки, на смеси украинского и русского, с еврейским акцентом. Где такое еще можно увидеть и услышать? Когда-то мы с приятелем, как он говорил, «водили козу по Подолу». Мы посетили все пивные, съели всю черемшу с копчёными рёбрами. И, слушая его бесконечные душевные рассказы о коте Булгакова, о том, где писателя крестили, о лысой горе, я понимал о привязанности людей к этим местам, и радовался за их гордость.

Тбилиси, Ереван, Ташкент, Рига, Минск, и простите те, кого не учёл. А что у нас ? А у нас Алматыдан сойлеп турмыз. Гутен таг, либе фроинд. Говорит радио Алма-Ата. Прослушайте концерт ля диез мажор в исполнении трио виолончелистов»

Ой-бай, проспал, уже десять, Ба пришла. Включила радио. Атас.

Лучше не дёргаться, прикинусь спящим.

-Ты почему на учёбу не пошел?

-Да, че-то морозит, температура, наверное.

-Хреньтература у тебя. Давай вставай, чай пить.

Ба потрогала мой лоб, и, убедившись, что ситуация штатная, отправилась на кухню.

Я подсел уже к налитой чашке чая.

– Ба, давай выключим эту тягомотину? Ну, блин и так с утра, не очень.

– Послушай, красивая музыка, культурная, а не твоя душегубка.

– Культурная, – я засмеялся, – какая культура в нашем городе?

– Великая есть культура. Я тебе расскажу.

Во время войны у меня стоял пивной ларёк на Кирова и Пролетарской. Суровые были годы. Но летом, раз в неделю, чтобы как-то поддержать людей, в этот ларёк завозили пиво в деревянных бочках. Я, в основном, работала в магазине на Комсомольской, но раз в неделю выходила на работу в эту деревянную будку. А рядом был дом, "лаурятник" его все называли.

– Не понял, что за название?

– А там киношники все знаменитые жили, их из Москвы, и всех лауреатов поселили в этом двухэтажном доме.

-Ба, подожди, давай по порядку, какой "курятник", какие актёры? Как они там появились?

– Нас привезли в Алма-Ату в сентябре, сорок первого. Киностудия приехала с нами в одно время. Я видела на вокзале, как грузили всякие механизмы и аппараты в грузовики и на телеги, и везли в город. Там был один начальник, вокзала он занимался разгрузкой, а на людей ему было наплевать.

– Ну, люди сами, как-то могли, важное же дело.

– Дело-то конечно важное, только за нами пришел поезд из Грузии, какие-то грузины-мусульмане.

– Ба, это, наверное, турки были.

– Какая разница, люди, там на площади на вокзале, они сидели на тюках, почему-то в город им нельзя было. Так тот начальник их отправил пешком куда-то в Иссык, там женщины и дети были. Я слышала, что он на них орал, мол, нет у меня ни машин, ни телег, киностудию разгружать надо, идите пешком, там вас председатель колхоза ждёт. И они пошли, как дошли – не знаю. А мы ждали расселения на вокзале. Мы просидели с утра до вечера, пока нам не дали адрес, а киностудию разгружали весь день. Артистов, режиссёров, операторов , гремёров там всяких, я в тот день не видела, позже, уже в будке на Пролетарской, увидела. Так вот, самых знаменитых и всяких заслуженных поселили в этом доме, его "лаурятник" назвали. А всех остальных киномеханников, операторов, декораторов уже расселяли, где придетс – по баракам, да всяким подвалам. У нас на Комсомльской-Мира, в подвале напротив школы, где мы всю войну прожили, в соседнем подвале жил один оператор, он от тифа потом умер.

– Тиф был?

– Так, не перебивай меня, сам просил по порядку, сиди и слушай. В общем, они сразу снимать начали, мне потом Лидочка рассказывала.

– Кто?

– Лидочка Смирнова, актриса, знаменитая.

Я выпучил глаза.

– Ба, ну ты даешь, это как так ?

– Я в магазине работала, там паек распределяли, остатки так продавали. Зимой голод был. Я ей всегда пол булки прятала. Муж у нее оператор был, еврей. Они у нас тут свадьбу сыграли. Но я его ни видела ни разу, все снимал, а Лидочка его кормила. Зимой пришли морозы, ох, и холодно было. Они снимали и снимали, свет часто отключали, потому и ночью тоже работали. В павильонах, где съёмки шли, холоднее чем на улице было. В углу киностудии, на улице, поставили юрту, в нее печку, они выбегали туда погреться и чая попить, и обратно. Так вот, кормили их тоже плохо, тот кто познаменитей, и кто в этот момент снимался, чтобы лицо в кино было сытое тому пайку побольше, а механик там, или гриммер – то вообще не знаю, как выжили, да и не выжили. В сорок втором тиф пришел, в городе много людей умерло и у киношников тоже. Я твою маму и остальных налысо постригла, чтобы вша не села. А тот оператор за неделю скончался. Люди узнали и приносили, что у кого было, потом чабаны на ишаках продукты стали им привозить, то мясо, то молоко, то курт, ох, курт здорово спасал. Многие выжили благодаря ему. Я когда его на базаре теперь вижу, сразу слезы, не могу по сей день его есть. А зимой в те годы очень спасал.

Лето сорок второго уже было повеселей, фрукты появились, овощи разные, да и тепло. Там на горах , совхоз был, в нем сад яблоневый, апорт с твою голову был. Или кто-то специально кидал в арыки, или сами падали, в общем вода текла с яблоками, и почему-то всегда под вечер. Люди ждали, вытаскивали и ели, мама твоя тоже ловила. В один день меня отправили в эту будку, это была просто деревянная будка с дверью и окошком, дверь нараспашку была. Я немного подмела внутри, и приехал грузовик с большой бочкой пива, на досках ее скатили, и на земле прямо так и оставили, накладную дали и все. Я стою и думаю, ни кружек нет, ни чашки какой, как его продавать буду? Нашла кусок извести и на деревяшке написала, ПИВО ЕСТЬ! И что ты думаешь? Через 15 минут уже стояла толпа мужиков со своими железными кружками и стаканами. А откуда я знаю, сколько в них вмещается ? А по накладной деньги надо сдать. Они встали и молчат, смотрят голодными глазами. Я им объяснила, так они принесли меру стеклянную – и что там было! Я была главной женщиной в городе. Пиво кончилось часа за четыре, а мелочи было шесть железных кружек, которые я еле доволокла в магазин, чтобы сдать.

На следующей неделе все повторилось, я приехала в будку, а толпа уже стояла, чуть ли не на руках меня туда занесли. Бочку разгружали, что Египетский саркофаг. Я шлангочку вставила в дырку, глаза поднимаю, а передо мной Крючков стоит с графином и улыбается, я так и села.

У него графин двухлитровый был, мужики стояли и рот открыли, а он говорит: «Ребята, это на двоих – мне и Эйзенштейну.» Один ему железную кружку в руку сунул, говорит Коля с нами выпей. А мужики в основном комисованные были, после фронта. Крючков встал, поднял кружку «За победу!» И одним махом ее опрокинул. Мужики, кто без ноги, кто без руки, хлопали его по спине и кричали вслед: «Коля, бей фашиста!»

Вот, так и жили.

– Ба, а как ты со Смирновой познакомилась?

– А она пришла за пивом, для своего оператора, вся такая нарядная, я потом кофточку, как у нее, сшила, и нашим в магазине выкройку отдала, так пол города в таких ходило. Муж, говорит, со съёмок не вылазит, спит по 3 часа, хочу его, говорит, порадовать. Ну, я ей и налила, а деньги наотрез отказалась брать. Она и потом приходила, мы с ней разговаривали подолгу. Она мне блюдечко подарила, я тебе потом покажу. В общем, мы с ней приятельствовали. Она меня научила тогда губы красить, так и крашу всю жизнь.

Летом, бывало, устраивали концерты прямо на площадке перед киностудией, весь город сходился. Пели, танцевали, стихи читали, рассказки всякие. Народ прям на землю садился и смотрели, и слушали. Облегчение было, хоть какое-то. И каждый уходил с концерта, или песню повторял, или стихи читал. С дальних колхозов люди на ишаках да на телегах на те концерты приезжали. Продукты везли, ткань, бараньи шкуры. У них главный авторитет был Эзейнштейн, режиссёр. Он на концерте вышел один раз и поклонился. Спасибо, говорит, Алма-Ата навсегда останется в наших сердцах. А ты говоришь, культуры нет. Они столько дали нам. Правда умирало много, ох, много.

А тот дом до сих пор стоит, я когда, бывало, езжу мимо все Лидочку вспоминаю. Зимой в этом доме холодно было, там комнатки маленькие, корридор длинный, у кого кровать была, кто просто на досках спал. В комнатах печки-буржуйки, а трубы прям из окон дымили. Весной дом чёрный был, белили его постоянно.

Я сидел в ступоре и смотрел на Ба.

Для меня тогда ее рассказ не был столь удивительным, как сейчас, да и запомнил я его не весь, пришлось прибегнуть к памяти мамы.

– Ба, а что еще было интересного?

– Летом сорок четвёртого, намного легче стало. Фронт уже далеко от Москвы был. Они стали уже не про войну снимать. Так один раз сам Иван Грозный в мою будку заявился. В наряде царском, как-то прибежал потный, жара под сорок, а он в шубе с соболями. Я засмеялась. А он встал как вкопанный, как заорет на всю улицу: «Ох, матушкааааа, пивааааа мне пивааааа, студеного!»

Я ему кружку поднесла. Он одним махом выпил, да назад бегом, и орёт, даровал бы я тебе шубу с царского плеча, да не могу, съёмки. Потом пришёл еще раз, но уже не в костюме. У меня народ толпится, все тару тянут. Бочка кончается, а он встал в стороне и смотрит, я мужикам кричу пиво заканчивается. Он услышал и как заорет: «пивааааа мне, матушка, пиваааа», я его сразу узнала. На мужиков шикнула и налила ему кружку. Николаем его звали. (Черкасов). Вот такая культура.

– А потом ?

– Потом, Победа, город от радости с ума сошёл. Мы позже о ней на пару дней, чем все узнали. Говорят, диктор какой-то не смог объявить, плакал, так кто-то из киношников выбежал и как заорет на всю улицу: «Победаааааа!» и что тут началось! И плакали, и смеялись. Потом я узнала, что актёры уезжают, пришла с Лидочкой попрощаться, а она уже уехала, и больше я ее видела только в телевизоре. Мы должны им быть благодарны. Ты в том числе.

– Ба, а я-то за что?

– За свой язык, который метет, как метла. Если бы не они, ты бы так не разговаривал.

Из майсов моей бабушки. Моя бабушка говорила на идиш, или поцелуй меня в жопу!