Грасс прекрасен, как ни крути. Интересно, после скольких прочитанных книг уже можно причислять писателя к любимым авторам? Если двух внушительных по объёму произведений для этого достаточно, то теперь имя Гюнтера Грасса — однозначно в списке моих фаворитов. Впрочем, оно было там и раньше, уже после прочтения «Жестяного барабана» , но «Собачьи годы» окончательно убедили меня в том, что каких-либо сомнений по этому вопросу быть не может.
На этом сайте в своих рецензиях на книги Грасса многие пишут о том, что немецкая литература скучна и занудна, и читать её — удовольствие сомнительное. Сказать по правде, я всегда склонялась примерно к тому же мнению, если не брать в расчёт всяких матёрых классиков вроде Шиллера и Гёте. Тем удивительнее, что Гюнтер Грасс, будучи ярчайшим представителем немецкой литературы и, в целом, продолжателем немецких литературных традиций, не вызывает у меня подобных отрицательных эмоций. Да, его повествование — очень «немецкое»: обстоятельное, подробное, неторопливое и немного самодовольное. Но всё это только внешние черты. Талант Грасса сумел разжечь в нем искру жизни, зарядил его каким-то внутренним ритмом, динамикой, нанизал даже не на единый стержень, а на прочный стальной каркас — сложное, но чёткое хитросплетение сюжетной арматуры. За счёт этого его книги читаются очень легко, кто бы что ни говорил, — нужно только ритм поймать.
«Собачьи годы» — заключительная книга Данцигской трилогии (первая — «Жестяной барабан» , она же самая известная, вторая — «Кошка и мышь» ). Оскар Мацерат, главный герои «ЖБ», время от времени мелькает где-то на заднем плане в качестве малозначительного третьестепенного персонажа. И всё же «Собачьи годы» производят впечатление абсолютно самостоятельного литературного произведения — со своими специфическими чертами и индивидуальными достоинствами. И заставляют задуматься о каких-то своих вещах.
Книга делится на три части, и повествование ведётся от лица трёх разных героев. Это довоенные, военные и послевоенные годы — формально разные, но по сути — одинаково собачьи годы. Помимо хронологического можно предположить и другой принцип деления романа на части. В финале один из главных героев — Эдуард Амзель — демонстрирует другу три «первичные эмоции», которые он вкладываем в свои птичьи пугала. Эмоции, лежащие в основе человеческого существования, — это плач, смех и скрежет зубовный. В какой-то мере они соотносятся с тремя частями романа. При этом последняя, пронизанная «зубовным скрежетом», представляет наибольший интерес и наделена особым смыслом, хотя поначалу описываемые в ней события вызывают главным образом отвращение — впрочем, вполне вероятно, что так и задумано.
В третьей части повествование ведётся от лица Вальтера Матерна, в прошлом лучшего друга Амзеля, с детства славившегося особыми способностями по части скрежетания зубами, так что здесь он становится фигурой во многом символической. «Скрежет зубовный» как первичная эмоция — это ненависть, агрессия, жажда мести. По окончании войны Вальтер Матерн принимается за свои «матерниады», то есть акты мщения. Поначалу кажется, что они — всего лишь наглядное доказательство того, что больше всего мы склонны ненавидеть людей за свои собственные прегрешения и ошибки, свидетелями которых они стали. Кажется, что Вальтер Матерн, который сам, прямо скажем, является не самым приятным персонажем романа, просто перекладывает вину за свои неприглядные поступки на их свидетелей и опосредованных соучастников. Но потом становится понятно, что смысл происходящего гораздо сложнее. И этот странный герой оказывается чуть ли не совестью нации, едва ли не самым порядочным из всех, с кем его сталкивала жизнь (за исключением разве что Эдди Амзеля, у которого свои соображения и свои методы). Вальтер Матерн единственный не может забыть всего, что было. Так одной из главных тем романа становится тема памяти, а точнее — всеобщей забывчивости.
Любопытный эпизод — появление на рынке чудо-очков (случившееся не без участия всё того же Амзеля). С их помощью дети в возрасте от семи до двадцати одного получили возможность проникнуть в тайны семейного прошлого — поразительный, неслыханный конфуз, делавший тщетным все усилия их родителей по отгораживанию себя от нелицеприятных эпизодов минувшего.
«Именно это стремление становится постепенно главной жизненной задачей всех заинтересованных лиц: забыть! Слова, воровато запихнутые в носовые платки, полотенца, наволочки и даже подкладку шляпы, — каждый должен уметь забывать. Ведь забывчивость так естественна. В памяти должны жить одни приятные воспоминания, а не эти мучительные пакости. Но это, конечно, тяжкий труд — вспоминать только положительное».
А Вальтер Матерн не может забыть всего и не может простить другим, что они забывают, — отсюда и все его акты возмездия, «имена, написанные в сердце, почках и селезёнке». Это имена таких же, как он, только чуть менее памятливых. Недаром, когда его принимают работать на радио, ему говорят, что его голос — из тех, в которых обретает голос прошлое. А Эдди Амзель потом выражается о немецкой забывчивости так:
«Нет, дорогой Вальтер, ты можешь сколько угодно хаять твою великую отчизну, — а я вот немцев люблю. Ах, до чего же они таинственны и исполнены богоспасительной забывчивости! Будут подогревать себе гороховый супчик на синем газовом пламени и ни о чём не вспомнят! А кроме того, нигде в мире не делают таких коричневых, таких добротно-мучнистых соусов и подливок, как здесь...»
Собственно говоря, сам Амзель, главный герой книги, с детства увлечённо конструирует птичьи пугала по образу и подобию живых людей и к концу повествования достигает в этом деле поистине невиданных, невероятных высот, ударяясь в ужасающий гротеск.
«Что верно, то верно: из каждого человека можно со временем сделать птичье пугало, — говорит он Матерну. — Ведь, в конце концов, — об этом никогда не следует забывать — птичье пугало создаётся по образу и подобию человеческому. Но из всех народов, что живут на земле, так сказать, в качестве птичьепугального арсенала, именно в немцах — даже ещё в большей степени, чем в евреях, — есть все задатки, чтобы однажды подарить миру этакое всем пугалам пугало, так сказать прапугало».
По сути, Амзель с его пугалами занимается моделированием реальности «в домашних условиях», он воссоздаёт реальность из подручных средств. И в этом он оказывается неожиданно близок Оскару Мацерату, у которого для аналогичных целей служил его жестяной барабан: он умел с педантичной точностью отбарабанить на нём всю историю своей жизни, своей семьи, а если понадобится — и всего человечества. И Амзель, и Оскар нашли себя в весьма своеобразных видах творчества, и всё их «творчество» являло собой не что иное, как переваренную жизнь, саму реальность, пропущенную сквозь призму восприятия этих необычных героев. И почему-то возникает ощущение, что сам Гюнтер Грасс — такой же, он с ними одного поля ягода, его творчество — того же рода. У его книг те же цели и тот же смысл:
«...Амзель не строил пугала ни простив столь близких ему воробьёв, ни против кумушек-сорок — он вообще ни против кого их не строил по формальным соображениям. Он имел совсем другое намерение: на опасную продуктивность мира ответить своей продуктивностью...»
