Мне сейчас, конечно, больше всего хочется писать о вчера дочитанной "Маленькой жизни", но я сбита с толку тем, что она закончилась, тем, что нельзя ее обсудить с теми, с кем я привыкла в последние годы обсуждать книги, так что напишу о другом. Эта книга тоже изумительна прекрасна, и читать ее тоже больно.
Сегодня утром, желая как-то заполнить дыру от "МЖ", я взяла с полки верхнюю лежавшую на ней книжку - "Избранные статьи" Григория Дашевского. Это тексты, написанные им с 2007 по 2013 год для книжной колонки "Коммерсантъ-Weekend". В 2013 Дашевский умер от тяжелой болезни в возрасте 49 лет. В 2014 я узнала, кто он такой - увидела подборку стихов его друзей на Кольте, посвященную годовщине его смерти. А потом читала его статьи, стихи, смотрела его интервью - и не могла поверить, что такой необыкновенный человек жил где-то рядом со мной, и наши пути не пересеклись, и вот его больше нет. Я думаю об этом при чтении каждой его статьи, потому что испытываю жгучее желание поговорить с этим человеком. Послушать его. Узнать, что он думает о книгах, вышедших после 2013 года.
Послужной список Дашевского - развернутый ответ на вопрос, кем может работать филолог. Он закончил классическое отделение МГУ, учительствовал, преподавал, переводил, писал стихи и литературную критику. Темы его статей поражают - настолько удивительные, несочетаемые тексты он описывает. Здесь и нашумевшая Айн Рэнд, и хрестоматийный Василий Гроссман (я думала, его уже никто не читает), и любимый интеллектуалами Умберто Эко, и - приготовьтесь! - дневники Михаила Пришвина, которого все переписывали как проклятые в начальной школе, и одиозный Ричард Докинз, и широко известный в узких академических кругах Андрей Зализняк, и замечательный Петер Эстерхази, которого, кажется, открывали только те, кому в жизни пришлось учить венгерский. Какие-то имена поначалу ничего мне не говорили, с поэзией Пауля Целана и Марии Степановой жизнь столкнула меня недавно; какие-то имена мне по-прежнему ничего не говорят, и таких больше половины. Но я читаю статьи подряд и не могу оторваться.
Меня завораживает следить за развитием мысли Дашевского, за его методами анализа художественного произведения, за тем, как он подмечает детали. Но интереснее всего - вычленять из текста его мнения об устройстве мира, человеческой жизни, вслушиваться в спокойные интонации разговора о духовном и телесном. У него нет ложного стыда, он обо всем говорит с прямотой исследователя, врача, проводящего прием. Он не кичится своим интеллектом, начитанностью, эрудицией, хотя он на два, на три порядка умнее тех, кого я считаю умными людьми. Я вспоминаю трогательный выпуск "Школы злословия", где он рассказывает о Шеймасе Хини, ирландском поэте, нобелевском лауреате; говорит, что среднестатистический читатель только его и знает из ирландской поэзии. И в этом нет никакой позы, ни малейшего подозрения, что среднестатистический читатель может из ирландской поэзии вообще никого не знать.
Я удивляюсь тому, как переплетаются в его текстах любовь к литературе и интерес к жизни. Какого опыта мы ищем, когда читаем толстые романы? Беллетристику? Нон-фикшн? Шеймаса Хини? В одной из первых статей в сборнике, посвященной роману Джонатана Литтела "Благоволительницы", на тысяче страниц рассказывающему об офицере СС, участвовавшем в уничтожении евреев в концлагерях, Дашевский пишет: "Тот опыт, ради которого (как говорят самые утонченные поклонники романа) стоит роман читать, - опыт познания зла как такового или, что то же самое, опыт сампознания - обещан читателю во вступлении. Герой начинает обращением "люди-братья" и говорит: "нельзя зарекаться "я никогда не убью", можно сказать лишь: "я надеюсь не убить" - и от этого переходит к: "я виноват, вы нет, тем лучше для вас; но вы должны признать, что на моем месте сделали бы то же, что и я". Никто и не зарекается (...), но между "не зарекаться" и "на моем месте вы делали бы то же, что и я" лежит пропасть. Литература как раз и пытается навести через эту пропасть мосты и перенести читателя на "мое место" - но (...) ни разу на протяжении тысячи страниц читатель не вынужден сказать: да, я поступил бы так же".
Дальше, в этой же статье, он говорит: "эта читательская способность (...) говорить "да" и "нет" мыслям и поступкам героя не имеет ничего общего с морализаторством. (...) Опыт чтения - это итоговая сумма читательских "да", а не охов и ахов под действием текстового напора". Такое простое и такое верное наблюдение, позволяющее отличить манипуляцию автора от по-настоящему сильного текста.
Очень трудно выдергивать из его статей куски, это как пересказывать вкратце важный и доверительный разговор - вся суть в самом его развитии, в переходах от одной мысли к другой, в ироничных примерах.
Его последняя работа - перевод хрестоматийного стихотворения Роберта Фроста "Остановившись у леса снежным вечером". Это "самый знаменитый повтор в американской поэзии":
The woods are lovely, dark and deep.
But I have promises to keep,
And miles to go before I sleep,
And miles to go before I sleep.
Г.Д. пишет: "Простые человеческие интонации неуловимо переплетаются с баюкающей музыкой:
Лес сладок, темен и глубок,
но в путь пора мне - долг есть долг.
И ехать долго - сон далек,
И ехать долго - сон далек."
Через два месяца его не стало.
После чтения его текстов хочется даже не читать, хочется жадно узнавать мир вокруг, формулировать свои мысли, искать ответы, ставить вопросы. Слушать музыку. Смотреть кино. Написать друзьям, которые умеют подбирать слова так, что от разговоров с ними чувствуешь легкое головокружение, как будто забрался высоко-высоко.
Еще очень хочется жить. Думать, для чего эта жизнь дана, удивляться ей, пристально рассматривать, делиться находками с другими. Это счастье от ума.
Какое это удивительное чудо, что он жил на свете, где-то рядом с нами.
Поговорить бы с ним.