Тем, кто с жёлтых берегов Архипелага послал меня в горы Этолии и Эвритании, на Святую Гору и в предгорья Вертиска, с признательностью посвящаю.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я не привык выезжать из своего монастыря, так как для меня моя келья – лучшее место отдыха. Впрочем, обязанности иногда вынуждают меня это делать. В один из таких редких выездов я оказался в одной многочисленной монашеской общине. После того как братия гостеприимно встретила меня, мы сели в их небольшом архондарике^[1] и стали разговаривать о наших странствиях по необъятному морю монашеской жизни. Мы говорили о морской болезни, штормах, штилях и разных берегах. Я прославил Бога за то, что молодые монахи больше пожилых принимали участие в этом разговоре, в котором совсем не было пустословия: мы говорили о трудностях, связанных с внутренним человеком, диаволом и миром, всячески избегая осуждения. Предметом разговора были наши собственные успехи и неудачи. Один молодой монах упомянул о современном патерике^[2] одной из зарубежных Православных Церквей, на что другой, из старших в этом братстве, с большим волнением заметил: «Если бы мы обошли наши греческие земли и получше разузнали о собственных мамах и бабушках, папах и дедушках, то и сами смогли бы написать много томов о чудесных событиях и замечательных людях. Такой патерик весьма помог бы миру, особенно если читать его с духом ученичества и смирением».

Этот монах стал для меня вечерним воином, пронзившим копьём моё исстрадавшееся сердце^[3]. К счастью, я с детства любил учиться у людей, знающих не понаслышке о страданиях и угнетениях, а также у тех, кто посвятил свою жизнь служению нашей Святой Церкви. Я слушал, смотрел и всё записывал в своём сердце несмываемыми чернилами; всё это было смешано со слезами и кровью, и потому в моей маленькой головке оставалось священным сокровищем. Я никогда не спрашивал, правда ли то, что я слышал, так как сами рассказчики всякий раз добавляли: «Всё это так и было, сынок».

Я славлю Господа и Его Пресвятую Матерь за то, что моя монашеская жизнь, которую я всегда разделял со своей братией, была полна испытаний. Мы всему учились на собственном опыте, и поэтому как руководитель я не чувствую за собой вины. Нам приходилось жить и на берегу моря, и на равнине, и в горах, а теперь и в предгорьях Афона. Впрочем, свет очей моих уже угасает^[4], и мне хочется записать свои воспоминания. Простите меня, если эта книга окажется утомительной, но если она принесёт вам хоть какую-то пользу, то помолитесь обо мне.

ОЧЕРКИ ЖИЗНИ ПОДВИЖНИКОВ

Эвтерпия из Смирны, кандиловжигательница

Эвтерпия была женщиной среднего роста, закалённая работой и трудностями жизни беженцев^[5]. Смерть дважды обжигала её: сначала она очень рано потеряла мужа, а позднее и своего единственного ребёнка. Все звали её Эвтерпией-кандиловжигательницей (слова «пономарь» и «церковница» в наших местах не были известны). Такое прозвище она получила от своего основного занятия – возжигания в церкви лампад, хотя на ней лежали и все остальные храмовые обязанности: от чтения и пения на клиросе и уборки до омывания костей покойников при их перенесении из могилы в костницу^[6].

С этой рабой Христовой я был хорошо знаком. Она сыграла важную роль в церковном воспитании моей детской души и была для меня удивительной по многим причинам: у неё была мужественная душа, она не знала, что такое страх, робость и лень. Практически всё своё время она проводила в церковной ризнице, которая примыкала к кладбищу; там её можно было найти в течение всего дня, а зачастую и ночью.

У неё был «сплетник», как у нас на острове называют ткацкий станок, на котором она ткала ткань из шерсти и ковровые дорожки, продажа которых давала ей средства к жизни. Кроме того, она делала церковные свечи, а обрезки виноградной лозы пережигала на уголь, который толкла в бронзовой ступке, чтобы сделать угольный порошок для каждения. Она зажигала неугасимые лампады, в полдень двенадцать раз ударяла в колокол и всегда была готова помочь каждому, кто заходил в храм и искал совета или доброго слова.

На все службы она приходила первой. Читала и пела она так правильно и красиво, будто специально этому училась. То, как она пела песнопения литургии преждеосвященных Даров «Да исправится молитва моя» и «Ныне Силы небесные», навсегда осталось в моём сердце. Она пела и прислуживала спокойно, не суетясь, как будто была Ангелом. Антидор она разрезала с таким благоговением, словно сама была священником и совершала проскомидию.

В какую бы часовню ни отправлялся наш священник служить литургию, она всегда его сопровождала. Это была прекрасная картина: священник на одном ослике, а Эвтерпия на другом на фоне утренней зари едут по тропинке к какой-нибудь из бесчисленных церквушек острова. К Эвтерпии отец Константин относился как к маме, и считал её лучшей помощницей за скромность и хороший характер. Такой сотрудник для священника – большая редкость. Всегда немногословная, она никогда не опускалась до обычной женской болтовни и пустословия. Она никогда не поддавалась злоречию, что часто случается со многими храмовыми служителями. Эвтерпия была очень тактична и часто поддерживала священника в трудные минуты: «Батюшка, Бог всё знает и Сам за нас заступится».

Во время каждого перенесения костей умерших она сама их омывала. Во время омовения черепа казалось, будто она с ним разговаривает. Её отношение к почившим было таким непосредственным, что казалось, будто смерть их не разлучила. Мы боялись ходить мимо кладбища, а для неё оно было, как сад, в котором она отдыхала.

Наедине она ежедневно читала по три кафизмы из Псалтири, как это делают в монастырях^[7]. Я рассказал об этом своим монахам, но им это показалось чем-то чрезмерным. Как-то раз во время нашей поездки на мой родной остров мы проходили мимо её дома. Ей тогда было уже больше ста лет. Было утро.

– Ты до сих пор исполняешь своё правило? – спросил я её.

И она показала мне кафизму дня, которую она в то время читала.

Она очень любила детей и не была этакой странной старухой, которой мешают детские крики и игры. Когда от наших игр и забав на церковном дворе становилось слишком шумно, то она, словно была нашей бабушкой, умела очень быстро нас успокоить. Я думаю, что она была учительницей благочестия как для детей, так и для взрослых.

Никогда не забуду огромную стремянку, которую она на своих плечах переносила по храму, чтобы поправить или зажечь многочисленные лампады (в то время там ещё не было электрического освещения).

Не думаю, что Бог даст нашему селу ещё одну такую служительницу из-за того, что мы должным образом не ценили её как Его дар.

Да покоится она вечно в Церкви первенцев!^[8]