Ducunt Volentem Fata, Nolentem Trahunt.

(Желающего идти судьба ведёт, не желающего – тащит.)

Клеанф

Пролог

Люди… Этот город… Каждый раз с крыши своего дома я наблюдаю все ту же картину, все тот же сценарий, неизменный изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Они все так же стремительно куда-то плывут хаотичным потоком, не замечая никого вокруг себя, поглощенные своими мыслями, проблемами и заботами. Злятся, ругаются, спотыкаются о невидимые препятствия, падают, обессилев, и гибнут под ногами других, задевают друг друга и несутся, не извиняясь, дальше в стремительном порыве желания принимать участие в жизни. Они спешат. Спешат успеть за жизнью, не замечая, как пробегают мимо нее. Забывают обо всем, стремясь добыть те блага, которые, как им сказали, необходимы им для счастья. Они рвутся к ним, бросая на их добычу последние силы. Бездумно меняют все, что имеют, на то, что назвали нужным, забывая о том, что является лучшим. А получив эти блага, не чувствуют того счастья, которое им обещали, и вновь бросаются на добычу новых благ, желая лишь быть счастливыми. С каждым днем создается все больше средств для облегчения жизни человечества, но все же с каждым днем люди становятся все более несчастными и озабоченными, у них появляется еще больше проблем. Они перестают понимать себя и остальных, теряясь среди этих благ цивилизации. Обматываются иллюзиями, строя вокруг себя воздушные замки, и не видят, что для счастья им надо лишь немного. Меняют индивидуальность на безликость под лозунгами о самовыражении и уникальности.

Вряд ли кто-то заметит, как на город медленно опускается сумрак, окутывая высокие дома, что тянутся своими верхушками к небесам, людей, которые безликими вереницами тянутся по серым улицам. Солнце загорается красными огнями, бросая последние яркие лучи света, прощаясь с землей, как в последний раз. Небо постепенно становится оранжевым, смешиваясь с красными лучами солнца, затем фиолетовым и темно-синим. На нем робко загораются первые звездочки и не спеша проплывают белые пушистые облака.

На улицах лениво загораются огни фонарей, освещая грязные тротуары и недовольные лица прохожих. По дорогам несутся красные огни машин, как раскаленная лава, заполоняют собою все пространство, растекаясь, останавливаясь и вновь срываясь вперед, соединяясь в огромные потоки или разделяясь на тонкие струйки кипящей массы. В окнах домов загораются огни. В них озабоченно снуют люди. Замкнутые в крепостях из стекла и бетона, они строят вокруг себя золотые клетки, затмевая ими свое небо. И с каждым разом воздвигают их все выше и выше, стремясь достичь небес, как жители Древнего Вавилона. Разница лишь в том, что они сами себя считают богами. Причина вовсе не в том, что человечеству негде жить. Они воздвигают эти бетонные постаменты как манифест собственному тщеславию, стараясь прыгнуть еще выше. Их совсем не страшит риск упасть и разбиться. Они верят в бессмертие, накапливая свои богатства на тысячелетия вперед.

Мегаполисы поглощают мелкие поселения, опустошают их, стирают с лица земли древние памятники, города. Каждый день создаются новые шедевры искусства и бесценные памятники культуры, совершаются гениальные научные открытия, а завтра их уже выбрасывают на помойку, обесценивают, придумывая новые, более шедевральные или гениальные. Этот беспощадный конвейер цивилизации неумолим.

Когда-то я был таким же… Так же стремительно мчался вперед в погоне за квази-ценностями, за престижем, карьерой, славой, модными гаджетами, социальным статусом и прочими выдумками. Так же отчаянно стремился быть таким, как все. Всего лишь желая почувствовать себя счастливым. Прошло немного больше года, а кажется – целая вечность. Будто это была другая жизнь, чужая, будто бы то был не я, а кто-то иной, чью жизнь я просто наблюдал…

Я не обязан любить их, но мой долг – защищать их.

Меня зовут Аллан Селиван. Послушайте эту историю, если вам интересно, а если нет – все равно послушайте. Мне есть о чем вам рассказать и чему вас научить.

Часть I

1

Я родился в почти что аристократической семье. Мой отец был генетиком, доктором наук, всю жизнь занимался изучением человеческих генов и, помимо того, был образованным и всесторонне развитым человеком. Мать умерла, когда мне было три года. Моя семья была очень обеспеченной благодаря высокому спросу на изучение возможностей генов человека, и отец мог позволить себе нанять няню, которая и вырастила меня вместо матери. Помню, на мой вопрос: «Где моя мама?» – няня мне ответила, что Бог захотел, чтобы она была на небесах, потому что таким людям не место на Земле. Она не знала мою мать, но изо всех сил пыталась меня утешить. Так, в моей памяти остался лишь ее лучистый обожествленный образ с фотографий и ее нежный голос, который напевал мне колыбельную. По сей день он ясно звучит в моей голове. Время стерло почти все следы о ней, и какие бы огромные усилия я ни прилагал, чтобы восстановить хотя бы долю воспоминаний о ней, все было тщетно. Ее сумрачный образ, будто сквозь слезы и пелену, прорисовывался в моей памяти, но так и не выплывал из тумана, скрывая ее лицо, глаза и очертания фигуры. Он продолжал скрываться в глубинах моего подсознания.

Отец рассказывал мне о ней мало. Он очень любил ее и сильно скорбел о ее смерти. Часто приходил в свой кабинет, садился за рабочий стол и, достав золотой ключ из потайного кармана в пиджаке, открывал верхний ящик. Оттуда он доставал посеребренную рамочку с ее фотографией. Он ставил ее на стол, а затем подходил к бару с напитками у окна и наливал себе стакан коньяка. Отец мог часами смотреть на фото, сидя за столом, вонзая в него свой взгляд. Наблюдая за ним в тонкую дверную щель в полумраке его кабинета, я видел, что по его щекам текут слезы. Он украдкой вытирал их с лица. Потом выпивал весь коньяка и, убрав фоторамку, принимался за роботу. Отец полностью окунался в исследования, стараясь убежать от своего горя. До последнего дня жизни он тосковал по ней, так и не сумев справиться со своей печалью.

Помню, однажды, будучи девятилетним ребенком, я пробрался в его кабинет, удрав от своей няни. Тогда он казался мне волшебным миром: комната была просторной, тусклой и мрачной. Там вечно было прохладно и стоял полумрак, что помогало отцу сосредоточиться. Высокие старинные стены были полностью скрыты за шкафами, забитыми толстенными книгами, рукописями, энциклопедиями, дипломами и пробирками. Свет из окон не пропускали плотные зеленые гардины. С потолка свисала тяжелая люстра с оленьими рогами, впрочем, она служила лишь украшением и никогда, сколько я себя помню, не включалась. Вся мебель была громоздкой, из красного дерева с позолотой, со множеством витражей и резьбой в стиле барокко. Тяжелые деревянные двери тумбы с золотыми защелками прятали от постороннего взора оборудование и пробирки для исследований, проводимых отцом дома. Мне казалось, что она будто нависала надо мною, упрекая в том, что я без позволения отца копаюсь в его вещах.

Несмотря на бурное развитие науки, дизайна и архитектуры, многие образованные люди, как и мой отец, для подчеркивания своего статуса предпочитали старинные вещи новомодным изобретениям современного дизайна и искусства. Он выбирал предметы, так сказать, проверенные временем, а не те, что оказались на гребне волны сегодня, а завтра могут быть погребенными под нею.

Прикрыв двери, чтобы няня меня не заметила, я быстро пробрался к столу отца, который стоял у окна. Папин любимый персидский ковер заглушал скрип половиц, жалобно взвывавших под тяжестью моих детских шагов. Я ловко взобрался на его стул и умостился в нем поудобнее. Попытался открыть ящики, украшенные золотыми узорами, но они оказались запертыми на ключ, и я принялся шарить по его столу. На столе отца всегда лежала уйма документов, бумаг, ручек и карандашей, документов, моделей и рисунков ДНК человека. Но не было ни одной фотографии со мной или матерью, ни единого напоминания о семье. Облокотившись на высокую спинку стула, обтянутую коричневой кожей, я взял бумаги, лежавшие на самом краю стола, и стал пересматривать их, представляя себя таким же важным, как отец. Они были беспорядочно сложены, подтрёпаны, полностью исписаны и перечеркнуты. Я не мог разобраться, что на них написано: неразборчивый почерк отца сочетался с обилием формул, значков и аббревиатур. Будучи маленьким ребенком, я не имел ни малейшего представления, о чем идет речь в этих документах, что значат эти аббревиатуры, сокращения и прочее. А даже если бы я и смог прочитать все написанное, то все равно не понял бы их смысла. Но мое внимание привлекли рисунки на этих бумагах. Отец рисовал какие-то символы, знаки, крылья и острые когти. Он прорисовывал их, жирно наводя карандашом изгибы крыльев, прожилки и малейшие детали. Я внимательно изучал их, вертя листы в своих руках, пытаясь полностью все рассмотреть.

Но вдруг двери кабинета открылись – и вошел мой отец. Он грозно посмотрел на меня, и я сразу же спрыгнул с его стула, бросив бумаги. Они рассыпались по столу, и несколько упало на пол. Отец молча подошел ко мне. Я пристыженно опустил глаза в пол. Он продолжал молчать, а мне не хватало смелости посмотреть ему в глаза. Его молчание было хуже тысячи гневных тирад, криков и поучений няни, оно давило на меня, стыдило и упрекало. Наконец, он опустил руку мне на плечо. Она, как бремя, легла на мои плечи, и отец нарушил невыносимое молчание.

– Аллан, – спокойно сказал отец, – ты знаешь, что сюда входить нельзя.

– Да, папа, – ответил я тонким детским голосом.

– Зачем же ты сюда вошел без моего разрешения? – ровно продолжил он, глубоко вдыхая.

– Мне было интересно… – испуганно ответил я.

Он замолчал, размышляя над моим ответом, потирая свою седеющую бороду. Отец еще не был стар, ему было всего сорок, но изнурительная работа и невыносимое бремя потери заставляли его взгляд потускнеть, а волосы – преждевременно поседеть. Он внимательно смотрел на меня, и я чувствовал на себе его взгляд, но, будто тело не было мне подконтрольно, не мог поднять на него свой взор.

– Меня радует, что ты проявляешь интерес к окружающему тебя миру. Но, Аллан, ты должен понимать, что следует контролировать свое любопытство, ибо не все, что может тебя заинтересовать, может быть доступно, – сказал отец. – Ты должен знать, что вообще не все позволено в этом мире.

– Да, отец… – ответил я.

– И запомни, сын, знания – самая великая ценность человечества. Она дороже золота, и лишь владеющий знаниями может владеть миром. Истина непостижима, но ты волен стремиться к ней, впитывая знания. И всегда помни им цену! Сейчас, возможно, мои слова мало что значат для тебя. Но со временем ты постигнешь их смысл.

Он погладил меня по голове и велел посмотреть на него. Его голос был добрым, будто он вовсе не гневался на меня. Я робко поднял глаза и увидел, что мой отец улыбается. Я не мог понять причины этой улыбки, но у меня не хватало смелости спросить. Вообще отец всегда был для меня авторитетом и образцом, но, несмотря на его лояльность, я всегда чувствовал себя неуверенно в его присутствии. Его улыбка оставалась для меня загадкой на долгие годы.

Отец позвал няню и велел ей проводить меня в мою комнату. Он не сказал ни слова про ее недосмотр или проступок, однако она сразу же вспыхнула ярким румянцем и принялась многословно извиняться и клясться, что это не повторится.

Лишь только мы покинули кабинет отца, тихонько захлопнув за собою двери, она начала бранить меня за мой поступок. Няня стала отчитывать меня, рисуя передо мною различные картины последствий и наказаний, придумывая сюрреалистические сюжеты моего будущего, если я не научусь себя вести как полагается. Няня любила меня, насколько может женщина любить чужого ребенка при том, что за эту любовь ей платят. Но она была крайне педантичной, строгой и скрупулезной во всем и пыталась править мне эти качества. Меня удивляло, что она всегда ходила в черном длинном платье до пят, черных туфлях без каблука. На шее у нее сверкал белизной воротник блузы, каждый день разный. Ее волосы всегда были плотно заплетены в косу или собраны в пучок. Она была немного полной, но старалась быть изящной. На ее лицо всегда был нанесен легкий слой косметики – светлые тени, розовая помада, немного не соответствующая ее возрасту, бордовый румянец. Ей было немного больше тридцати, но, сколько я ее помню, она всегда выглядела одинаково, будто не старела.

Благодаря ей я много читал и мало времени проводил в дурной компании сверстников, но получал свою порцию свежего воздуха и уроков естествознания во время прогулок в парке. Мой день был жестко нормирован, и за каждое невыполнение задание я получал заслуженное наказание. Таким образом, уже в раннем детстве я научился понимать, что такое смерть, ответственность, наказание и одиночество…

Несмотря на свою занятость и деловитость, отец каждый вечер уделял мне час времени перед снов. Он приходил в мою комнату, отпускал няню, садился на краю кровати и выполнял один и тот же ритуал: снимал свои очки, потирал седеющую колючую бороду, вставал с кровати, брал с полки книгу и садился обратно ко мне. Он спрашивал, как прошел мой день, что нового я узнал, внимательно слушал все мои рассказы и рассуждения о познании этого мира. Затем читал мне сказку на ночь. Позже, когда я стал немного старше, он рассказывал различные истории из жизни. Мы обсуждали с ним исторические факты или события, беседовали на философские темы. Он изо всех сил старался давать мне ту любовь и заботу, которой мне не хватало. Отец видел во мне мою мать, и это придавало ему сил двигаться дальше, заботиться обо мне.

Я никогда не слышал от отца слов любви и нежности, но он любил меня глубоко в душе, скрывая это под маской сухости. Также он не выражал ожиданий или надежд по поводу моего блестящего будущего. И за это я ему безгранично благодарен. Он готовил меня к жизни, вкладывая в меня знания, взращивая во мне полноценного человека, а не прививал комплексы и не навязывал свои нереализованные желания. Возможно, он знал, что это мне очень пригодится.

– Главное, – говорил он, – всегда оставаться человеком в глазах окружающих, не стесняясь казаться нелепым. А вот каким человеком они будут тебя видеть – это зависит от них.

Лишь столкнувшись со всеми проблемами подросткового возраста, я понял, насколько мне не хватает материнского тепла и поддержки отца. Я не нуждался более в присмотре няни, а отец перестал уделять мне внимание, пропадая днями и ночами в лаборатории. Его тоска съела его окончательно, и он потерял интерес к окружающему его реальному миру.

У меня было много друзей, и я мог видеть, как их матери и отцы заботятся о них. Мне безумно хотелось хоть на день поменяться с ними местами, очутиться в этой приятной атмосфере, испытать их проблемы и даже ссоры с родителями. Они же хотели быть, как я: давно усвоив уроки ответственности и самостоятельности, я был предоставлен самому себе. Отец считал, что я достаточно зрел и он вложил в меня достаточно знаний для жизни «по собственному усмотрению». Учителя ставили меня в пример как отличника и дисциплинированного ученика. Мои друзья с радостью проводили со мною время, нередко мы встревали с ними в драки, разбивая противникам носы и свои кулаки. Я принимал активное участие в школьных соревнованиях и вечеринках с друзьями, в социальной жизни школы и общества. Родители и учителя всегда любили меня и поощряли общение со мною остальных детей.

Но суть была вовсе не в отсутствии родительского контроля или похвалы – мне не у кого было спросить совета. Первые физические изменения, первые чувства и влюбленность, свидания и первые поцелуи, ухаживания за девушками и собственные переживания снежным комом свались мне на голову. Я не знал, как мне поступать и что следует делать. До чего же все это было нелепо! Пытаясь познакомиться с девушкой, безумно понравившейся мне в школе, я трясся и волновался, как трусливый пес. Слова путались, и я не мог толком сказать, что я от нее хочу. Неудивительно, что она мне отказала.

К счастью, годы бежали быстро, и со временем мне стало нравиться то, что я видел в отражении в зеркале. Я вырос и вытянулся, возмужал, рельефы мышц моего тела проступили четче, одежда теперь красиво сидела на мне. Волосы стали светло-русыми, почти золотистыми, а глаза – цвета ирландского виски десятилетней выдержки. Я слышал комплименты по поводу моего «проникновенного» и «завораживающего» взгляда. Все это сочеталось с густыми чуть изогнутыми бровями и выразительными губами, которые, похоже, очень волновали девушек.

Девушки начали обращать на меня внимание, и теперь уже не я пытался с ними познакомиться, а они. Без капли смущения готов сказать, что за годы юности в моей кровати побывало столько девушек, что не хватит и блокнота, чтобы всех их пересчитать. Они не отличались душевностью или добродетелями, поэтому я выбирал их лишь по красоте.