В тишине вдруг на дне

Горе зашумело

И за что это мне,

Я спросил несмело

Свет иссяк, умер день,

Ночь похоронила

В темноте Горя тень

Зычно голосила

Вдруг кошмар мой вспыхнул огнем

Столько лет я не помнил о нем

Я с суровой спорил судьбой

Ради новой жизни одной

Но уже не займется заря

Все надежды – все было зря

Все мечты мои – все было зря

Все напрасно было

Рядом ты, мы вдвоем

Я не жду пощады

В сердце боль, в горле ком

Горечь едкой правды

Кто не жнец, тот мертвец,

Горе говорило,

Успокойся, глупец,

Все напрасно было

Т.О. Поносин, «Блюз Фаталиста» из худудожественного кинофильма «Князь Владимир меняет конфессию»

∞. Балаганчик

Признаться, не люблю гениев. От них веет могильным холодком. Вполне закономерно, ведь гений будет жить в веках, большинство из которых проведет в могиле. Такой вот парадокс – сотворил нечто гениально и можешь считать свою смерть свершившейся. Гении спят исключительно лежа на спине – точно в такой позе они будут существовать после смерти, под землей. С посредственностями совсем другое дело. Они искренни, теплы и подкупающе сиюминутны. Живут здесь и сейчас – им, в отличие от гениев, доступ к жизни после смерти закрыт, поэтому в краткий миг своего существования они выкладываются по полной программе. Это гению нужно цедить себя почуть-чуть, чтобы на вечность растянуть. Посредственный созидатель подвижен, смешлив и наивен, не к месту многословен – краткость не его сестра. Его мысли, горе и радости просты и понятны. Интересы посредственности лишены экзотичности, извращенности и всяких изощрений. Его раздражает реклама, мучает похмелье и огорчают близкие. Кто, как не он достоин приза зрительских симпатий? Он неотличим ни от кого, кроме гения, который, как мы выяснили, изначально где-то – ту-ту – там, за горизонтом, на седьмом небе или пятом кругу ада. Так, все, с этого момента оставляем Кесарю его сечение и о гениях больше ни слова – о мертвых либо хорошо, либо никак. Всей душой надеюсь, что в результате у меня выйдет что-нибудь средненькое, не рыба, не мясо.

Вот я и куколок подобрал. Надеюсь, они моих ожиданий не обманут. У вас в детстве были куклы-варежки? Надеваешь куколку на руку – головка налезает на указательный палец, а ручки – на большой и средний. Прижатые к ладони пальцы – мизинец и безымянный – тоже задействованы. Они изображают животик куклы. А ногами вашей ручной марионетки, тут уж ничего не поделаешь, придется быть всему тому, что не влезло в варежку. То есть, вам целиком, за исключением кисти руки (или рук, если вы натянули по куколке на обе руки). Если в детстве у вас были такие игрушки, то вы должны знать – как только наденешь эту волшебную варежку, нужно сразу же начинать представление – разговаривать с ней и за нее. Мои друзья-куколки заняли свои места, балаганчик открывается.

1. Демиурги

Графомания – (от греч. grapho – пишу, черчу, рисую и греч. mania – безумие, исступление), болезненное влечение к усиленному и бесплодному писанию, бесполезному сочинительству.

Большая Советская Энциклопедия.

– У меня тоже когда-то было пальто, – Пучеглазик смялся в мечтательном прищуре.

– Эй! На что это ты намекаешь? – насторожился из-под челки Пачкун. – Хочешь сказать, что я пальто у тебя подрезал, пухлячок?

– Нет-нет, что вы… – Пучеглазик взморгнул. – Я вовсе ничего такого и не думаю.

– Молодец! Правильно делаешь, что не думаешь, – скрипнув добродушной улыбкой, Пачкун ковырнул в носу. – Это пальто я стащил у одного чумадана.

– У кого, простите? – непонятливый Пучеглазик дурашливо раззявил варежку и поднял бровки.

– Не твое собачачье дело, – клацнул Пачкун. – Но можешь не сомневаться, скомуниздил у персонажа весьма достойного и высокоморального.

– А-а-а, – Пучеглазик разгладился и просветлел ликом»

«А что, классно получилось. Написано так сочно, вкуснено, слюнки текут – спасу нет. Представляешь себе пухлячка Пучеглазика – персонажа, наделенного гуттаперчевой мимикой и внешностью целлулоидного пупса, так и хочется его за щечку пожамкать. Нежненько, но чтоб почувствовал, захлопал удивленно блюдцами глазенок и пробормотал смущенное «ну что вы в самом деле». А можно и посильнее, грубовато так стиснуть, чтоб ущип сперва побелел, а уж потом, когда хваточку чуть ослабишь, кровушка к нему прилила и нарумянила, как бочок бархатистого персика. Хочется, ведь правда же? Пучеглазик, глупыш такой, обиды незаслуженной не поймет и проглотить всю не сможет – захлюпает курносой конопушкой и в слезы. А ты ему «ну, маленький, ну, тихонько, ну, спокойненько». Он еще посопливится чуточку, да успокоится, хотя казалось с чего бы. Посмотрит только доверчиво так, будто проверяя, не уловка ли. Не хватанешь ли ты его снова за ту же щечку болезненно. А до него уж дела никому нет – ишь чего, щипать красавца такого – заняться больше нечем. Фи! У нас же тут еще один персонажик симпатичный своей очереди дожидается – Пачкун. Тощий, зеленый и колючий, как растение декабрист, мирно засыхающее в треснутом горшке на кухонном подоконнике. Мандрагора, тьфу ее. Кочевряжистый такой, небрежный, но беспонтовый по замыслу. Спрашиваешь его «милок, чёй-то ты такой подуздоватый?», а он набычится «а те-то чё?». Ты ему «подуздоватый-то чего, ухряпок?», а он то ли совсем в несознанку уйдет, то ли в бычке ощетинится».

Разглядывая, ощупывая и пробуя на зуб своих новых героев, Геша Друзилкин не заметил, как в комнату сквозь неплотно прикрытую дверь проскользнул Лёня Пузырьков.

Пузырьков подкрался к Друзилкину и что есть мочи гаркнул ему на ухо: – Привет!!!

Геша испуганно подпрыгнул вместе со стулом, чем доставил Лёне немалое удовольствие.

– Привет творческой интеллигенции, – уже нормальным голосом сказал Пузырьков. – Опять бумагу мараешь?

– Да ну тебя, – Друзилкин в отместку за пережитый испуг решил не здороваться. – Сам ты бумагу мараешь, а я – творю.

– И что за тварь из тебя на сей раз из тебя вылезла? – Лёня уселся на письменный стол – единственный стул в комнате был занят Гешей.

– Смотри, какие персонажи вылупились, – Друзилкин сунул листок с только что написанным диалогом под нос Пузырькову. – Как живые – тепленькие, трехмерные.

– Пучеглазик и Пачкун, – Пузырьков пробежал ленивым глазом по строчкам и цокнул языком. – Ну, если «спокойной ночи, малыши» тебя с таким сценарием пошлют в дырочку, то придется запереться в сортире и проглотить свинцовую пилюлю, как того требует честь офицера запаса.

– Не надо завидовать. Мусью, ваша шпага коротка и тупа, ранить меня ею, увы, шансов нет, – Друзилкин вырвал исписанный листок из рук Пузырькова.

– Не по адресу, – Лёня цинично испортил воздух. – Пусть тупа, пусть коротка, но ранить вас – увольте. Я не пидорас.

– Ишь ты, какая рифма, – Геша брезгливо повел носом.

В незапамятные времена (лет пять-шесть назад) Друзилкину и Пузырькову случилось оказаться в одном институтском потоке. Во время учебы друзья жили в одной комнате общежития, разбавляя присутствие друг друга и неизбывное отсутствие баб дешевым портвейном. Геша Друзилкин умещал себя целиком (с ручками и ножками) в небольшой коробочке, обернутой цветастой бумагой и повязанной пышным бантом – именно так выглядела его мечта стать культовым писателем. Хотя, нет, не совсем так. Начав сочинительство в школьные годы, к настоящему моменту Друзилкин считал себя писателем состоявшимся. С высказыванием «все мы выросли из гоголевской «Шинели» Геша соглашался. Шинель жала ему в плечах, пуговицы на животе не сходились, а рукава едва спускались до локтевых сгибов. «Эх, коротка шинелька» – шутливо жаловался Друзилкин, тайно тоскуя об отсутствии наряда, который пришелся бы ему впору. Страшно и неуютно вырасти из чего-то старого, доброго и теплого, но так и не дорасти при этом ни до чего соразмерного. Коробочка же, в которой он заключался, была мечтой о ПРИЗНАНИИ его культовым писателем.

Пузырьков оправданий собственному существованию не искал и мечты как таковой не имел. Чувствуя моральное превосходство Геши (талант и все такое), Лёня охотно читал его писанину и вольготно чувствовал себя в роли критика культового писателя. После получения диплома Друзилкин устроился помощником мастера в автосервисе. Работа, заключающаяся в подаче отверток и походах за пивом, позволяла Геше покупать каждую неделю пачку писчей бумаги, десяток шариковых ручек и оплачивать съемную комнатку незначительного метража. Пузырьков, не смотря на живость воображения, работы для себя не представлял, поэтому поступил в аспирантуру, оставшись жить в общежитии.

– Потерпел бы пару-другую месячишек каракулями пестрить, купил бы на сэкономленные средства компутер с текстовым редактором, – Лёнино лицо распахнулось в зевке. – Прикинь, сколько ты бабла на бумагу со стерженьками извел. И где это все? Пузырьков пнул корзину, переполненную скомканными, изжеванными и порванными листками бумаги.

– Как только продам душу дьяволу, первым делом компьютер организую, – пообещал Геша. – А пока я творю. Шедевры рождаются в муках переписывания. Слыхал, что рукописи не горят? То-то и оно. А про кучки безмозглых байтов мне и думать тошно. На компьютере можно печать, но не создавать. Герои должны оживать на бумаге раньше, чем высыхают чернила.

– Настолько ни о чем, что и возразить нечего. Ни руки не горят, ни писи…

– Так чем тебе Пучеглазик с Пачкуном не глянулись? – Геша надорвал упаковку новой пачки бумаги, вытянул белоснежный листок, покрутил его и так и сяк, чем-то расстроился и смял в шуршащий комок. – Я думал про них цикл рассказов набабахать. Такая, знаешь ли, комедия положений – Пучеглазик чего-нибудь ляпнет, а Пачкун его тут же по понятиям разводит. Типа юмор: «Пучеглазик: с облегченьецем. Пачкун: да какое там – больше руки да жопу перемазал, чем посрал».

– Дык, это… – Лёня смолчал определение. – Не цепляет, короче. Детский сад. Ты бы еще про розовых слоников или говорящих ёжиков сказки писать начал.

– А какой персонаж тебя, как среднестатистического читателя, цепанул бы за ухвостье? – Друзилкин копнул мизинцем уголок глаза и поспешно добавил: – я просто так интересуюсь, в антропологических целях. Настоящих культовых писателей среднестатистическому читателю один хер не осилить – желудок слабоват, заворот кишок сделается.

– Не буду я у тебя сахарную косточку отнимать, Гешечка. Это ты писатель, вот сам персонажей и выдумывай. Ты пиши, сочиняй, а я тебе со всей прямотой, как другу, расскажу, что гэ, а что не гэ.

– Была у меня как-то задумка про крыс написать, – Геша дернул из-за уха шариковую ручку и задумчиво лизнул колпачок. – Тоже такая смехучка: Мери Крысмас и Крыс Де Бург кидаются друг в дружку колкими фразочками и сыплют шуточками. Еще думал как-нибудь обыграть каламбур «Lady in red» и «Lady and rat».

– Не, не то, – Пузырьков прикрыл веки. Минутку посидел молча. – Нужно что-нибудь жизненное. Выбрать самого обыкновенного героя и швырнуть в гущу событий. Чтобы понятно стало – на его месте мог оказаться каждый.

– Обыкновенного, говоришь? – Друзилкин оторвался от стула. – Лёнечка, как ты думаешь, кто может быть самым обыкновенным, будничным, серым, восьмичасовым без учета обеденного перерыва, бесхитростным, сермяжным, односкатным, квадратно-гнездовым и тупорылым персонажем?

– Ты думаешь о том же, о ком и я? – глаза Пузырькова загорелись.

– Пузднецов! – с видом пифии, возвещающей приговор оракула, воскликнул Геша.

– Точно! – Лёня взъерошил волосы на голове Геши. – Лучше персонажа не придумаешь. Геш, главное, про него напиши, как есть.

– Лёнька, не проблема, – счастливый удачной находкой хохотнул Друзилкин, и друзья обнявшись сплясали веселую джигу, задевая коленями мебель и стены крохотной комнатушки.

2. Кто ходит в гости по утрам

Сухие блинные смеси Золотое утро – быстрые в приготовлении, вкусные и питательные, источник кальция и железа. Только добавь воды, и счастливый семейный завтрак – гарантирован!

Реклама сухих блинных смесей

Илья Пузднецов приподнял правое веко, обнажив розовый белок глаза. Открыть левый глаз не получалось никак – щека, прижатая к подушке весом круглой лохматой головы, наполовину затекла в глазницу и не позволяла веку сдвинуться ни на миллиметр. О том, чтобы оторвать голову от подушки, речи быть не могло. Обладай Илья образностью мышления, он впоследствии смог бы описать свое состояние примерно так: череп, как глиняный горшок работы гончара-паралитика, передержанный в печи сверх положенного времени, стал чересчур хрупок и пошел сеткой трещин. Плачевное состояние черепа-сосуда не помешало некоему злоумышленнику наполнить его до краев скисшим кобыльим молоком, заботливо разбить внутрь парочку тухлых яиц, засыпать муки и смешать до однородной массы. К дну горшка с внешней стороны присох вспухший в процессе разложения трупик озерной пиявки – язык. Поднять голову означало нарушить хрупкое равновесие, что неминуемо приведет к протеканию «теста» сквозь трещинки горшка и попаданию его на трупик языка. Что бы понять, почему этого стоит опасаться, можно представить себе язык в качестве детонатора водородной (в нашем случае – серо-водородной) бомбы – желудка. Илья, нужно отметить, живостью ума не отличался, склонностей к анализу не имел и ничего такого описывать не стал бы. Но, так или иначе, не имея сил думать и двигаться, Пузднецов мудро оставался в положении наименьшего риска – горизонтальном. Стоило Илье подспудно ощутить возможность продолжения сна, как отсрочки дальнейших мучений, тот час же адский шум на лестничной клетке сурово и неожиданно превратил ее (возможность) в невозможность полнейшую.

– Где этот окурок человеческий?!! Дайте мне эту дрянь – я ему руки из жопы повырываю!!! – немилосердно громкий крик, взорвавший барабанные перепонки Пузднецова, сопровождался громоподобными ударами, сотрясающими, казалось, не только входную дверь, но и всю хлипкую пятиэтажку от подвала до чердака. Недалекость Ильи не помешала ему – а похмелье помогло – прийти к бывшему некогда революционным умозаключению: «вселенная со всей своей многообразной начинкой умещается в человеческой голове».

– Пузднецов, сука, открывай сей час же! Мозги вышибу! – несмотря на кажущуюся конкретность угроз из-за двери, было не ясно, в каком случае они будут применены. Любой здравомыслящий человек, окажись он на месте Ильи, рассуждал бы так: некто хочет вышибить мне мозги. Этот некто находится по ту сторону двери, запертой изнутри. Вывод: пускать буяна внутрь не следует. Возможно, недоброжелатель хотел сказать, что вышибет мозги в том случае, если дверь ему не откроют. Но как же он осуществит задуманное, не попав в квартиру? Никак – еще один довод в пользу решения дверь не открывать. Пузднецов же, ведомый не трезвой логикой, но слепой судьбой, оторвал-таки голову от подушки, всколыхнув при этом наполняющие его нечистоты.

– Я знаю, что ты там! На месте пригажу! В мацу раскатаю! – не унимался визитер. Бездумно страдая, покачиваясь и изгибаясь в удивительных и едва ли опознанных Евклидом плоскостях, Илья отправился в путешествие от кровати до двери. Сопровождаемый громкой хулой из-за двери, путь оказался длительным и тернистым. Под ноги очертя голову бросалась всякая чепуха, вроде пустых бутылок, просящих каши тапочек, связанных узлом брюк и мокрой (хоть отжимай) фуфайки. Два стула и один стол, сговорившись, устроили Пузднецову подлую подножку, в результате которой дойти до прихожей целиком ему не удалось – изрядная часть Ильи выплеснулась на утоптанный до плешивости ковер, где и осталась.

– Открывай! Я щас милицию вызову! – если уж кому и стоило вызывать милицию, то уж конечно не человеку, ломающему чужую дверь и нарушающему покой граждан апокалипсическими воплями. Возможно, крикун ухватил краешек этой мысли, и поэтому чуть притих. Или причина была в том, что ему тоже пришлось не сладко: зычный по началу голос охрип, силы и хлесткости в ударах поубавилось. Но, скорее всего, горлопан решил придержать коней, заслышав бряцанье и щелчки, с которыми Илья ковырялся в замке, силясь его вскрыть.

– Ч рш стр, – Пузднецов с порога плюнул комком колючих согласных прямо в лицо пришедшему. Сторонний наблюдатель (случись такому быть), слышавший громогласные посулы, будучи в своем праве ожидать жесточайшей расправы над Ильей, был бы разочарован тем, что произошло дальше. Руслан Шайморданов (да-да, именно он в столь ранний час штурмовал нору Пузднецова), при виде Ильи, жидко заполняющего дверной проем собой, неожиданно заковырялся в ухе и смягчился лицом.

– Чего не открываешь-то – задумчиво разглядывая бурую соплю, вожжей свисающую из носа Пузднецова и ложащуюся на его же плечо, проговорил Шайморданов.

– Я спл, а т бл хш рть нх, – выпучив глаза цвета свежего мяса, длинно прокукарекал Илья.

– Да тебя, тварь, кастрировать нужно и усыпить – чтоб не покусал кого-нибудь, – Шайморданов абсолютно отчетливо не понял, что Пузднецов хотел сказать, поэтому выдал домашнюю заготовку из серии «на все случаи жизни» – так, для поддержания разговора. Выслушав пожелание Шайморданова, Илья слегка осел, поджался, уркнул чревом и плеснул желчью на кафель лестничной клетки в том месте, где его закрывали ботинки Руслана, утерся тыльной стороной ладони и прочувствованно возразил: – сэм тэ сссэка.

Оценив ущерб, причиненный обуви и брюкам, а так же распробовав оскорбительное заявление, Руслан ткнул вяло извивающегося Пузднецова кулаком в и без того впалую грудь. Брызнув зловонной слизью, Илья ввалился в тесную прихожую. Шайморданов сокрушенно покачал головой, вытер заблеванные ноги о не менее заблеванный коврик и последовал за Пузднецовым, предусмотрительно прикрыв за собой дверь.

3. Муки совместного творчества ч.1

Синергетика – (греч. sinergeia – совместное действие) – одно из ведущих направлений современной науки, репрезентирующее собой естественно-научный вектор развития теории нелинейных динамик в современной культуре…

Новейший философский словарь

– Знаешь, Геша, вроде бы как ничего, – сдержано одобрил Пузырьков. – Пузднецов как с картинки спрыгнул. Только не понятно, почему он с бодуна. Где даунито нажраться так умудрилось, и главное – с кем? Этого отсоса все сторонятся. И чего к нему Шайморданов вдруг спозаранку приперся? Орал, под дверью буянил, а потом вдруг сентиментально в грудину ткнул и успокоился.

– Не гони гусей, – всем своим видом показывая, что задумал нечто из ряда вон, Друзилкин умолк.

– Я не гоню, только сюжет какой-то бредовый и не логичный получается. Руслан об Пузднецова нипочем бы руки марать не стал – ногами бы отпинал до полусмерти, зубы повыбивал, да в рот нассал. И то не сам, а шестерок своих бы впряг. Если бы Илья действительно ему на боты наблевал, то давно бы уже трупом в морге под лампочкой патологоанатома загорал.

– Это конечно да, – сохраняя надменность вида, кивнул Геша, – но, дорогой мой Лёня, завязка швыряет нас в гущу событий, как…

– Слепых котят в омут, – съязвил Лёня.

– Именно! – Друзилкин радостно хлопнул в ладоши. – Описываемый момент является, так сказать, мгновенным центром тяжести. Он, несмотря на свою подвижность, имеет тенденцию перекатываться, четко указывает на некую предысторию, что-то произошедшее за кадром. И, в то же время, намекает на развитие и нетривиальное продолжение – иначе нет никакого смысла затевать повествование.

– Ну и что такого могло произойти с Пузднецовым? – Пузырьков скептически хмыкнул. – Может, он геем на досуге заделался и Шайморданова в жопу отжарил… Не, тогда Руслан бы его на месте замочил.

– А вдруг Шайморданову понравилось? – Геша хихикнул.

– Тогда зачем он Пузднецову из-под двери угрозами угрожал, если ему содомия в кайф уперлась? – резонно заметил Лёня.

– Не ссы, чего-нибудь придумаем, – Геша расширился лукавой чеширской улыбкой.

Типа, у Пузднецова открылся уникальный дар: наводить на человека морок и жарить его в жопу? А на утро Шайморданова морок слегка отпустил – всего он не вспомнил, но боль в заднице с персоной Пузднецова как-то увязал, вот и пришел справки наводить.

– Ой, – Геша поморщился как от зубной боли, – достал ты уже со своими анальными изысками. К тому же, Пузднецов с открывшимся даром – получится кто угодно, только не Пузднецов.

– Геш, тогда в чем фишка? – Пузырьков недоуменно сдвинул уши к затылку.