На фоне дневника доктора Антона Дитриха, сопровождающего охваченного безумием Батюшкова из Саксонии в Россию, разворачивается история жизни поэта. С одной стороны, блестяще написанная книга. Автор сумел очень интересно рассказать о герое русской литературы, в жизни которого было на самом деле не так уж много приключений. И сделать интересными, живыми всех, кто Батюшкова окружал. Тех, кто жил и творил культуру в далекую и потому для рядового человека покрытую густым туманом эпоху, когда был Пушкин маленьким, с кудрявой головой… Почти каждую фамилию окружает хотя бы небольшая история, наполняющая персонажей дыханием и кровью. И это раздвигает содержание книги, выводя далеко за пределы литературоведения. В ней есть и уроки взросления, и приемы самоменеджмента и тайминга, и рецепты творчества «от Батюшкова».
Кто пишет стихи, тому не советую читать без разбору всё, что попадётся под руку. Чтение хороших стихов заранивает искру, которая воспламенит тебя. Чтение дурных, особливо гладких, но вялых стихов охлаждает дарование. Читай Державина, перечитывай Ломоносова, тверди наизусть Богдановича, заглядывай в Крылова, но храни тебя бог от Академии, а ещё более от Шаликова.
С другой стороны, поскольку речь идет о реальных людях, фактах, странах, нельзя обойти стороной вопрос, насколько точно они отображены. Рискну утверждать, что оптика автора – при всей масштабности осуществленной им работы, при всем обилии деталей, при всем исследовательском энтузиазме, тщательности, знании предмета – все же не избежала искажения.
Тому есть три причины.
Первая – использование исторических аналогий. Исторические дежавю при интерпретации прошлого и настоящего имеют мощный эмоциональный заряд. А потому представляют соблазн даже для самого компетентного автора. Особенно если политическое высказывание о происходящем – одна из важнейших целей. Однако прошлое и настоящее, как один человек и другой, - это разные реальности. Из прошлого в настоящее нельзя проложить прямой линии и сказать: «Смотрите!», не погрешив так или иначе против истины. Поэтому аналогии – прием все-таки не исследования, а риторики.
Но, как риторический, это, конечно, мощный прием, который всегда цепляет. И для некоторых читателей, возможно, он один составит причину прочесть книгу.
Иностранные военные инженеры, военные врачи и генералы часто превосходят русских, многие из которых записаны в службу детьми и получают высокие звания, не имея ни опыта, ни знаний. А десятки университетов Германии, где проходят обучение будущие военачальники, гордятся многовековой славой. К тому же иностранца на русской службе не “отягчают” родственные связи, и он занимается службой, а не протекциями.
Вторая причина искажения оптики – «ошибка выжившего».
Приступая к чтению биографии Батюшкова, необходимо иметь в виду, что ее автор уверен: вся русская литература заимствована. Вся. И это человек не в XVIII веке, а в 2020-х годах говорит. Добавляет, что в хорошем смысле слова, но лично меня это все равно царапает, потому что я считаю, что ежели, например, французы готовят гратен, а картофель родом с берегов озера Титикака, разве это означает, что французской кухни не существует? Если интересует альтернативная точка зрения, почему мы являемся полноценными участниками культурного обмена и почему романы Толстого и Достоевского входят в топ-10 Amazon, можно познакомиться, например, с эссе Джон Голсуорси - Русский и англичанин . Если хотите знать, отчего в самой России можно с гордостью заявить, что не читал даже малое число самых топовых классиков, то это вопрос, наверное, к апологетам вторичности.
Что сформировало подобные взгляды Шульпякова, предположить сложно и несложно одновременно. Сложно потому, что кто его знает, какие нюансы экзистенции повлияли на конкретного человека. Несложно по причине, которую забавно сформулировал один из немцев: «Нас спрашивают: почему вы такие мрачные? А вы почитайте нашу философию! После того, как изучишь все это, можно ли вырасти иным?» XVIII и XIX веку в российской культуре аккомпанировал громкий хор западников и гегельянцев. Пройти сквозь этот хор с безмятежной душой можно только совсем уж глухому человеку. Эпоха становления, которую исследует Шульпяков, как и масспром современного времени, никак не делает его взгляды преступно невежественными и вопиюще ложными.
(Хотя, строго говоря, за бесталанное подражание западным образцам в литературе и кино перед читателем/зрителем не должны отвечать условные "славянофилы", это разборки внутри "западников": одни копируют, другим не нравится результат. Неудачно копирование к тезису "ничего своего создать не можем" заведомо не сводимо. Ну да ладно, это вопрос дискуссионный и не на одну трубку.)
Иное дело, что он, начиная исследователем, выступает судьей. В споре карамзинистов и шишковистов Шульпяков начинает с утверждения:
Александр Шишков воспитывался на книгах церковных, вследствие чего рассматривал судьбу русской литературы сквозь призму старо-славянского языка и даже создал лингвистическую теорию – любопытную, но ошибочную.
(«Старославянского» пишется слитно, но так в электронной книге.) Меж тем не считается же зазорным некоторым английским филологам отдавать предпочтение литературе «до Чосера»?
Затем автор переходит к прямому осмеянию:
Но что своё могла противопоставить Франции Россия? Кроме того, о чём писал “Русский Вестник” Глинки? Если даже историю России Карамзину только предстояло написать?
Не шишковский же “кафтан” вместо “сюртука”?
Не тюрю вместо профитролей?
Что тут ответить? Что еще, конечно, «тюря» звучит смешнее, чем «суп лондондерри»?
Повторюсь, что для исследователя это «ошибка выжившего». Мы не знаем, какой была бы русская словесность, возьми она тогда за основу старославянское звучание. Она просто пошла бы иным, уже не известным путем, и точку ее возможного возвышения отныне не угадать.
Далее автор вновь иронизирует:
“Беседа”, однако, соберёт людей разных – от эпигонов и графоманов вроде Хвостова или Шихматова – до Крылова, Оленина и почётных попечителей Дмитриева и Карамзина. На заседаниях будут читаться пространные, до трёх часов, сочинения членов Общества, а также всерьёз обсуждаться вопросы вроде того, например, надо ли заменить в языке иноземное “проза” на русское “говор”, а лошадиную “пару” на “двоицу” (надо).
Здесь опять же нет никаких причин для осмеяния. Вполне серьезная филологическая дискуссия. Во Франции, к примеру, в наши дни действует закон о защите языка от заимствований. «Двоица» – чудесное слово, тогда как «пара», пока окончательно не привилась, звучала для народного уха, возможно, так же диковато, как «детерминировать» или «коллатеральный». А привить можно все, что угодно, даже «черный кофе».
Третья причина искажения исследовательской оптики, если не ходить вокруг да около, - Шульпякова просто раздражает Россия. Уж так раздражает, что глаза бы ее не видели. Они и не видят.
Тут не вопрос въедливости анализа или исходящей от автора критики. Хотя, конечно, раздражение иль нелюбовь исказит критическую позицию любого автора. Как самому ставить себе диагноз, когда куда пальцем не ткнешь, везде больно, - а все потому что палец сломан. Но раздражение автора отражается в целом на подаче материала.
Начну, уж простите, с самых неочевидных примеров.
На страницах книги так и мелькают имена великих европейцев: Вольтер, Руссо, Монтень, Мирабо, Мильтон… Триумфальное шествие мысли? Увы, но в мире-то везде не слава Богу. Скитался по Европе подозреваемый в политической неблагонадежности Вольтер – один из его издателей угодил в Бастилию, а самому философу въезд в Париж был воспрещен до самой смерти. Выступивший против цензуры, в разорении, создав свои лучшие произведения, умер ослепший Мильтон.
Шульпяков сообщает о Михаиле Никитиче Муравьеве:
Когда по восшествии Павла его обходят чином, он решает жить, как завещал Руссо – семьёй, детьми, природой и творчеством.
Но при всей любви к аналогиям не сообщает, что Руссо сожительствовал с нелюбимой неграмотной крестьянкой; пятерых детей, полагая, что они будут мешать его работе, да и не на что их растить, отдал в воспитательный дом, чтобы стали крестьянами – и об их судьбе никому ничего не известно, даже были ли они вообще или нет. Его книги сжигали за вольнодумство и неприличие. Ему угрожали аресты, гонимый то реальной опасностью, то паранойей, он бежал из одного места в другое, все больше впадая в безумие. Даже смерть Руссо не упокоила – его могила была разорена.
О самом Батюшкове мы у Шульпякова находим:
Если верно, что человек исповедует то, о чём мечтал, в чём испытывал недостаток, то “семейная” философия Батюшкова (о пользе родительского тепла и домашнего воспитания) – кричит о том, что ни того, ни другого поэт не получил в должной мере.
И это еще один повод провести аналогию с несчастным Руссо – повод, которым автор вновь пренебрегает.
Впрочем, пусть. Книга не о Руссо, не о Вольтере, незачем тащить в нее чужие истории про то, что «несть пророка в отечестве своем» (хотя сказать, что «Екатерина II, ободряемая Вольтером, могла только мечтать об освобождении Греции от османов», место нашлось). Даже не стоило бы обращать внимания на эти косвенные и несущественные признаки искажения оптики – не будь иных примеров.
Кажется, Шульпяков до болезненности не выносит никакого темного пятна на западноевропейском образе, стремясь немедленно где личным впечатлением, где авторской придумкой добавить приятную глазу краску – при этом порой с незаслуженным сердитым нетерпением отворачиваясь от российского.
Вот, к примеру, оказывается его герой в Гейльсберге (Лидзбарк-Варминьски, основан в 1240-м). Шульпяков спешит дать волю фантазии, воображая потрясение Батенького от местных фортификационных сооружений:
Можно предположить, что …на Батюшкова, город произвёл впечатление. В дороге он бранил немцев со всем высокомерием человека, который первый раз выбрался за границу. “Уроды”, говорит он в письмах о немцах. “Ни души, ни ума у этих тварей нет”. Однако в Гейльсберге всё могло перемениться. От нищих и унылых “жидовских” деревенек здесь не осталось следа. Средневековье, которое Батюшков знал из книг, в Гейльсберге можно было увидеть и потрогать. В камнях заключалось Время, настоящую глубину которого поэт испытывал впервые.
И добавляет:
Подобных Гейльсберговским – древностей в России попросту не существовало.
Не виноватые мы, к нам Мамай приходил о_О
Хорошо, предположим, что Батюшков перестал грубо поносить иностранцев, что и заставило исследователя искать объяснение.
В Риге, бытуя на постое у немецкого купца, Батеньков влюбился в купеческую дочку. Ничего, ничегошеньки о ней не известно, и Шульпяков вновь подключает возвышенную фантазию:
Видно, Эмилия Мюгель влюбилась тоже. Подле раненого офицера она, как Наташа Ростова, увидела мир другими глазами.
О Риге, упоминаемой почти вскользь, автор не ленится и дает комментарий из Карамзина:
«…Много лавок, много народа – река покрыта кораблями и судами разных наций – биржа полна. Везде слышишь немецкий язык – где-где русский, – и везде требуют не рублей, а талеров. Город не очень красив; улицы узки – но много каменного строения, и есть хорошие домы».
А когда сам Батюшков пишет о Москве и о Германии (к слову о Времени):
“Тот… кто, стоя в Кремле и холодными глазами смотрев на исполинские башни, на древние монастыри, на величественное Замоскворечье, не гордился своим отечеством и не благословлял России, для того (и я скажу это смело) чуждо всё великое, ибо он был жалостно ограблен природою при самом его рождении; тот поезжай в Германию и живи, и умирай в маленьком городке, под тенью приходской колокольни…”
Шульпяков вздыхает:
Странно и страшно представить, что целых четыре года Батюшков будет умирать именно в таком городке из табакерки: в лечебнице для душевнобольных в германском Зонненштайне…
Но поспешно добавляет:
…чьи умиротворяющие по красоте и тонкости пейзажи запечатлел Беллотто.
Почему я так заостряю внимание на невинных и уместных описаниях природы и городов? Потому, что вот встречается нам в повествовании Вологда и… ничего. Вологда, Вологда, Вологда…Упомянули – забыли. Никаких милых глазу деталей. Когда наконец доходит речь поговорить о Вологде чуть подробнее, звучит это так:
Портрет мог быть рисован по дороге в Москву – в Вологде, где Батюшков снова занемог и провёл долгое время в постели. Он всё ещё немного бледен, но вид имеет целеустремлённый; московская жизнь больше не пугает его, а, наоборот, манит. Здесь его ждут друзья. С другой стороны, живописцы такого уровня – откуда бы взялись в Вологде? Должно быть, портрет написан всё-таки в Москве.
И подобное пренебрежение – со стороны литературоведа, который тонко чувствует цену каждого слова и описания:
Научить писать стихи невозможно, но привить возвышенное, исключительное отношение к поэзии и статусу поэта – можно и нужно. <…> Батюшков станет одним из первых поэтов, чей визуальный ряд с его поблескивающими при лунном свете пиками или ночным дымящимся костром серьёзно потеснит абстрактную риторику классицизма и вычурные барочные метафоры.
Постоянная психологическая игра с предметом исследования, постоянная смена розовых и черных очков... Даже болезный Батюшков в имении каждый день любовался солнечными закатами – нашему же глазу в шульпяковской России почти не на чем отдохнуть, если только автор не сосредоточит внимание на каком-нибудь приятном его сердцу персонаже.
Все это затрудняет задачу поставить книге оценку. С одной стороны, Шульпяков блестяще справляется с им сами сформулированной программой литературы:
Чтобы выразить человека, нужно сочетать пластичность языка с внятностью мысли.
Пластичность языка, внятность мысли у него впечатляющие. Все, что ему хотелось сказать, он сказал – и выразил весьма мастерски. Вдохнул жизнь, облек плотью не одни поднятые из старых гробов кости.
С другой стороны, задача исследователя подразумевает сохранение объективности, а не психологическую игру. Не религиозную проповедь, в которой с одной стороны - жестоковыйные, рожденные во грехе и все грехи отцов на себе несущие, скорбная юдоль печали и зла, а с другой - Царствие Небесное. Это нельзя игнорировать. И вместе с тем в истории каждый предвзят – так стоит ли за это упрекать Шульпякова?
Рискну все-таки поступить по-батюшковски. Ну, почти. Задаваясь вопросом, можно ли бранить женщин, он решил: «Можно: браните смело. У них столько же добродетелей, сколько пороков». А я, побранив, поставлю 7/10 за слово и структуру.