Слепой метод Мениппея
В соавторстве с Андреем Воронкевичем

Предисловия от не сговаривавшихся между собой авторов

Этот необычный роман написан в конце 70-х годов прошлого века. За прошедшее время он не подвергался никакой правке. Любителям ретро и тем, кому интересна жизнь рядовых советских людей, – подарок. Потому что это не текст, написанный сегодня по воспоминаниям, а реальный голос из глубины «эпохи застоя». В «реалистической» части романа всё аутентично. Внимательный читатель даже может найти подсказку, которая позволит точно датировать время действия.

Что касается «фантастической» части, то в 90-ые годы, перечитывая текст, я думал, что мы написали роман, предвидевший перестройку и её финал. Сегодня мне кажется, что дело обстоит серьезней и речь идет о конце цивилизации. Впрочем, тут мы не слишком оригинальны, так как об этом писали многие фантасты. Я уверен, что наша цивилизация конечна, – как Империя инков, цивилизации ацтеков, Древнего Египта, Древней Греции, Древнего Рима, – но как это случится? Возможны варианты. Один из них – в этом романе.

Однако есть в нем и ещё одна, может быть, самая важная для авторов штука. В те времена мы были молоды и, как я теперь понимаю, не бездарны. И нам захотелось написать роман в совершенно свободной форме. В политически несвободном обществе мы хотели хотя бы полной литературной свободы. Поэтому мы нагло использовали все виды и жанры. Тут проза, поэзия, драма (включая кинодраматургию), множество литературных аллюзий, намеков, насмешек, пародий, заимствований, подражаний… Короче, полным-полно беззлобного литературного хулиганства. Книголюбы, надеюсь, оценят.

И, как положено в мениппее, рядом с юмором, иронией, смехачеством – драмы, трагедии, полный серьез… «Здесь всё есть, коли нет обмана…».

Конечно, есть и обман. Ведь без обмана разве бывает литература?!

Георгий Вирен 2015 год

Я не перечитывал этот роман лет тридцать. Сейчас, перечитывая, испытывал одновременно несколько разнонаправленных комплексов чувств. С одной стороны, постоянное раздражение от того, как мало и плохо мы тогда умели. Часто хотелось злобно рассмеяться над неудачной фразой или пошлым пассажем. С другой стороны, постоянно внутренне крякалось от восхищения: как много мы, оказывается, понимали тогда, какие у нас были мыслительные и, собственно, словесные потенции! Но ёлки-палки, как слабо воплотились эти потенции в нашей реальной жизни!

Подобное столкновение чувств присуще жанру трагикомедии. Так я бы и предлагал воспринимать сегодня роман – слепок нашего тогдашнего мироощущения – с горы сегодняшнего опыта. Между прочими термин «застой» появился значительно позже, да и Оруэлла я лично прочитал только лет через пять после написания романа. А трагикомичность своей жизни, а может быть, и жизни всего нашего поколения, смог ощутить сознательно гораздо позже, когда сам начал потихоньку превращаться если не в динозавра, то в мастодонта.

И ещё одно. При сочинении этого романа я, пожалуй, впервые ощутил, что такое чувство подлинной творческой свободы. По-моему, соавтор тоже искренно веселился, когда мы придумывали какой-нибудь новый поворот или жонглировали, на грани пародии, классическими формами. Это было здорово! И это была школа. Жаль, что это никогда больше не повторится в нашей жизни. А с другой стороны – что ж, пусть этот роман навсегда останется уникальным сочинением двух небесталанных мальчиков прошедшего тысячелетия.

Андрей Воронкееич 2015 год

 
Тут все есть, коли нет обмана.
И черти и любовь, и страхи и цветы.
 

П. А. Фамусов, русский государственный деятель конца XVIII – начала XIX веков

31 декабря

Рабочее название – Цепь

(фантастическая игра)

Значит, опять с Нового года начинаю новую жизнь. Может быть, теперь будет удачней? Сколько раз уже начинал, какие были замыслы! Уж в последние годы я так остепенился – избави Бог! – а всё равно… Даже «Высоту подвала» не стали печатать, а ведь, казалось бы, там всё на месте – и тема рабочая, и доскональные знания условий работы в котельной, и конфликт передового рабочего и начальника цеха показан очень жизненно – а поди ж ты! Говорят – схема. Невысокий художественный уровень… Уровень – он вроде планки при прыжках в высоту: взял – не взял… Только там всё понятно, а здесь… Искусство!

А «Разговор по душам»? Всё, ну просто всё было, как надо! Газеты кричали: «Не раскрыт ещё образ новой деревни в нашей литературе!» И я раскрыл. Три лета сидел в деревне, как Меньшиков в Берёзове – всё записывал, всё подмечал… И опять – «недостаточно высокий художественный уровень»! Что они, сговорились?! А может быть, я сам виноват? Теперь – всё. Буду писать не про нашу жизнь, хватит с меня. А уровень… Буду свои мысли облекать в форму, которая давно признана высокохудожественной – поди-ка, придерись! Вот, например, начнём так. Ну как в «Слове о полку Игореве»: «Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславлича?» Нет, пожалуй, трудновато; сам не понимаю, а читатель и подавно… А как там в летописи… «В лето 6694, месяца мая в первый день, на память святого пророка Иеремии, в середу к вечеру, бысть знамение в солнце и тёмно бысть весьма вельми, яко и звёзды видети…» Ничего. Немного посовременней, пограмотней – и пойдёт.

Из «Повести родственных смут»

…Лето 1632 от сотворения мира

Был Великий Совет глав общин в Священном лесу. И уговорились на нём противостоять елико возможно родственной смуте, объявившейся в лето 1631 на юге Острова. А семьи, неправедно созданные, уговорено было разогнать. И порешили главы общин паки блюсти землю, где родились и живут, как заповедано от предков, и не поддаваться прельстительным уговорам тщеславцев, хотящих порушить Закон…

Нет, не пойдёт. Скучно и непонятно. С другого надо начинать.

 
«Вы вновь со мной, туманные виденья,
Мне в юности мелькнувшие давно…»
 

Хорошо? – хорошо, но не для меня. Во-первых, я пишу прозой. Во-вторых, уж очень не про меня.

Надо брать быка за рога.

«Мы стояли в местечке N». Или ещё короче: «Пообедали» (Чехов). Одной первой фразой всю суть книги можно охватить! Классическое: «Все счастливые семьи…» и т. п. Но ведь в фантастическом романе важна обстановка. Читателю объяснить надо, где и когда дело происходит. Например, так, хоть и не фантастика: «Велик был и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй». Обстановка есть, а героя нет!

Ещё пример: «Невесомей полушки была фамилия – Иванов. А имя огромное, как Россия – Иван. Ивана Иванова убили в Петровско-Разумовском». Обстановки мало! Может быть, вот так: «Так как ни одна леди и ни один джентльмен из числа хоть сколько-нибудь претендующих на благовоспитанность не удостоят своим вниманием семейство Чеззлвитов, не уверившись наперёд в глубокой древности их рода, то нам чрезвычайно приятно сообщить, что они несомненно происходят от Адама и Евы и с незапамятных времён имели самое близкое отношение к сельскому хозяйству»…

Ладно, Георгий, хватит юродствовать! Шутки в сторону.

В Будущее они не смотрели.

Страшен был степными ураганами 77-й год Родни, от Сотворения же Мира 1725, но везти труп в Столицу кому-то всё равно надо было, и Ашот вызвался на это сам: убитый был его братом. Безродных в Столицу не пускали, и у её ворот Ашот показал шлемоносцу сандаловую бляху третьего шурина Бати Старательности.

Потом Ашот отнёс труп в Квартиру. Ни он сам, ни служители понятия не имели, зачем труп понадобилось везти в Столицу, да и приказа такого никто не отдавал. Однако труп приняли, сделали нужную запись, и Ашот с лёгким сердцем уехал из Квартиры.

Здесь, любезный читатель, мы навсегда расстаёмся с Ашотом, чтобы встретиться с подлинным героем повествования.

ЯСАВ (сон)

«…Демоны, демоны лесов моих, демоны тишайших моих лесов, простите, что нарушил покой ваш, что шёпот мой так громок, что след мой на траве лёг, что глаза мои тайны ваши видят, демоны лесов моих…»

Ну вот, опять Раиса Павловна злится, что на Новый год опоздаем. Эх, если бы не ходить туда вовсе! Снова эти её подруги – Штанинникова, Ягодкина – курицы проклятые: «Мохер, кримплен, недостача, Сочи, ревизия, балык, всё подорожало, пансионат на Клязьме, Тихонов – душка…» Тьфу! А Славка опять напьётся и будет кричать, что он почти генерал-лейтенант, только звёзды поменьше, а его никто не уважает, и сейчас он будет по мордАм гулять… А ты молчи, сиди, как мумия египетская, жуй телятину и пей, пока влезает… Тошно мне, тошно! Небось, Гоголь не в такой обстановке творил. Иду, иду, одеваюсь, куда я денусь…

2 января

ЯСАВ (явь)

Это имя носил человек, проснувшийся однажды весенним утром 77-го лета Великой Соединённой Родни. 77 лет назад возникло здесь, на цветущей земле Материка, это государство возникло на совершенно новых началах, которые призваны были вывести народ Материка из состояния дикости и скудоумия. Великий пророк Лианафан тогда был сожжён за свои проповеди, – может быть, только он мог представить себе ранее, насколько могущественной станет Великая Соединённая Родня уже на семьдесят седьмом году своего существования. Могущество её было так велико, земли так богаты, а поля так плодородны, что люди Родни привыкли к мысли о её вечности – не только в будущем, но в прошедшем.

– Великая Соединённая Родня жила и будет жить вечно! – провозглашали каждый день Вестники, и с ними были согласны все, за исключением немногих отщепенцев-говорунов.

Согласен с этим был и Ясав, пятый шурин Бати Справедливости, проснувшийся однажды весенним утром 77-го лета.

Ясав жил в столице Родни, в прекрасном городе, поражающим странников и торговцев своими домами из жёлтого камня, своими площадями, вымощенными редким серым камнем, своими запретными садами, которые лишь в немногих местах выглядывали за стены зелёными ветвями.

В Великой Соединённой Родне вообще очень заботились об охране природы. Не случайно почти половина родственников Дома Справедливости ведала переписью птиц, зверей и даже цветов. (Вторая половина собирала исключительно Добровольные Ежегодные, Ежемесячные и Еженедельные Приношения, а также Исключительно Добровольные Пожертвования за окна и очаги).

Ясав занимался составлением Неукоснительных Советов по охранению комаров. Он был ещё молод, но достаточно честолюбив и старателен, и ему предстояло ещё долгое и славное продвижение по ступеням Родства. И – кто знает? – так думал иногда Ясав, – может быть, со временем его сочли бы достойным места самого Бати Справедливости или хотя бы его Первого Сына.

В этот день Ясав, как всегда, надел свою сандаловую бляху – знак пятого шурина – и вышел на улицу. На службу он попал вовремя и даже успел на всякий случай кивнуть сынку Лиахиму, – поговаривали, этот сынок почище любого Бати услужал Дому Дружбы.

До обеда Ясав, как обычно, трудился над формулировкой Неукоснительного Совета, который предусматривал три степени почтительности по отношению к комарам: для недостойных, худородных, Любимых Родственников – и одну степень равноправия, для членов Семьи.

Перед обедом, опять же, как всегда, Ясав пристойно внимательно выслушал последние новости, а потом пристойно долго поболтал о том, что, Слава Родне, через четыре дня закончится очередная Великая Беременность Великой Бабушки и что протекает она натуральным образом, о том, что, Слава Родне, с девяти часов вечера вступает в силу Неукоснительный Совет о единовременном распускании всех листьев, а также прочей зелени, – Великая Родня умела заставить слушаться даже природу, – о том, что, Слава Родне, исполнилось уже три месяца со дня окончания 86-й Великой Победоносной Войны с Гнусным Врагом на Каверзном Острове и, наконец, о том, что, Слава Родне и Великой Бабушке, сейчас, как и прежде, действует Всеродственное Осуждение и Неукоснительный Запрет Геликоптерного Умствования, а вся Родня, как и раньше, понятия не имеет о том, что это такое, но бдительности, как и раньше и даже ещё больше, не теряет.

Сегодня Ростик пришёл злой. Он всегда приходит злой в день получки. Эх, Ростик, Ростик! Не любят его на службе. Уже несколько лет, именно в этот день, в сортире обязательно появляется надпись: «Счастливо посидеть, князь Беломоро-Балтийский» – и как раз на уровне глаз. Жена моя, Раиса Павловна, сначала осмеливалась спрашивать: «Опять?», но он так страшно менялся в лице, что я попросил её не делать этого. Всё равно видно, что опять.

Правда, сначала Ростик относился к этому с определённым азартом. Он рассказывал нам, как «перетряхнул своих писателей», – подчинённых у него двое, оба писари, а он как бы старший, – а потом всю часть с помощью других прапорщиков. Никто, конечно, не сознался. Десяток призывов сменился с тех пор, а надпись всё появляется. Сам, в общем-то, виноват. Действительно, смешно и длинно: Ростислав Георгиевич Неворин-Новокузнецкий. Давно мог он избавиться от одной половины. Это его мать надоумила, жена моя, Раиса Павловна. Да он весь в неё…

Так вот Ростик сегодня пришёл злой. Он, конечно, здорово поддал со своими всегдашними «однополчанами», но не в этом дело. В «круглые даты» он тоже поддаёт, но приходит весёлый. Тоже, «круглые даты» – грустно это, грустно.

Сегодня, например, и я, и Раиса Павловна знаем, что осталось ему 5 113 дней – дата некруглая. Через 13 дней будет малое веселье, а ещё через 100 – большой загул. В календаре на каждом листке цифра стоит. Он уже точно решил, что будет делать на пенсии: рыбалка, пиво и палец о палец ни-ни. Это в сорок-то пять лет! Молчание, как говорил литературный герой, молчание!..

Ох, что-то, Георгий, не весел ты сегодня, и даже просто вял. Ведь решил давно, что такая жизнь даже упоминания не достойна, не то что описания. Ведь плюнул давно на них, а вот как застопорится фантазия, так сразу на это болото и сворачиваешь: привычка графоманская руке покою не даёт.

Ну правду сказать, сегодня скандал у них был – из ряда вон. Когда-то жена моя, Раиса Павловна, Ростика прямо у КПП с получкой караулила. С годами, конечно, пыл поубавился, да и он уже не молоденький: за себя постоять может.

Она его дома теперь ждёт. Я в их разговоры вмешиваться не могу, поскольку сам как бы на иждивении у жены. С моей-то зарплаты я бы давно ноги протянул, а подрабатывать перепечаткой ленюсь, за что, правда, Раиса Павловна исправно мне выговаривает.

Сколько Ростик получает, не знает никто. Раньше Раиса Павловна знала, что у них какие-то сложные прибавки за выслугу. Сколько он приносит, я не знаю. Знаю, что всегда они после этого кричат. Он же сначала пройдёт в комнату, переоденется в тренировочный костюм, – он его называет «спортивной формой», – умоется слегка, поставит чайник, и уж потом начинает кричать. Я давно понял, что в портфеле он приносит с собой четвертинку и прячет её в своей комнате, чтобы мать не отобрала. Я как-то случайно наткнулся на целый склад пустых бутылочек за его тахтой – время от времени он их сдаёт, днём, во время своих отгулов, когда матери нет дома.

Так вот, кричат они минут тридцать-сорок. Иногда Раиса Павловна называет его «негодяй», иногда больше упирает на «эгоиста». Ростик же всегда кричит о размене квартиры – знает, что мать ни за что не разменяет нашу трёхкомнатную, которую с таким трудом выцарапала.

Потом я слышу, как Раиса Павловна считает деньги, швыряет тарелку на кухонный стол и уходит, а Ростик крадётся за четвертинкой. Потом он бухается спать, а из комнаты Раисы Павловны ещё долго будет слышен телевизор… цветной!

Так было и на этот раз, только Раиса Павловна разбила две чашки, а Ростик стучал кулаком по холодильнику. Это бывает не так уж часто. Обычно они спокойней.

Единственное, чем я горжусь, – да и горжусь ли? – Ростик работает даже быстрее меня, а я первоклассный специалист…

ЯСАВ (явь)

…И всё было бы, как всегда, но именно в этот день повернулось колесо судьбы Ясава (да и, скажем уж сразу, всех жителей Родни), повернулось в первый раз, чтобы потом поворачиваться ещё, ещё и ещё, всё убыстряя свой ход.

Итак, в тот самый момент, когда Ясав уже собирался идти за Ежедневным Обеденным Жетоном, занавес в комнате неожиданно распахнулся. Под оглушительный грохот гонга вбежали шесть шлемоносцев и заняли свои места по углам комнаты, вытолкав взашей всех родственников, кроме Ясава. Из-под чёрно-пурпурных плащей заблестели золотые рукоятки узких ножей. Медные лица, неподвижные глаза и приближающийся визг гонга. Всё ближе и ближе!

Ясав упал на пол, закрыв лицо руками. За что, Великая Бабушка, за что?!

Внезапно гонг затих. Медленные, тяжёлые шаги услышал Ясав в мёртвой тишине. Шаги прекратились. Кто-то встал над ним.

– Рескриптом указано: пятого шурина Бати Справедливости Ясава незамедлительно доставить в Квартиру Семьи!

Опять завизжал гонг, безжалостные руки схватили Ясава, подняли, набросили на лицо вонючий мешок и потащили по коридорам. Кто-то из несших Ясава споткнулся, мешок на мгновенье слетел с его головы, и последнее, что он увидел в этом Доме – была чистая улыбка Лиахима.

Ясава бросили в носилки, они качались, качались, качались, а у него не было никаких мыслей, кроме одной. Его везли в Квартиру. Оттуда Великая Бабушка и сонм её блистательных родственников – Сыновей, Дочерей, Зятьёв, Племянников – правят Великой Соединённой Роднёй. За что, Ясав?

Анири? Неужели Анири?

4 января

ЯСАВ (сон)

«…Чистые реки мои, ручьи и заводи, синие озёра лесные, я, чужестранец, пришёл к вам по воле своей и вашей, примите меня в изгнании моём. Я вхожу в ваши воды, чистые реки мои, свежие капли на моих руках, на лице, и я пью их, и глаза мои наполняются вашей синевой. Быстрые потоки мои, унесите всё зло рук моих, всю ложь глаз моих, весь яд сердца моего, унесите далеко-далеко, за край леса, за грань мира, за предел жизни моей. Тихие заводи мои, недвижные мои заводи, смойте всю ненужность рук моих, незрячесть глаз моих, всю темноту сердца моего. Напоите меня, щедрые ручьи мои, напоите силой вашей, добром вашим и мудростью. Я пришёл за судьбой, синие озёра лесные, чистые воды мои…»

Но ведь это было, было, было! Впрочем, сколько раз ни повторяй как заклинание, воскресить ничего нельзя, да и не нужно теперь. Те страницы я порвал. Юность моя похоронена дважды. Сначала годами, а потом мною самим.

Тогда, за полками нашей заводской библиотеки, я судорожно, лихорадочно воскрешал не остывшее прошлое, и лица друзей вставали передо мной. Ребята толкались вокруг меня, говорили, перебивая друг друга, а я записывал – просто как стенограф. Вечеров не хватало – меня гнали из библиотеки, и Серафима Павловна улыбалась насмешливо: «Спать иди, писатель».

А они приходили во сне, и ночи было мало, чтобы успеть записать всё.

Что это было? Теперь и не вспомнить… знаю только, что правда. Всё, что видел и пережил я в эвакуации, на уральском заводе, и что было потом, уже в Москве – всё превращалось в слова. В них было много грязного снега, был холодный туман цехов, металлическая изморозь, были пайки того, что мы благоговейно называли хлебом, и были детские наши мечты, очень простые и неосуществимые: мир, любовь, тепло. Мы были равны перед будущим, о котором не знали ничего, и оттого сны наши были одинаковы.