Предисловие

Наверное, с самого начала стоит немного пояснить философию книги. Хотелось, чтобы получился не скучный учебник по языкознанию и страноведению, изобилующий не слишком нужными историческими фактами, которые и так уже многократно описаны в других изданиях, или пестрящий цифрами статистики и экономических выкладок, которые в наше динамичное время устаревают, едва появившись. Мне всегда были интереснее живые примеры впитывания чужой культуры и иностранного языка, личное восприятие всего происходящего.

Поэтому на этих страницах очень много субъективного, не претендующего на универсальность или каноническую оценку. Мне скорее близок эгоистичный лозунг «Я – художник, я так вижу». Хочется показать свой персональный и сравнительно необычный путь к французскому языку, «мои университеты», «мою» Францию, моих друзей со всего мира, тоже, как и я, имевших удовольствие прикоснуться к франкофонии.

Для облегчения навигации по оставшимся в голове франкоязычным воспоминаниям разделил повествование на несколько частей, хотя они весьма условны, а зачастую даже в названии полны самоиронии, которую, надеюсь, все почувствуют. Сами наименования частей – это своеобразная отсылка к произведениям классиков русской литературы вроде Льва Толстого или Максима Горького, на лавры которых я ничуть не претендую, но примером которых стараюсь по возможности вдохновляться.

Цели упрощения восприятия текста служат и контурные карты, некая аллюзия на настоящий учебник. Всё-таки полученная профессия педагога даёт о себе знать!

Надеюсь, что книга будет особенно интересна тем, кто имеет отношение к моей alma mater – Московскому государственному лингвистическому университету, по-настоящему ставшему для меня Университетом с большой буквы. Значительная часть книги написана глазами студента-инъязовца.

Ну и, полагаю, стоит немного пояснить название. Почему ромашка? И почему бордо? Эти вопросы мне задают с завидной регулярностью. Для облегчения работы будущих исследователей моего «творчества» приоткрою завесу тайны.

«Ромашковая тема» появилась довольно неожиданно с легкой руки настоящего ромашкового профессионала, моего друга, питерского художника Алексея Сергиенко, который в своё время нарисовал полотно под названием «Кремль в ромашках». Идея, на мой взгляд, совершенно замечательная и необычная. Кое-кто предложил ему продолжить серию и изобразить в его любимых ромашках МИД, что он с блеском и сделал. Увы, в силу ряда обстоятельств холст размером метра полтора на полтора так и не попал в Министерство иностранных дел и остался в студии у Алексея на Казанской улице в Санкт-Петербурге. Зато он, памятуя о том, кто подбросил ему тему, любезно разрешил использовать картину в качестве иллюстрации к моей первой книге, которую я так и назвал – «МИД в ромашках».

Сам же цветок симпатичен мне по двум причинам. Во-первых, он, несомненно, прекрасен своей простотой, лаконичностью и русскостью, символизируя красоту природы нашей средней полосы. Во-вторых, ромашки нередко путают с маргаритками, которые, в свою очередь, созвучны с именем моей супруги Маргариты, которая, к моему счастью, столько лет терпит рядом с собой неисправимого франкофона. С годами я тоже слегка оромашился (или заромашил?). В итоге вторая книга, посвященная моим приключениям в Сенегале и Гамбии, называется «Ромашка на баобабе». Третья в ваших руках. Не исключаю, что похождения ромашки по миру продолжатся.

Так что на вопрос про первую часть названия я, надеюсь, ответил вполне обстоятельно. Что до бордо, то разгадку найдёте дальше.

Желаю приятного и увлекательного прочтения!

Ромашка и «МИД в ромашках»

Часть I Рождение и детство лингвиста

С чего начинается Франция?

С чего начинается соприкосновение со страной? В моём случае в отношении Франции таким проводником стал французский язык. Я его слышал с самого детства. Надо сказать, что мой дед был первостатейным франкофоном: он прекрасно владел языком и имел за плечами богатый опыт работы во франкоязычных странах. Собственно, о моём появлении на свет в 1978 году он узнал, находясь в командировке в Бельгии. По случаю этого радостного события друзья преподнесли ему красивую керамическую пивную кружку с крышкой в виде веселого морского капитана, на которой по-французски было написано «Vive le grand père!» («Да здравствует дед!»), а также указана дата моего рождения. Этот ценный артефакт до сих пор хранится в нашей семье, символизируя первое связующее звено на моём пути в мир франкофонии.

Я был взращён на осознании, что Швейцария и Бельгия – две самые замечательные страны в мире, помимо Родины, конечно. Именно там на протяжении многих лет трудился дед. Моя мама сопровождала родителей ещё в их первой длительной командировке в Женеву в конце 60-х годов ХХ века, поэтому тоже время от времени делилась своими воспоминаниями об этом благодатном уголке Земли.

Вещами и даже, как мне казалось, запахами из тех краёв была заполнена квартира моих бабушки и дедушки. Попадая в их дом, я вдыхал неповторимый аромат, который источали шикарные и весьма необычные гарнитуры, стоявшие во всех комнатах. На фоне типовых румынских и югославских стенок, которыми были заполнены советские квартиры того времени, это казалось совершенным космосом. Меня завораживали прогрессивные люстры в большой комнате, встроенная подсветка полок и бара, лампочки и радио с часами в изголовье кровати. В детстве я случайно разбил у них бельгийский торшер. Неудачное движение ногой, и два из трёх красивых белых круглых плафона разлетелись вдребезги. Как мне было стыдно перед дедом! Как было жаль эту красоту! Как я рыдал! Как дед меня успокаивал! Плафоны потом благополучно заменили, но ощущение хрупкости всего иностранного осталось навсегда.

С детства любил листать бельгийские комиксы, которые читала моя тётя, родившаяся в Швейцарии. У неё дома хранилась богатая подборка современной детской литературы с яркими иллюстрациями. В Бельгии она ходила в детский сад, а затем в местную школу, где к вящему удовлетворению родственников быстро, легко и непринуждённо освоила французский на уровне носителя. Когда вернулась с родителями обратно в СССР, её иностранный язык был в той же степени хорош, как плох родной. В московской школе ей ставили по русскому даже не «двойку», а «кол». Дед был вынужден объяснять ей задачи по арифметике на французском, чтобы она поняла, чего от неё хотят. Естественно, родной язык позже восстановился, чему способствовали нанятые репетиторы, а вот иностранный настолько основательно закрепился, что она до конца жизни владела им великолепно без особых усилий, чувствуя его и действуя по наитию.

В доме у дедушки и бабушки я впервые услышал французскую музыку. Помимо широко известного в Советском Союзе Джо Дассена, гремевшего тогда из любого радиоприёмника, в квартире звучал любимец моей тёти Клод Франсуа. Я знал ведущих артистов французской эстрады и шансонье, про многих из которых в то время в СССР мало кто слышал: Далиду, Шарля Азнавура, Франс Жоли, Жака Бреля, Франс Галль и других. Подпевать не пытался, ибо с этим видом творчества, по мнению окружающих, у меня никогда не ладилось, хотя в душе я был с этим категорически не согласен. Зато узнавал запросто.

Несмотря на окружённость миром всего французского, его влияние на мой неокрепший юный ум вроде и не прошедшего, как показали дальнейшие события, совсем бесследно, тем не менее, было крайне лимитированным во времени и пространстве, ибо ограничивалось сравнительно короткими моментами общения с дедом и тёткой. Случалось же это нечасто, так как, пока они находились в Москве, за границей работал мой отец, которого мы сопровождали, а когда мы возвращались на Родину, в командировку вновь убывал дед. Вечная история в таких необычных семьях.

В начале 90-х годов, после распада СССР, когда в Москве стало трудно со всем, возникла идея отправить меня пожить с бабушкой и дедушкой в Женеву, где они тогда находились. Там даже была полная школа при нашем постоянном представительстве при ООН. Но как-то не сложилось. Если бы получилось, то сейчас я говорил бы со швейцарским акцентом.