Введение

Мы забываем свои прошлые периоды истории, из-за этого вскоре их можно будет изучать почти как Древний Рим. Человеческая память хранит из прошлого только то, что ей подсказывают из настоящего.

Интересно то, что Советский Союз пользовался дворянской и дореволюционной литературой как своей собственной, хотя это была литература свергнутой им эпохи. Точно так же и постсоветское пространство пользуется литературой и искусством советского времени. И только частично все это можно пояснить инерционностью изменений в этой сфере.

Страна является очень сложной системой, которую невозможно описать по одному принципу. Существует множество измерений, руководствуясь которыми, мы каждый раз будем получать новый срез.

СССР: как глаза пропаганды стали глазами человека

Создание СССР было реальной революцией, поскольку поменялась вся система власти, а не только первые лица, как это часто бывает. Как следствие, менялось все – образование, наука, армия, литература и искусство, поскольку на них была возложена задача в кратчайшие сроки создать, обосновать и удерживать новую картину мира. И это не было простой задачей, поскольку были живы люди, которые помнили старую модель мира, и прошли сквозь дореволюционное образование и медиа. Дореволюционные литература и искусство потом были автоматически вписаны в свои, как и естественные науки, а вот гуманитарные типа истории были отвергнуты как буржуазные.

Кино и радио поднимаются в полную силу в советское время, так что именно пропаганда раскрыла их широкие возможности. При этом кино интересно тем, что использует чисто физические характеристики актеров типа красоты и обаятельности для создания близости со зрителем. Наверное, от такой же точки берет свое начало американская идея кинозвезд. Герои должны быть симпатичны зрителю, иначе они не смогут сойти c экрана в жизнь.

В этих лучах пропаганды вырастали новые поколения, видевшие вокруг себя только тот мир, который опирался на пропаганду. Акценты пропаганды стали акцентами массового сознания, поскольку значимым для нашего понимания мира является лишь то, на что обращают наше внимание.

Если модель мира в норме создается столетиями, то в советское время ее следовало создать в самые кратчайшие сроки – 20 лет. Именно это объясняет интенсивность и нужность пропаганды, результатом работы которой стали своеобразные «потемкинские деревни» во всех областях и сферах. В Советском Союзе переписали не только свою историю, но и чужую, например, приписав себе множество изобретений, которые Запад считает своими.

Советская пропаганда оказалась очень сильной, поскольку опиралась на множество своих механизмов. Во-первых, для нее были характерны максимальные объемные повторы, достигаемые как массовым тиражированием, так и переводом нужных мифов и сообщений в мягкие формы – литературу, кино, искусство. Если в школе и институте человек зубрил пропагандистские истины рационального толка, то в случае мягких форм его обволакивали эмоции, представлявшие те же пропагандистские истины «с человеческим лицом». Если в учебнике истории к победе приходили большевики, то в кино побеждал физически привлекательный герой, который тоже оказывался коммунистом. В одном случае это был закон истории, в ином – его реализация на конкретном примере.

Во-вторых, советская пропаганда функционировала в условиях монолога, так как любое контрмнение изгонялось из обращения. Оно не могло транслироваться, поскольку признавалось антисоветским. Сначала были изгнаны носители такого контрмнения – типа Троцкого, которые могли по авторитетности конкурировать c первыми лицами. Но в любом случае это был качественный информационный и виртуальный продукт, находившийся на пике возможного уровня влияния.

Третьим инструментарием пропаганды была роль спецслужб, которые «гасили» любые неправильные информационные потоки, в связке c ними работала и цензура, и добровольное «творчество» масс в виде доносов.

Алексей Рощин, например, говорит о системе доносов: «В принципе СССР была системой, которая очень поощряла доносы, в том числе анонимки. Но это – во-первых. А во-вторых, поскольку сама форма управления при советской власти была полностью герметична, и там, в принципе, механизмы обратной связи не существовали по-настоящему, то власть, чтобы примерно представлять себе, что происходит, доносы активных граждан поощряла. На эту тему снимались фильмы и писались книги. В том числе доносы использовались для взаимного контроля среди властей предержащих – для просеивания аппарата» [1].

Та же ситуация «чужих» глаз была и на уровне первых лиц, которые и сами часто начинают верить тому, что говорила пропаганда вчера или телевизор – сегодня. Дополнительно к этому их взгляды формировали помощники и спичрайтеры, сидевшие в кабинетах поменьше. Чем человек сидит выше, тем более тщательно отобранный поток информации к нему поступает. Его глаза и уши – это глаза и уши его помощников, и других у него нет, поскольку даже ближайшие «соратники» все равно имеют свои интересы, которых не должно быть у помощников, полностью живущих жизнью своего шефа. Советская модель управления знает помощника Сталина во всех сферах Поскребышева или Мехлиса в сфере идеологии.

В своей книге о Мехлисе Юрий Рубцов говорит: «Немало самых пышных эпитетов в адрес вождя прозвучало из уст Мехлиса на апрельском совещании политработников РККА, на XVIII съезде ВКП(б). Сам за себя говорит и пафос его доклада об итогах съезда на собрании партактива Киевского особого военного округа, растиражированного 6 апреля 1939 года «Правдой»: «Сталин – это Ленин сегодня. Сталин – наше знамя. Сталин – победа. Сталин – мировая коммуна. Хай живе рiдний Сталін!» В связи c этим особый интерес представляют обстоятельства, при которых появился знаменитый лозунг «За Родину! За Сталина!» В периодической литературе даже возникал спор, существовал ли такой лозунг или клич, шли ли c ним в бой в Великую Отечественную? Как установил О. Ф. Сувениров, Мехлис, начиная c хасанских событий, а затем и во время боев на Халхин-Голе и Карельском перешейке, всеми доступными ему способами добивался, чтобы этот лозунг был главным призывом для политработников, командиров, красноармейцев. Надо ли при этом говорить, что безудержное восхваление «отца народов» и его политики в пропаганде сопровождалось абсолютным замалчиванием колоссальных жертв, принесенных народом на алтарь сталинской деспотии» [2–3].

Многие из пропагандистов были, вероятно, неплохими людьми. Но это было их работой – нести в массы очередной повтор мудрых мыслей вождей. У вождей их было так много, что найти их можно было на все случаи жизни и на все времена года.

Первые лица были окружены сонмом обслуживающего персонала, в том числе идеологического. Михаил Суслов обладал картотекой c цитатами на все варианты развития событий. Именно он пользовался непререкаемым авторитетом у Леонида Брежнева.

У Брежнева такими глазами и ушами, сквозь которые он видел мир, был Андрей Александров-Агентов. Кстати, он опровергает мнение о недалекости Брежнева: «Я никогда не соглашусь c таким грубым упрощением личности Брежнева. Он был самокритичен и в последние годы жизни дважды ставил вопрос о своей отставке, но „старики” – Тихонов, Соломенцев, Громыко, Черненко – не допустили этого: больной Брежнев был им удобен. Кроме того, примитивный человек не окружил бы себя столь выдающимися людьми, как лучший организатор производства, творец оборонной мощи СССР Устинов или как Андропов, к которому Брежнев относился теплее всего. Работать c Брежневым мне было легко и приятно. К мнению собеседника он относился c уважением: никогда априори не отвергал чужую точку зрения, позволял c собой спорить – иногда даже настойчиво и энергично. Как то я не удержался и показал ему понравившуюся цитату из журнала: „Нервный человек не тот, кто кричит на подчиненного, – это просто хам. Нервный человек тот, кто кричит на своего начальника”. Брежнев расхохотался и сказал: „Теперь я понял, почему ты на меня кричишь”» [4].

Но по уровню интеллекта он все же «поднимает» Юрия Андропова: «Он был наиболее интересным партнером. С ним я был довольно хорошо знаком на протяжении тридцати лет и, если возникала потребность c кем-то посоветоваться, проверить на умном человеке свою идею, я звонил Юрию Владимировичу, да и он мне иногда. Кстати, уже будучи Генеральным секретарем ЦК КПСС, он вспоминал: „А помните, как я стажировался в МИДе под вашим руководством?”».

Все это «милые» воспоминания, когда мемуарист обычно раскрывает выгодные для себя детали и подробности, оставляя за порогом неприятное.

Леонид Млечин в своей книге «Брежнев» так раскрывает взаимоотношения Александрова-Агентова c Брежневым: «Можно сказать, что Александров-Агентов во многом сформировал представления Брежнева об окружающем мире. „Однажды в припадке откровенности Александров так и сказал нам, что создал этого человека”, – вспоминала Галина Ерофеева, которая знала брежневского помощника не одно десятилетие. Ее муж, Владимир Иванович Ерофеев, работал c Андреем Михайловичем в Швеции, когда послом была знаменитая Александра Михайловна Коллонтай. „Человеку c солидным университетским образованием, – пишет Галина Ерофеева, – знающему пять языков, любящему поэзию, он увлеченно читал Сашу Черного на вечеринках – иметь повседневно дело c ограниченным, малокультурным боссом, „тыкающим” его, когда он c собственной женой говорил на „вы” (по укоренившейся привычке конспирировать их связь в студенческие годы перед родителями жены), было, конечно, не в радость”» [5].

Тяжело, видимо, психологически было этим помощникам, а это c неизбежностью прорывалось в быту. Есть рассказ, что Александр Бовин, когда его позвали к телевизору слушать речь генсека, ответил, что зачем ему слушать то, что он сам написал.

У Млечина есть другой такой рассказ: «Леонид Ильич очень ценил Александра Евгеньевича Бовина, который сочинял ему речи. Сам Бовин, показывая на многотомное собрание сочинений Брежнева, любил говорить: „Это не его, а мои лозунги повторяет советский народ!”

Но однажды КГБ перехватил письмо Бовина, в котором он жаловался, что вынужден работать «под началом ничтожных людей впустую». Юрий Владимирович Андропов позвал Георгия Аркадьевича Арбатова, дружившего c Бовиным, показал ему письмо. Пояснил: придется показать письмо Леониду Ильичу, а он примет эти слова на свой счет. Арбатов пытался разубедить Андропова – зачем нести письмо генеральному? Отправьте его в архив, и – все…

– А я не уверен, что копия этого письма уже не передана Брежневу, – ответил Андропов. – Ведь КГБ – сложное учреждение, и за председателем тоже присматривают. Найдутся люди, которые доложат Леониду Ильичу, что председатель КГБ утаил нечто, касающееся лично генерального секретаря.

Бовина убрали из аппарата ЦК, сослали в газету «Известия». Правда, через несколько лет Брежнев сменил гнев на милость. Бовина вновь привлекли к написанию речей для генерального секретаря. В порядке компенсации избрали депутатом Верховного Совета РСФСР».

Пропаганда, по сути, формирует мемы, которые должны затем «плыть по волнам нашей памяти» самостоятельно. Поэтому главным мемом была такая легитимация Сталина: «Сталин – это Ленин сегодня». Или послевоенная широко распространенная надпись на домах «Слава КПСС». Она привела даже к анекдоту: «Кто такой Слава Метервели знаю, а кто такой Слава КПСС – нет». Кстати, в Москве даже прошла выставка современных мемов ([6], о мемах c точки зрения современной науки [7–10]). Мемы позволяют «закрывать разрывы» между действительностью и человеком.

Олег Радзинский, сын писателя Эдварда Радзинского, получивший срок за антисоветскую деятельность, подчеркивает, что население не понимало, зачем и почему диссиденты что-то делают. Он говорит: «По поводу разочарования: было разочарование, оно появилось позже, уже когда я ушел из Лефортова, пошел по этапам, по тюрьмам, а потом на лесоповале. И там я вдруг выяснил, что тот народ, ради которого я собирался положить свою жизнь, и за права которого я боролся, он, в общем-то, не понимает суть моей деятельности, не понимает, что мне было нужно. Меня уголовники долго выспрашивали: „Олежа, ну, расскажи, а чего ты сделал?” Я говорю: „Ну, вот, я говорил то, что хотел”. Они отвечают: „А я всегда говорю, что хочу”. Я говорю: „Я читал, что хотел, и хотел, чтобы другие могли читать, что они хотят”. А они: „Да я вообще ничего не читаю”. Они никак не могли понять, что же я сделал, и для чего, главное, это было сделано, ради кого…» [11].

Такое понимание как раз и является яркой демонстрацией действия пропаганды, которая своей работой заменяла реальную действительность фиктивной. Отсюда мощное давление и контроль над теми, кто часто косвенно порождал эти пропагандистские картины мира. Я имею в виду писателей, которые не могли спрятаться за производством машин или доказательством теорем, поскольку их интеллектуальный труд как раз и состоял в создании картин мира. Однако для них лекалом должен был стать соцреализм, а писатели выступали в роли «инженеров человеческих душ».

Вениамин Каверин пишет в своей книге воспоминания «Эпилог»: «Необычайная, сложная, кровавая история последнего полувека нашей литературы прошла на моих глазах. Она состоит из множества трагических биографий, не совершившихся событий, из притворства, предательства, равнодушия, цинизма, обманутого доверия, неслыханного мужества и еще более неслыханной возможности самоуничтожения. Она состоит из медленного процесса деформации, продолжавшегося годами, десятилетиями» [12].

Страна, в которой над всем довлела идеология, c неизбежностью должна была «терять» материальный мир. Она во всех своих действиях руководствовалась не человеческим, а идеологическим подтекстом: от голодомора 1932–1933 гг. до репрессий 1937-го. Человек становится лишь средством достижения идеологических целей.

Андрей Битов говорил в одном из своих интервью: «Империи обязаны падать, они долго не держатся, но последствия их распада всегда ужасны для соседей или бывших колоний. Россия заплатила за то, чтобы сохраниться в качестве империи Октябрьской революцией. Я уверен, что имперское историческое подсознание сработало на то, чтобы выдвинуть более жестокий режим, который сковал бы страну льдом ГУЛАГа. И империя сохранилась – только в советском обличье» [13].

И у него есть еще одно понимание ситуации, что тиран является составной частью империи: «Путин мог поступить по-другому, потому что тиран – это часть организма империи. И Чингисхан, и Наполеон. Они размышляют не мировыми категориями, они считают, что власть всегда права. Это ощущение правоты – худшее из зол, которые я знаю. А Россия к тому же еще и очень провинциальна (как, впрочем, провинциальна теперь и Европа) – провинциальна, потому что всегда жаждет признания». А если это так, то продолжением этого наблюдения становится понимание того, что строительство империи автоматически ведет к появлению тирании, поскольку тиран – движущий моторчик этой империи.

Пропаганда должна не только повествовать об успехах, реальных или мнимых, но и закрывать от массового сознания знание негативных для государства событий. Например, советские люди ничего не знали о расстреле в Новочеркасске, разрешение на которое дал Никита Хрущев [14]. Хрущев свою власть укрепил, хотя и ненадолго, а заместитель командующего Северо-Кавказским военным округом генерал-лейтенант Матвей Шапошников, который отказался бросить против безоружных демонстрантов танки, поплатился за это карьерой [15]. Это был голодный бунт рабочих Новочеркасского электровозостроительного завода, который великий реформатор, борец со сталинизмом и чуть ли не «автор» оттепели жестоко подавил [16]. Генерал Шапошников сказал: «Я не вижу перед собой противника, против которого можно применять танки!» (о подавлении массовых беспорядков в СССР [17–19]).

Пропаганда скрывает негативные события, а цензура вообще запрещает о них говорить. Такой темой для Украины был голодомор ([20–22], о правовой квалификации его см. [23–24]). Коллективизация, которая была аналогом индустриализации для сельского хозяйства, вызвала сотни селянских восстаний, поскольку никто не хотел отдавать свою собственность. Украина была наказана Сталиным изъятием всего зерна. И поскольку не оставляли даже колоска, то возник страшный голод. Но еще страшнее стал запрет на информацию об этом. Она должна была исчезнуть и из истории, и из социальной памяти.

Тоталитарные государства очень серьезно нацелены на управление памятью. Они выстраивают свое прошлое точно так, как выстраивают настоящее и будущее. В результате образуется замкнутый цикл истории, где любая ситуация оказывается оправданной.

Сергей Плохий пишет в своей книге: «Большинство ученых согласно, что голод носил действительно искусственный характер, обусловленный официальной политикой; хотя он также распространился на Северный Кавказ, Нижнее Поволжье и Казахстан, но только в Украине он был следствием политики c четко этнонациональной окраской: голод начался вскоре после решения Сталина о прекращении политики украинизации вместе c наступлением на украинские партийные кадры. Голодомор нанес украинскому обществу серьезную травму, лишив его способности давать открытый отпор режиму на поколения вперед».

Пропаганда может сознательно уводить внимание массового сознания, переключая его на другие события. Она может менять оценки события на противоположные. Отрицательное событие – гибель «Челюскина» становится ярким позитивным событием «спасения челюскинцев».

Сегодня это активно использует Китай: «Существует равнозначная угроза в отвлечении общественности от нарратива, который проводит правящая партия, а им это может не понравиться. Китай, вероятно, добился наибольших успехов в практическом применении этого подхода. К примеру, когда начинает набирать популярность неудобный нарратив для компартии Китая, дается команда, и огромные группы населения начинают постить громкие новости о жизни поп-звезд, а также другой развлекательный и потенциально массовый контент. Все для того, чтобы растворить неудобную историю в информационном мусоре» [25].